Воспоминания доктора медицины - 14

Военное училище

Итак, летом 1856 года нас с братом Алексеем повезли в Нежин. Это случилось потому, что школа помещалась в Киеве, в собственном громадном здании, которое цело и до сих пор, а во время войны Севастопольской все казенные здания на Юге были освобождены для помещения в них раненых и больных, прибывавших из Крыма; в том числе освобождено было и здание нашей школы, а воспитанники ее переведены были в Нежин Черниговской губернии и размещены здесь в обывательских домах. Почему был избран для этого город Нежин, а не какой-либо другой - оставалось неизвестным; вероятно, это случилось по желанию Императора Николая I, знавшего о таком городе; ведь не даром же он создал особое сословие в России “Нежин-ские греки”.

Поехали мы на тройке лошадей, запряженных в кибитку, ехали, конечно, с одним и тем же ямщиком, что-то за очень высокую цену, выезжали с постоялого двора рано утром, почти на рассвете, и к 9-10 часам утра останавливались кормить лошадей, а потом часов около 3-х выезжали опять и ехали, смотря по тому, должны ли были лежать большие села или города на пути, часов до 6-8 не более, и останавливались ночевать. Утром в пути я и брат, конечно, спали и не видали ничего замечательного. Помню только то, что я, не доезжая до какого-то города, потерял во сне сапог, так как нога у меня высунулась из повозки наружу, и сапог соскочил с нее. Хотели меня за это выдрать, да упросила ехавшая с нами женщина не делать этого, уверяя, что я тут не повинен: ведь все спали. Пришлось купить сапоги готовые, тогда как до сих пор на всех нас шил один и тот же солдат-сапожник по заказу.

Помню, что ехали на Липецк, Курск, Козельск, Рыльск и еще какие-то города, причем, наш ямщик всегда расспрашивал дорогу на остановках и выражал сомнение в правдивости говорившего. Добрались с грехом пополам до Нежина, остановились на какой-то большой улице против громадного, по тогдашнему моему глазомеру, здания, которое потом оказалось Безбородовским лицеем, впоследствии Коллегией Павла Галагана.

На следующий же день моя мать отправилась к полковнику, заведывавшему школой (Де Симон), а от него к ротному командиру, который был уже уведомлен об ее приезде. И в скором времени прибыл к нам на квартиру Степан Данилович Цедровский, наш будущий фельдфебель, непосредственный начальник и фактически глава всего дела, кроме, конечно, школы (классов), где был особый офицер. Этот С.Д. Цедровский был семейный человек, жил довольно хорошо, да и как не жить хорошо, когда у него под началом было более сотни ребят, которые все содержались на казенный счет. В Киеве у него был даже свой дом на Подоле. Это был человек высокого роста, лет около 40, гладко выбритый, хорошо сложенный, сдержанный, говорил всегда ясно, определенно, не спеша. К нам он относился всегда довольно хорошо - может быть потому, что по временам получал в письмах от отца некоторую сумму, в чем я убедился из ответных его писем, которые мне попались уже после смерти отца.

Одежда наша была форменная, т.е. черная суконная куртка со стоячим воротником, который резал мне в первое время шею, такие же, т.е. черные суконные штаны (шаровары), сапоги не высокие, а с короткими голенищами, черный галстук с языком посредине (“присяга”) и черная фуражка без козырька и сверх всего этого - шинель из серого сукна, солдатского покроя, т.е. вроде пальто с клапаном позади. Белье было, конечно, из толстого холста, также и вместо чулок - холщевые портянки, одевать которые надо было умеючи. Хотя вся эта одежда и “пригонялась” на нас, но так как она шилась не по мерке, а по вдохновению закройщика, поэтому никогда не была впору, а всегда или теснила где-нибудь, или была широка. На зиму давались еще наушники из черного сукна и черные же варежки суконные с одним пальцем. Пусть тот, кто будет когда-нибудь впоследствии читать эту мою рукопись, представит себе мою фигуру в то время, когда мне было 10 лет, одетую в такую форму и с маленьким, однако в 8 фунтов, ружьем на плече, и я предстану пред ним воочию. Вот в таком виде нас отвели на квартиру в другом конце города, в хату какого-то ткача, который принял нас довольно недружелюбно, потому что он должен был давать нам место в своей не особенно просторной хате, давать и обед и ужин, а обещанный нам паек еще не получил. Так как он был ткач, то он первым делом заставил нас помогать ему, т.е. наматывать нитки на шпульку в ткацком челноке, не показавши, как это делается, и был недоволен тем, что мы наматываем довольно медленно и неровно. Другое его занятие было - выделка (дубление) овчин, что производилось в отдельных страшно зловонных сараях. Сам он редко был трезвым, а всегда в подпитии, за что его постоянно бранила его жена Оксана.

У ткача мы прожили недолго, а потом нас перевели в другую хату, к башмачнику, здесь было хуже тем, что мы спали на полу, на соломе, хата была меньше, и у хозяина была еще дочь, девочка лет 6-7. Работа производилась тут же, здесь сидел за работой и сам хозяин, и подмастерье и два ученика. Вырабатывали они свои изделия из материала уже скроенного и относили выделанный товар целыми корзинами в лавку на базаре. Работали, как теперь говорят в Москве, “на магазин”.

Так как это все было летом, то, конечно, в школе учебных занятий не было, а мы должны были с раннего утра приходить на сборный (ротный) двор, где нас учили строю, маршировке и военным приемам. Особенно трудно мне давалась маршировка “тихим учебным шагом”. Эта маршировка состояла в том, что выполняющие ее (целый ряд или шеренга) должны были по команде ефрейтора поднимать левую ногу с вытянутым носком, медленно, постепенно, начиная с того момента, когда он говорил “ра-а-а-з”, но поднимать не более вершка от земли, стало быть, лишь двигать ногу вперед; а затем, когда он говорил “два-а-а”, поднимать ее вверх до высоты колена и держать ее в таком положении до тех пор, пока он тянул свое “два-а-а-а-а”, а затем, при быстро сказанном “три”, делать шаг, т.е. опускать лишь ногу на землю, а не трогать правую; стоять в таком положении было страшно неловко. Затем по команде же - проделывать то же с правой ногой, т.е. по команде она протягивалась вперед (“ра-а-а-з”), по команде же поднималась и опускалась. Я не скоро смог приучиться к этому полезному делу. У меня быстро уставали ноги, я раскачивался, чуть не падал, причем задевал и ружьем, и локтем левой руки стоявшего около меня, что считалось нарушением строя и вызывало насмешки товарищей, хотя и они делали все это не лучше меня. После получаса такой маршировки я решительно выбивался из сил и не мог сделать и шага обыкновенной ходьбы. Других за это колотили; били и по ногам, и по щекам, и по спине, но нас никогда никто не тронул, ввиду того, что мы были дворяне, как нас часто и называли, вероятно, благодаря Цедровскому.