Воспоминания доктора медицины - 11

Детство

Я мало что помню из своей жизни в здании “Старого заведения”. Припоминаю только, что летом мы бродили по двору, заросшему полынью и бурьяном выше нашего роста, а зимой проводили время дома, кувыркаясь на кровати через подушки; на одной и той же кровати мы трое спали все вместе, укладываясь поперек нее, а если когда и выходили зимою во двор по какому-либо случаю, то всегда по одиночке, потому что для всех нас был один полушубок и одни валенки, которые были всегда около двери, и родители строго следили за тем, чтобы приходящий домой снимал их тут же и ставил на место.

Дома, конечно, ходили босиком и в одной рубашке. Впоследствии меня одели в штаны, с прорехою и спереди и сзади, правильнее сказать - две половины штанов, соединенных на широком поясе, причем при ходьбе у меня позади обычно выставлялся подол рубашки (она всегда вправлялась в штаны) в виде овечьего хвоста.

Так как никто не научил меня, как нужно обращаться со штанами при исполнении известной надобности, а сам я догадаться не мог, то, конечно, возвращался в комнату со двора и мокрый, и запачканный, а домашние мои, как только замечали за мной такую неисправность, начинали бранить меня и даже бить. Вообще штаны причинили мне много горя. Потом уже, когда мне было лет пять или шесть, жившая у нас старуха, в виде няньки, научила меня, как нужно обращаться со штанами в известных случаях. И когда я понял это, ликованию моему не было конца. Еще бы не ликовать, когда избавился от ежедневных колотушек по одному только этому поводу.

Мое неуменье обращаться со штанами, кажется, послужило поводом к тому, что все домашние мои, по чьей-то инициативе, звали меня дураком, и до такой степени я часто слышал это названье, что и сам стал думать, что я дурак, хотя был такой же, как и другие, не носившие это название. Ведь я хорошо понимал все, что делалось вокруг меня, только не мог высказать всего, частью потому, что у меня был очень небольшой запас слов, а частью и потому, что как только я начинал говорить, надо мной тотчас же смеялись, прибавляя: “Вон дурак-то наш заговорил”, и вслед за тем влетала откуда-нибудь колотушка, обыкновенно или по голове, или по спине. Не бил меня только тот, кому лень было поднять руку. Дозволялось или не возбранялось меня бить и прислуге, т.е. няньке и кормилице брата, которые, кажется, старались в этом деле перещеголять одна другую. Я не помню, чтобы я ревел по поводу тумаков, настолько привык к ним, - как старая почтовая лошадь, которая даже и хвостом не махнет, если ее ударяют кнутом.

А орал я или вопил лишь тогда, когда побои были особенно сильны и терпеть их не было возможности. Синяки с меня никогда не сходили. Пороли же ежедневно, или почти ежедневно, а иногда в день и не один раз по убеждению, что я дурак. И только та же нянька-старуха, которая научила меня, как нужно расстегивать штаны, одна она вступилась за меня и вразумляла, что я вовсе не дурак, не “глупой”, и что меня нужно учить, а не бить; ее мало слушали, но все же послушали, как старуху, живавшую в других домах при детях, и шишки на голове у меня стали подживать. Она же, кажется, повлияла и на то, что меня стали учить грамоте, а до тех пор говорили: “Ну, куда ему, дураку! На что ему нужна грамота?”.

В чем должна была, по мнению говоривших так, состоять моя дальнейшая участь, какова моя будущность - вряд ли кто думал об этом.

Даже и знакомые-то наши, видя, как со мной все обращаются и как меня величают, стали думать, что я действительно дурак, и нисколько не удивлялись этому, говоря что “в семье не без урода”. Я так и понимал, что в семье непременно должен быть урод, но почему именно я урод, а не кто другой - этого я понять не мог. И когда потом родился брат Василий, я был уверен, что мое уродство перейдет к нему, но я жестоко ошибся: старая кличка осталась за мной вплоть до поступления в гимназию и даже потом, когда, перейдя из первого класса во второй с наградой, я принес похвальный лист и с гордостью предъявил его матери, думая, что теперь она не скажет, что я дурак и что она раньше ошибалась относительно меня. Она сразу разочаровала меня, говоря, что если я получил награду, то только благодаря ей, потому что она меня учила, т.е. попросту била.

Присутствовавший при этом разговоре П.Н. Покровский, тогда уже зять наш, заметил ей, что если бы меня не били, так я давно бы выказал свои способности и все убедились бы в том, что я не дурак и не лентяй. Но это замечание и возражения настолько не понравились ей, что между ними возник довольно крупный, неприятный разговор.

Старшие брат и сестра в то время, когда стали уже большими, читали довольно бойко. Книги для чтения, конечно, не выбирались. Тогда еще не было и названия “детские книги” или “чтения для детей”, а потому и дети читали то же, что читали и взрослые. Я помню очень хорошо, что брат и сестра читали роман “Парижские тайны” Евг. Сю, что-то Александра Дюма и “Камень веры” - основы православного вероучения, “Битва русских с кабардинцами”, “Три мушкетера”, кажется, тоже Дюма, а на стене в черной раме висели даже картины плохой литографии, из которых на одной были изображены мушкетеры в молодости, а на другой - в старости. Картины эти были у нас что-то очень долго, и куда они девались - не знаю.