Просидели мы так в Калуге около двух месяцев. В начале июля нас поодиночке перевели опять в Москву, в опостылевшую Таганскую тюрьму. Меня посадили попрежнему в мой 269 номер на пятом этаже. Опять потекла нудная тюремная жизнь -- с молчанием, с короткими прогулками, с полной неизвестностью о будущем. После Калуги эта жизнь стала казаться еще тяжелее. Но я не падал духом и держал себя бедро. Как-то раз при уборке камеры надзиратель Хренов говорит мне: "Вот, господин Мицкевич, я вам удивляюсь: сидите вы уже около двух лет, а все веселый, смеетесь " шутите".
Тюремные надзиратели за последние месяцы заметно изменились: утратили свою непроницаемость и молчальничество, стали понемножку втягиваться в разговоры. Да и вообще тюрьма стала как-то изменяться. Чем же вызвано было это изменение? Дело в том, что число политических заключенных за время моего сидения с единиц перешло за десятки, да и состав "политиков" заметно изменился. Прежде политические были почти исключительно интеллигенты, преимущественно студенты, теперь в числе политических в большом проценте появились рабочие. Этот состав был ближе и понятнее тюремной страже, и она стала подвергаться влиянию этого элемента. Однажды другой мой надзиратель, Поляков, отличавшийся какой-то особой ехидно-злобной сыщической повадкой, не сказавший со мной за полтора года ни одного слова, кроме официальных "обед", "ужин", "пожалуйте на прогулку" и т. п., неожиданно заговорил со мной: "Что это, господин Мицкевич, непонятно как-то стало нынче: прежде шли все политические господа, а ныне политический мужик пошел?" Я, конечно, воспользовался этой его репликой и постарался ему возможно понятнее и короче объяснить, что это значит. Поведение его со мной после этого разговора резко изменилось: мы стали вести короткие беседы во время уборки камеры. А Хренов передавал мне даже несколько раз газету русские ведомости", которою, оказывается, обертывали по--уду с молоком, передаваемым одному из заключенных, а потом он через Хренова давал ее читать другим. Явление это было бы совершенно невероятно всего год назад! Чтение газеты в тюремной обстановке доставляло огромное удовольствие. В тюрьме стало вообще шумнее: пошли перестукивание, разговоры в окна и через парашную вентиляционную трубу.
Вторая половина 1896 года была особенно богата в Москве арестами. Провалы "Московского рабочего союза" следовали один за другим: в июле, ноябре и декабре было три больших провала со многими арестами. В ноябре была большая студенческая демонстрация на Ваганьковском кладбище по случаю полугодовщины Ходынской коронационной катастрофы. Группа организаторов этой демонстрации тоже попала в Таганку. Эта демонстрация была очень популярна среди москвичей. Ходынская катастрофа, в которой погибли, благодаря неправильным действиям царской полиции, тысячи рабочего московского люда, и поведение царской клики после этого, продолжавшей, как ни в чем не бывало, свои празднества, глубоко возмутили москвичей, и демонстрация-протест по случаю этих событий была понятна и симпатична для московских жителей. Впервые студенческая демонстрация произошла по поводу, понятному и популярному для широкой массы. Это нашло отклик и среди тюремной стражи, которая подавала нам сочувственные реплики, когда привели в тюрьму арестованных демонстрантов.
Свободное копирование
