В Калужской тюрьме - 1

ГЛАВА XXVIII

В КАЛУЖСКОЙ ТЮРЬМЕ. ТЮРЕМНЫЕ ПОРЯДКИ БОЛЕЕ СВОБОДНЫЕ, ЧЕМ В ТАГАНСКОЙ ТЮРЬМЕ. ОБЩЕНИЕ С ТОВАРИЩАМИ ПО ЗАКЛЮЧЕНИЮ. РАБОТА МОСКОВСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ ПОСЛЕ МОЕГО АРЕСТА ДО АРЕСТОВ В ИЮНЕ Ш5 ГОДА. КНИГИ БЕЛЬТОВА И ВОЛГИНА. ОПЯТЬ В ТАГАНСКОЙ ТЮРЬМЕ. ИЗМЕНЕНИЕ ТЮРЕМНОГО РЕЖИМА. ПРИГОВОР

 В калужской тюрьме меня поместили в маленькой одиночной камере с низкими сводами под церковью. Из маленького окна видна была только высокая стена тюремной ограды. Камера была много хуже московской. На обед давали пустые щи с несколькими кусочками сала и почти совсем сухую пшенную кашу. Но все это с лихвой вознаграждалось улучшением общей тюремной обстановки сравнительно с московской.

 До нас здесь не сидели еще, по крайней мере за последние годы, политические арестанты, и среди тюремной стражи не была еще выработана по отношению к ним дисциплина наподобие московской. Надзиратели добродушно болтали о чем угодно. Вскоре ко мне в камеру пришел помощник начальника тюрьмы Племянников и просидел целый час; вели с ним беседу. Это был первый свободный разговор, который я вел за полтора года. Понятно, какое впечатление он произвел на меня! Он мне рассказал разные газетные новости за последние месяцы. Сказал также, что за последние дни из Москвы привезли, кроме меня, еще Григория Мандельштама, Александра Масленникова и студента Кирпичникова и что они сидят в одиночных камерах, смежных со мной. Все это были мои старые знакомые по совместной работе в Москве.

 Как только ушел помощник начальника, я влез на стол и стал вызывать в окно своих соседей. Мандельштам и Масленников немедленно откликнулись на мой вызов, а Кирпичников упорно молчал. Как я потом узнал, Кирпичников, арестованный в июне 1895 fгода, в ноябре этого же года дал на допросе откровенные показания. Это, очевидно, на него потом сильно повлияло, и он через некоторое время сделал попытку к самоубийству: бросился, идя на прогулку, в пролет лестницы, сильно разбился, лежал несколько месяцев в больнице, стал проявлять признаки душевного расстройства. Так во все время нашего совместного сидения в калужской тюрьме он ни слова ни с кем не сказал.

 Зато с двумя другими моими соседями мы вели нескончаемые беседы. Так как они были арестованы на шесть с лишком месяцев позже меня, а именно в июне 1895 года, то они много могли мне рассказать о том, что произошло после моего ареста.

 Вот что рассказал мне Масленников. После арестов в декабре 1894 года началось восстановление прерванных связей; к работе среди рабочих были ближе привлечены молодые студенты братья Масленниковы, А. В. Кирпичников, П. Д. Дурново, курсистки Петрова и Желвакова. Вокруг Лядова образовалась новая руководящая группа, в которую входили и рабочие Бойе, Карлузи, Поляков. Стюнти в начале февраля уехал за границу, получив деньги за принадлежавший ему лесок на его хуторе. Он повез с собой для напечатания переделанные нами брошюры {За границей, как я узнал впоследствии, он пробыл шесть месяцев. Брошюры были отпечатаны на его средства (четыреста рубли), и он вернулся в Москву в сентябре 1895 года; 12 декабря того же года он был арестован.}.

 Работа особенно оживилась с весны. Решено было отпраздновать Первое мая. Празднование было назначено накануне, 30 апреля, в воскресенье. Место празднования было выбрано в лесу близ станции Вешняки, Казанской железной дороги. Оно было особенно удобно тем, что туда можно попасть с трех железных дорог. Собрание было организовано очень конспиративно: полиция не смогла его накрыть.

 Собралось двести пятьдесят -- триста человек с тридцати фабрик и заводов; с некоторых фабрик пришли почти все участники кружков, с других пришли лишь делегаты. При приблизительном подсчете выявилось, что собравшиеся представляли уже около тысячи затронутых пропагандой рабочих. Масленников присутствовал на этой первой московской рабочей маевке и подробно мне рассказал о ней. То, что рассказал он, подтвердил с еще большими подробностями через год в Бутырской тюрьме Лядов. Этот рассказ свой Лядов потом поместил в своих воспоминаниях. Приведу его здесь {"На заре рабочего движения в Москве", стр. 84--87, 1932 г.}:

 "Перед началом митинга мы произвели тщательную проверку всех наличных товарищей. Все разбились по кружкам и друг друга проверяли, нет ли кого лишнего. Ни один кружок не знал про существование другого. Встречались рабочие, работавшие на разных фабриках, хорошо знавшие друг друга, но не подозревавшие, что их хорошие знакомые тоже являются членами организации. В этом отношении я мог отметить, что, несмотря на сравнительно широкий размах работы, условия конспирации соблюдались очень строго. Вначале, для проверки всех собравшихся, каждый кружок уединялся под каким-нибудь деревом, вытаскивалась закуска, и делали вид, что приехали просто на пикник. Только после проверки вся толпа смешалась, и слышались радостные возгласы о том, что вот-де мы все не верили руководителям, когда те говорили, что кружков уже много. Все закрадывалось сомнение, не они ли единственно организованные, а вот теперь видят, что движение очень широко, развилось, что затронуто уже очень много предприятий.

 Мы не успели открыть собрание, как вдруг расставленные патрули сообщили, что прямо к нам подходит человек с ружьем. Оказывается, подходил лесник, услышавший наши голоса. Кто-то из молодых ребят решил его обезвредить. У него оказалась в запасе бутылка водки, и с места в карьер он начал угощать непрошенного гостя, причем плел ему какую-то чушь про земляков, которые собирались отпраздновать свой деревенский храмовой праздник. У кого-то нашлось подкрепление, и мы не успели опомниться, как лесник оказался побежденным водкой, стал сначала горланить песни, а затем заснул мертвецки пьяным сном. Его взяли два товарища на руки и отволокли подальше от нас. К нему приставили караульного. Но так до вечера он и не проснулся. Уж никто больше не помешал нам спокойно провести весь день вместе.

 Открыть собрание пришлось мне длинной речью о значении Первого мая, о нашей организации, о борьбе западно-европейских и американских рабочих, о нашей конечной цели. Слушали как-то особенно внимательно и хорошо. После меня говорили Бойе, Поляков, Карпузи, Хозецкий, говорили и еще ряд товарищей вне программы. Говорила Мокроусова о женском движении. Поляков прочел несколько своих и чужих стихотворений, пели песни, пели Поляковым же сочиненные куплеты. Все время на ораторском месте развевался красный кумачевый флаг. Было очень торжественно, очень трогательно и очень задушевно. Чужие, совершенно незнакомые до того времени люди братски целовались. После началась простая душевная беседа, никто не хотел расходиться, хотелось как можно дольше продолжить этот день. Помню, многие подходили ко мне и с какой-то неуверенностью спрашивали, неужели мы не доживем до того дня, когда можно будет, не скрываясь в лесу, а по-настоящему, открыто отпраздновать этот день. Я был всегда оптимистом, но не решался ответить на этот вопрос утвердительно. Мы-то не доживем, это наверное, но наши дети, несомненно, доживут, если мы будем бороться. Всем так хотелось верить в это, но верилось с трудом. Я подробно рассказал, как много пришлось вынести европейским рабочим, прежде чем они добились относительной свободы союзов, собраний и участия в парламенте. Раздались возгласы: "Но немцы и французы -- народ ученый, им легко было понять, а мы, русские, -- темные, необразованные". Я на это горячо возражал, указывая, что французские крестьяне и рабочие сто лет тому назад, перед французской революцией, были не развитее и не образованнее наших, а вот сумели же свергнуть помещичье-дворянский строй. Нам будет легче бороться, чем им, мы учтем все их ошибки и не допустим, чтобы после свержения самодержавия власть перешла к буржуазии.

 По заранее составленному плану, перед уходом должны были раздать заготовленные прокламации, которые каждый из присутствующих должен был снести к себе на предприятие для широкого массового ознакомления. Всего было заготовлено четыре прокламации: две отпечатанные в типографии и две на мимеографе {Одна прокламация напечатана в книге "Литература Московского рабочего союза" (стр. 61--68), другая -- в книге "На варе рабочего движения в Москве". Еще две не найдены, -- С. М.}. Они все с разных сторон освещали значение Первого мая и проповедывали идею организации "Рабочего союза" {На этом собрании и было принято московской организацией название "Рабочий союз", -- С. М.}, как составной части международного рабочего движения. Одну прокламацию, если память мне не изменяет, написал студент Кирпичников, одну -- Карпузи и две -- я.

 При раздаче прокламаций какой-то неописуемый энтузиазм охватил всех присутствующих: каждый старался захватить как можно больше прокламаций, некоторые, как дети, выклянчивали себе несколько лишних экземпляров, чтобы раздать их по тем или иным фабрикам, представителей которых не было на празднестве. Кто-то предложил всем итти к Рогожской заставе, итти демонстративно, с песнями. Несмотря на все мои и других устроителей возражения, это предложение было всеми подхвачено. Поздно ночью мы правильными рядами двинулись по шоссе, с красным флагом впереди, по направлению к Москве. По дороге нам встретилось всего лишь несколько крестьянских возов. Крестьяне испуганно смотрели на нас, стройно идущих с пением революционных песен. Перед самой Москвой мне удалось убедить разойтись по разным улицам небольшими группами. И я у каждой группы брал слово, что ребята совершенно молча, не разговаривая друг с другом и тщательно избегая каких-нибудь столкновений с "фараонами", разбредутся по домам.

 Только отпустив последнюю группу, я сам поплелся на Грузины, где снимал в то время угол у какого-то кондуктора с Брестской дороги. Один старик-рабочий из Курских мастерских, которого я до сих пор не знал, пошел проводить меня н все время шептал, что вот он неграмотный, а несет домой одну прокламацию и дома заставит прочесть ее свою грамотную внучку. Уже после мне рассказывали, что, действительно, старик собрал свою многочисленную семью, всех соседей, заставил свою внучку прочесть эту прокламацию и сказал целую речь о том, что вот-де он помнит, как царь освободил в 1861 году крестьян: они все тогда радовались, читая царский манифест, которого никто не понял, а вот теперь мы читаем уже не царский манифест, а манифест рабочего люда, который сам себя хочет освободить; это будет посильнее и поверну царского. После чтения старик спрятал прокламацию за икону на память детям и внукам.

 Празднование на этом еще не закончилось. На следующий день, Первого мая, без всякого предварительного уговора, на всех московских традиционных гуляниях -- на Ходынке, у Новодевичьего монастыря, в Сокольниках, в Анненгофской роще, куда после обеда (в то время Первое мая шабашили во всех фабриках с обеда) направился массами рабочий народ, можно было наблюдать отдельные кружки, среди которых один из участников массовки рассказывал про нее и читалвслух прокламации. Разговоры о праздновании распространились по Москве самым широким образом".

 После маевки интерес в рабочей массе к революционной пропаганде сильно возрос. В течение мая и начала июня состоялось много собраний в подмосковных рощах; на них обсуждался проект устава "Рабочего союза". Но усилилась и слежка за всеми активными работниками; за нами шпики ходили, что называется, по пятам. Попытки сколько-нибудь основательно поставить типографию не удавались. Слежка за нею шла неотступно. Но все же несколько прокламаций на типографском станке и на вновь приобретенном мимеографе было отпечатано.

 В это время было получено из Ярославля от студента Каверина, поддерживавшего связи с нашей организацией, письмо стачке на Корзинкинской мануфактуре в Ярославле, сопровождавшейся вызовом войск и стрельбой в толпу рабочих, в результате были убитые и раненые. Войска получили после этого "высочайшую благодарность". Немедленно были командированы организацией в Ярославль Ганшин и А. Масленников. Там они собрали хороший материал о стачке, но было уже поздно... {По воспоминаниям Лядова, организация успела выпустить листок о Ярославской стачке.}

 11 июня предположено было устроить большое собрание между станциями Люблино и Люберцами, на котором ожидалось до двух тысяч рабочих, ожидались представители иногородних организаций -- из Тулы, Иваново-Вознесенска, Раменского, Александрова, Коврова. На собрании должен был быть принят устав "Рабочего союза". Была заготовлена в большом количестве печатная прокламация за подписью "Рабочий союз". Она была напечатана в квартире Дурново и Петровой. Квартира эта была снята организацией специально для постановки типографии. Но вскоре же замечена была упорная слежка за этой квартирой, и типографию свернули, отвезли на дачу Масленниковых в Мытищи и зарыли там в землю в лесу. Но сыщики все это проследили. Накануне этой сходки, в ночь на 11 июня, были арестованы все руководящие московские марксисты-интеллигенты, в том числе M. H. Лядов, А. И. Рязанов, И. А. Давыдов, братья Масленниковы, Ганшин, Дурново, Кирпичников, Петрова, Мокроусова-Карпузи и ряд других. Из рабочих был арестован лишь один А. Д. Карпузи. Были взяты типографский станок, два мимеографа, склад нелегальной литературы. Словом, вся интеллигентская марксистская группа и вся техника организации были начисто разгромлены. Разгром распространился и на Екатеринослав, где были арестованы муж и жена Винокуровы, Григорий Мандельштам и ряд рабочих Брянского завода и других мастерских города. Гр. Мандельштам подробно рассказал мне тогда об их работе в Екатеринославе. Винокуровы и Мандельштам были сразу привлечены и по московскому и по екатеринославскому делам.

 Рабочая центральная группа почти вся уцелела, из нее был арестован только А. Д. Карпузи. Что происходило в Москве после ареста интеллигентской группы, ни Масленников, ни Мандельштам не знали, хотя об аресте рабочей центральной группы, последовавшей в августе этого же года, Масленников знал по некоторым сведениям, которые ему удалось собрать путем перестукивания в Таганской тюрьме. Во всяком случае для нас было ясно, что хотя и провалился и интеллигентский и рабочий центры, значительная периферия и в той и в другой среде осталась и она сумеет вновь наладить работу {Слухи об этих арестах, равно как и о первой московской рабочей маевке, широко распространились и произвели большое впечатление. Плеханов летом 1895 года в своем письме к Энгельсу незадолго до его смерти писал из Женевы: "В начале мая (старого стиля, на самом деле -- в начале июня, -- С. М.) была устроена в Москве облава, причем было арестовано до восьмидесяти человек обоего пола. Этот разгром постиг либералов (? С. М.) и социал-демократов. Аресты в рабочем классе были следствием Первого мая, которое праздновалось в Москве собранием ста двадцати шести делегатов от рабочих кружков. Этот праздник был в то же время чем-то вроде местного съезда Москвы и ее окрестностей". Далее Плеханов сообщает Энгельсу о Ярославской стачке в пае этого же года и известия о нарастании общего недовольства в России и заканчивает свою информацию словами: "В России становится жарко. Что-то будет? Что-то будет?" (Группа "Освобождение труда", сборник No2, стр. 237, Госиздат, 1924 г.)}.