Итак, в конце 1918 года я приехал к матери в Москву для того, чтобы подготовиться к остававшимся до выпуска экзаменам по логике, космографии и алгебре. Купив "Известия", я внимательно, как всегда, с начала до конца прочел всю газету. В отделе "Театр и искусство" мое внимание привлекла заметка: "2, 3 и 4 сентября начинаются приемные испытания в школу Художественного театра. Запись у инспектора театра". У меня сжалось сердце от тоски и отчаяния. Мне нужно готовиться к экзаменам по предметам, которые я все равно никогда не полюблю, а какие-то счастливые люди будут приняты в школу первого в мире театра, будут учиться в этой школе. А я снова поеду в Нижний? Нет-нет, только не это!
В своей институтской курточке, как завороженный удавом кролик, робко-робко я справился в Милютинском переулочке, в конторе Второй студии, когда, в какой час начнутся экзамены, и, записавшись, еще более робко пошел домой. Инспектор фон Фессинг. Одиннадцать часов утра, второе сентября. Очень страшно.
И вот наступает второе сентября, одиннадцать часов утра.
Вот парадный подъезд. По торжественным дням
Одержимый холопским недугом... —
повторяет юноша у входа в контору. Я иду смущенно за ним. Он пришел с Некрасовым, он, вероятно, очень талантлив. И как это они так хорошо завязывают бантом шелковые галстуки, и кто это им завязывает? Надо полагать, мама. Она, верно, погладила его по головке, накормила, напоила, одела во все чистое, помолилась за него, перекрестила, просфору вынула, молебен отслужила. Как тут не выдержать? А меня мама так отправила на экзамен: недоучка, неуч, лентяй, если не хочешь заниматься, лучше не являйся домой.
И не явлюсь, и не явлюсь. Это испытание человеческого духа, а не что-нибудь! В таком отверженном состоянии сторонился я барышень в хороших платьях, юношей в артистических блузах. Сторонился, полагая все-таки, что суть дела не в блузе, а в человеческом благородстве, в благородном страдании человека.
В комнате наверху, где собралась группа экзаменующихся, было слышно, как соседей уже экзаменовали. Все слушали, затаив дыхание, и быстро соображали: лучше меня или хуже? А оттуда выбегали порозовевшие и, отмахиваясь от вопросов, лопотали: "Нет, я провалилась, я знаю". И из шиканья возникал голосочек, трепещущий и замирающий: "Монолог В. Ф. Комиссаржевской".
Начала ждете вы,
вы, кажется, хотите,
чтоб я вам что-нибудь веселое прочла?
Но очень вас прошу, немножко подождите,
я все еще в себя как будто не пришла.
И вдруг тишина и совершенно другим голосом:
— Я так волнуюсь!
— Выпейте воды.
— Ах нет...
И снова:
Мы познакомились совсем обыкновенно:
Он был по даче ближайший мой сосед.
Хорошо читает... шушу... ши-ши... ша-ша... Темперамента нет... ша-ша... ши-ши... шу-шу... Тишина.
— Еще что-нибудь знаете?
— "Разбитую вазу" Апухтина.
— А еще что-нибудь?
— Больше ничего.
— Ну, пожалуйста.
Много читает... ша-шу-ши. Выдержит. Тишина. Ах, кто поймет наше волнение! Если бы вы видели, что за куртки, что за прически, что за голоса, что за темпераменты, что за мимика, вы бы поняли. Три раза пронеслась гоголевская тройка, и не какая-нибудь там кольцовская сивка-бурка и не апухтинская пара гнедых, а тройка из "Мертвых душ". "Эх, тройка, птица-тройка, кто тебя выдумал?"
Экзамен шел своим порядком. Как я и думал, под многими блузами и куртками скрывались добрые намерения, и так и оставались, не трогая и не доходя до слушателей. Они были очень жалки, эти юноши и девушки, заблудившиеся и сбитые с толку хвалебными гимнами их талантам, которые расточали им в Замоскворечье Иваны Петровичи и Марьи Ивановны, обожающие после кофе или чая послушать, как Тамара читает трогательные стихи Надсона о разбитой любви. А при прощанье там, в Замоскворечье, в каком-нибудь Лаврушинском переулке, Иван Петрович скажет Тамариным родителям: искра, нужно развивать...
Вам хочется узнать, как и что я читал? Читал и читал, дело прошлое. И стихотворение такое прошлое, об Альманзоре и маврах, все на темпераменте построено.
Свободное копирование
