Экзамены в МХАТ - 4

Экзамен я выдержал.

 В конторе была вывешена бумага с печатью театра: "О результате предварительного экзамена будет объявлено 4 сентября в 12 часов дня". Елена Павловна Муратова, актриса и член экзаменационной комиссии, встретив меня в фойе, сказала:

 — Будьте покойны и приходите прямо к одиннадцати часам утра шестого сентября на конкурсные экзамены.

 И вот наконец наступает день конкурсного экзамена. Мы были ослеплены, поражены величием созвездия. Воочию, впервые не на сцене и без грима мы увидели Станиславского, Москвина, Книппер-Чехову, Качалова, Лужского, Вишневского, Грибунина, Подгорного, Леонидова — словом, всю труппу этого удивительного театра. Они сидели за большим столом в одном из верхних фойе. На столе перед каждым из них лежали отточенные карандаши и белые листы бумаги.

 Тут же присутствовали актеры Первой и Второй студий. Экзаменующиеся столпились за стеклянной дверью, в другой половине фойе. Волнению нашего молодого стада не было границ. И вот тут к нам вышел (мы узнали его по портретам) Вл. И. Немирович-Данченко. Обращаясь ко всем сразу, он сказал, что волноваться перед экзаменом не следует, что лучше взять какую-нибудь книжку и внимательно со всех сторон начать ее изучать, то есть рассмотреть, например, хорошенько, какой у нее переплет, кто ее автор и как его зовут по батюшке, какой шрифт — крупный или мелкий, подсчитать, сколько строк содержит каждая страница. И так он чудесно говорил с нами, что мне по крайней мере показалось, что он хочет сказать этим следующее: сидели бы вы, молодые, люди, лучше по домам и рассматривали бы ваши книжечки, как было бы хорошо и спокойно. И действительно, некоторого рода летаргический сон снизошел на нас, словно Владимир Иванович сделал нам временную общую анестезию. Но зато, когда он прошел, мы еще с большей тревогой вернулись к грозной действительности конкурсного экзамена в школу первого в мире театра.

 Но тут, словно откуда-то свыше, пришло к нам утешение, в чудеснейшем и неповторимом лице очень большого человека с белой головой, подходившего к нам в эту минуту. Это был сам Константин Сергеевич Станиславский. Он каждому из нас пожал руку своей большой, широкой рукой. Все хватали эту гениальную руку, как единственную и последнюю надежду на спасение. Схватил и я эту добрую, прекрасную руку, и долго тряс ее, приговаривая: "Мне очень приятно, мне очень, очень приятно — Яхонтов...".

 О книгах Константин Сергеевич ничего не сказал, хотя некоторые молодые люди безнадежно пытались разглядеть, в каком переплете их книжки, отчего лица их принимали несколько странное и загадочное выражение сосредоточенности и скорби. Я смеюсь теперь, но тогда мне было не до смеха. Мрачные мысли проносились в голове моей. А что, думал я, если снова придется сидеть за партой учить бином Ньютона, ехать в Нижний и выходить к доске? Нет, ни за что на свете! О моя ненависть к алгебре, помоги мне! О мое вдохновенье, позволь мне возвести тебя в кубическую степень...

 Но вот, наконец, моя очередь.

 Стол, где сидят экзаменаторы, покрыт зеленым сукном. Зеленый туман заволакивает мне глаза, и я читаю стихотворение Адама Мицкевича о чуме и об Альманзоре, то самое, которое читал и на предварительном экзамене. Когда я кончил, Константин Сергеевич подозвал меня к себе и, пока я подходил к столу, за которым он сидел, у меня родилась в голове безумная аналогия:

 "Старик Державин нас заметил

 И, в гроб сходя, благословил".

 — Сколько вам лет? — спросил меня Константин Сергеевич.

 — Восемнадцать, — ответил я.

 — Где вы учились?

 — В Нижнем Новгороде.

 — Вы кончили?

 — Нет. У меня осталось три экзамена.

 — Актер должен быть очень образованным человеком.

 — Да, я знаю.

 — А кто у вас в Москве?

 — У меня мама.

 — Когда же у вас экзамены?

 — В конце сентября.

 — А потом вернетесь в Москву?

 — Да.

 — Ну, желаю вам успеха.

 — Спасибо.

 И кашлянул, и подвинулся.

 Елена Павловна, мой добрый гений, дала мне понять неуловимым движением, что я могу идти... И я понял, что Константин Сергеевич кашлянул, не зная, о чем еще спросить, чтобы не сказать: "Все, можете идти".

 В один из перерывов, в фойе, уже после моего чтения, ко мне подошел широкоплечий приземистый человек:

 — Позвольте представиться: Санин!

 — Очень приятно, Яхонтов.

 — Предсказываю вам, дорогой мой, большую актерскую будущность. Когда вам потребуется моя помощь, всегда к вашим услугам...

 Экзамен кончился. Многие актеры давно ушли, места очень поредели, все устали. Кто-то с отчаянием в глазах еще декламировал про вазу, которую небрежно толкнули ударом веера. Кто-то зевнул, у кого-то от тоски и голода настойчиво бурчало в животе. На Спасской башне часы пробили восемь вечера, и Константин Сергеевич с букетом флоксов в руках вышел из дверей театра. Я низко поклонился ему и пошел рядом с ним. Дошли до Каретного ряда, где он жил тогда. Константин Сергеевич остановился и спросил:

 — Вы, кажется, из Нижнего Новгорода?

 — Да.

 — Вы Чеснокова знаете?

 — Как же, мы вместе учились.

 — Ну, как они, как у них фабрика?

 — Не знаю, кажется, отобрали.

 К. С. кашлянул.

 Пауза.

 — Вы, кажется, букву эль не выговариваете?

 — Да.

 — Это очень легко исправить. Надо только приучить язык упираться в верхние зубы, вот так, видите, а-а-а, ложка, так, язык сюда, ложка, лошадь, класс.

 — Вошка... вошадь... квас... нет, не выходит.

 — Поупражняйтесь.

 — Хорошо.

 — Ну вот, я живу здесь, в этом доме.

 — Ага!

 Пауза.

 — А вам куда?

 — Мне? Мне на Землянку.

 — Это на "Б".

 — Да, я знаю.

 — Ну, сдавайте ваши экзамены и приезжайте учиться, а с буквой эль очень просто, поупражняйтесь.

 — Спасибо, Константин Сергеевич. Большое вам спасибо. Спасибо вам за все.

 — Ваша матушка любит цветы?

 — Любит, Константин Сергеевич.

 — Ну вот, возьмите у меня половину и скажите, что вам на экзамене преподнесли цветы.

 Он улыбается чудесной, доброй улыбкой, снимает шляпу и мне до слез хочется поцеловать ему руку. С флоксами стою и смотрю, как захлопнулась за ним дверь. Иду наугад по улице, прижимаю язык к тому месту, на которое только что указывал мне этот добрый и гениальный человек. Уондон, уандыш, уошадь — нет, еще ничего не получается.

 Экзамен сдавать я не поехал. И, словно в наказание за это ("актер должен быть очень образованным человеком"), мне часто снился один и тот же тяжелый сон: словно я сижу в Нижнем на парте, а мои товарищи учатся в школе Художественного театра, и что это только и важно сейчас, а учиться мне в Нижнем одна бессмыслица.