Приехал я в Пензу и принялся за дела. Ревность моя не простывала еще, несмотря на действие, которое производило мое безуспешное путешествие. Я думал еще, что могу плыть против воды и сохранять один то, что тысячи рук расхищали. Жолчь во мне копилась беспрестанно; хотя все считали меня нулем и совсем без покровительства, в чем поистине никто не ошибался, хотя всякий, выводя для себя приятные предзнаменования из моих неудач, считал себя вправе пренебрегать моими отношениями, требованиями и настояниями, но я, постоянно идучи к своей цели, не сбивался с принятых мною правил и с Зубовым, директором Экономии, вступал в открытую войну. Характер его был самый самолюбивый, он не терпел противоречия, мечтал о себе много, хотел делать все один, хотел, чтобы каждый следовал его мнениям и ими руководствовался. Изданная им книжка о способах винокурения, в свойство коей я не вхожу, ибо не сужу никогда о том, чего не разумею, возгордила его до того, что он не только вино курил на казенных заводах, но и Казенной палате самой хотел давать наставления, как управлять ими. Сидеть вино и править заведением винокурен, по мнению моему, две вещи совсем разные. Одна требует непременно искусства и умения, без мастерства не выкуришь ни одного ведра, но на другое потребен здравый смысл, естественный расчет и чистота совести. Все сии качества могли снискиваемы быть и без чтения Зубова книжки. Величаясь случаем своих племянников, он думал, что все ему должно покориться, а к тому же губернатор и, в угодность его, некоторые члены Палаты подстрекали его ежеминутно, и он, принимая их по-барски в тулупе, проповедовал им свои премудрые поучения. Они казали ему притворный вид восхищения из одного порабощения, а он, в отплату за такие их поступки, строил разные на меня нападения. Им только было и надобно. Странное дело! Желая досадить лицу, портят службу. Я никогда не мог изъяснить им, что во всех сих сварах не столько терпел я, Долгорукий, сколько расстроивалась служба. Но у нас так водится: если лицо в случае, то и место его процветает, все спеет по его представлениям, все ему удается, но если лицо не нравится, то всякий старается ему под ноги кинуть камень и во всем помешать, но кому же чрез то мешают? Опять повторю, службе. Долгорукий ничего не лишится от того, что Зубов из упрямства не подпишет вовремя какого-нибудь акта, а потерпит одна служба, для пользы которой нужно бы было, может быть, днем ранее отправить такую-то бумагу. Но, к несчастию, и верховное наше правительство на все то глядело равнодушно. Мне часто случалось слышать, что какие-нибудь по ссорам дошедшие бумаги в Сенат вместо скорого доклада и развязки, которая, конечно, не много бы потребовала труда и прекратила миллионы пустых бумаг, кои плодятся от того единственно, что первые ничего не производят, отдаются в общее собрание и тамо-де, говаривали мне, они лежат безгласно до тех пор, как кто-либо из ссорящихся или выбудет, или умрет. На что такая политика? Вникни правительство в такую распрю, не щади молчанием своим ябедника или дурака, накажи первого, отреши последнего -- и тем все прекратится. Нет! Такое средство не нравится, оно кажется круто. Хотите ли знать настоящую тому причину? С ябедника можно много взять, а дурак много вынесет и вдаль не лезет. Чего ж лучше? Прекрасное правило. Между тем в отсутствие мое Палата входила к губернатору с представлением, в котором доказывала, будто утрата казенного интереса на заводах, под управлением Прокудина последовавшая, взведена мною на него несправедливо и не в том количестве, и будто бы я сам в каком-то акте утверждал ее наконец быть меньшею противу того, что прежде писал. Такая затеянная на меня несправедливость вскружила мне голову снова. Увидев сие в делах по приезде моем, я тотчас написал о сем рапорт в Сенат и подкрепил письмом к господину Храповицкому, который дозволил мне в случаях затруднительных к себе относиться. Я бы не захотел отяготить судьбы Прокудина, когда бы нашел, что Палата править его стремится без предосуждения мне, но быть поклепану в неосновательности ради избавления бездельника оглашенного от петли казалось мне несносно. Однако рапорт мой и палатские представления, несмотря на письмо мое к обер-прокурору, которое служило контрфорсом, все как на дно кануло и замерло в архивах сенатских по вышеписанному хорошему правилу: пускай лежит -- обойдется! Потомки наши со временем отгадают, кто прав, кто виноват, и все эти неустройства кончаются тем, как часто это и случается, что плута подведут под манифест, которые всегда так и сочиняют, чтобы воришки одни им воспользовались. Нашли способ и Уголовную палату свести со мною в переписку. Гораздо выше видно было в предшествовавших годах, что я нашел на одном заводе небольшие беспорядки, кои требовали только наставления, выговора и строгого подтверждения, дабы впредь не допускались. Но губернатор тогда из досады, что одного завода смотритель должен был подпасть под суд, отдал и другого для компании в Уголовную. В кои-то веки, однако, рассудилось ей быть справедливою. Она его оправдала и внесла приговор свой к Ступишину, он обратил его назад, требуя, чтоб Уголовная палата испросила от меня на обвинение его доказательств. Я принужден был оттолкнуть от себя все эти привязки. Прочтите на сей счет мою бумагу, вы можете найти ее в моих журналах, она едка, конечно, да как иначе? Разве можно о плутовстве рассуждать с улыбкой и писать без жолчи? Блажен, кто никогда не имел нужды обмакнуть перо в чернилы для защищения себя против ненавистников справедливости! Пора стряхнуть пыль гнусной ябеды и занять читателя важным предметом по моей должности.
Свободное копирование
