Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни - 180

1793

 Десять лет как я Историею моею не занимался. Десять лет записки мои ездили со мной с места на место и в большом нашлись беспорядке, когда я в 1803 году опомнился и, в свободный как-то час заглянувши в них, вздумал продолжать такое сочинение, которого польза со временем может быть ощутительна для детей моих. Много с тех пор, как я остановился, воды утекло. Много людей померло, возвеличилось, паки упало, словом, перемен много было вокруг меня. Разбиваем быв в сие время разными приключениями, как на волнах носимый по произволу непогод ялик, наконец отдохнул у тихого пристанища, и, подобно как мореходец, который, после долгого на море плавания возвращаясь домой, находит свои пожитки целы и сохранны, так, благодаря Бога, и я, взглянув в свои записки, сравнивая себя ныне с собой десять лет назад, нахожу душу мою, сердце и правила все теми же. Несчастия, злоключения теснили меня до врат адовых, но дух мой устоял и непоколебим пребыл противу всех покушений моих недоброхотов. Хотя я еще далеко отстою от конца моего путешествия, ибо человек, который не по воле своей, но обстоятельствам живет вне своей родины, должен надеяться, что рано или поздно воротится в оную и, следовательно, еще странствовать будет, но смею нынешнее положение мое назвать пристанищем потому, что опытность научила смотреть на все равнодушнее прежнего, снисходить больше слабостям человеческим, научила чувствовать, что противу силы политической так же опасно вооружаться, как и противу рожна прать, и потому стал я смирнее, а кто с равнодушием смотрит на людей, на того и они, обращая взор самый холодный, оставляют его в покое. Вот в каком отношении разумею я жизнь свою нынешнюю тихим пристанищем. Не найдет ли здесь кто противуречия, ибо я выше сказал, что правила мои те же, -- да, те же, конечно, но употребление их в мире вне себя с прочими совсем стало иное. Поэтому опытность была мне полезна? Бесконечно; без нее были ли бы люди то, что они есть под старость? Конечно нет, и в этом никто не сомневается.

 Неужели воротиться назад, напомнить живым образом и как бы вновь почувствовать такие случаи, кои хотелось бы в вечное погрузить забвение? Неужели? Но, начавши дело, и начавши с предвидимою от него пользою, стыдно остановиться и не кончить. Итак, начну. Я не буду с тою подробностию останавливаться на многих не вообще замечательных происшествиях, как прежде, беседуя об них, надоедал юному моему читателю (ибо я все в предмете имею сына моего или сыновей вместе), но не пропущу ничего такого, что нужно будет для утверждения на сердцах их печати нравственности, для вкоренения в них страха Божия и любви к чести, которая должна быть первою пружиною всех действий человека, и для того все то почту не лишним, что к сей цели приближить меня может.

 В прошедшем годе сказано было, что я сбирался в отпуск ехать, и действительно, я оного на поданное от меня по форме прошение начинал ожидать. Скоро сказка сказывается, но не скоро дело делается. Я пишу по-русски, как человек простой и не грамотей, следовательно, кстати включить пословицу русскую мне не запретится. Просьба моя подана была в Наместническое правление, откуда пошла в Сенат. Сенат должен был ее слушать, хотя и слушать в эдакой бумаге нечего, доложить государыне, государыня -- объявить указ; и наконец указ сей из Сената дошел бы в Губернское правление, а оное мне через Казенную палату о сем дало знать. Вот порядок дела. Вот какие потребны были предисловия на то, чтоб мне сесть в карету и ехать в Москву. Все сие могло бы сделаться легче, что мы увидим гораздо позже, но тогда всякий еще любил держаться заведенного порядка исстари и к облегчению затруднений во всяком роде никаких не прилагал трудов своих. Путешествие, к которому я приготовлялся, составляло эпоху в Истории моей не только того года, но и многих лет, что последствия оказали, ибо я уже с тех пор в Петербурге не бывал[1], а потому об нем и стану говорить, как о вещи для меня достопамятной. Но прежде не лишнее будет для связи описываемого года с предшествовавшими нечто молвить и о настоящих моих в самой Пензе обстоятельствах. Ссора моя с губернатором продолжалась, он делал мне всякие неудовольствия, которым я отвечал упорством и непреклонностию. Сии два свойства ужасны в подчиненном для начальника, который по характеру, по грубому сложению ума и костей хочет быть деспотом. Между нами двумя меньше было согласия, чем между холода и жара. Не стану я описывать здесь разных бумажных наших раздоров, повторять их скучно и для меня, и для читателя, некоторый им образчик показал я с самого начала, а для любопытного полную дал свободу порыться в статском моем журнале[2]. Там он найдет собрание всех тех бумаг, кои из пера моего выходили, а из них увидит и свойство моих досад на губернатора. Тогда я еще любил службу, как любовницу. В восхищении юного человека, который на все смотрит с пламенным желанием свет образовать и сделать лучшим, я писал не приказным слогом и не авторским, а вдохновенным самой природою, то есть так, как думал и чувствовал, следовательно, много найдется в рукописях моих нестройного, но для чувств моих оборот речи может ли быть предосудителен? Ах! Ежели бы люди всегда писали то, что подлинно чувствуют и мыслят, менее ли бы мы были благополучны? Но нет! С тех пор, как стали мы красоту слога наблюдать, с тех пор помрачилась красота чувств наших и мыслей. Век красноречия и во Франции не был век блаженства. Говоря о слоге, кстати скажу здесь, что князь Куракин писал ко мне поздравительное письмо с новым годом по-французски, несколько строк в нем было немецких для моего Павлуши. Так-то помнил князь все, что мне принадлежало; он мне желал благ земных и подписывался моим другом. Несколько лет спустя как явственно он мне доказал и то, и другое. Письмо было написано прекрасно, нигде ни одной ошибки, и я, читая его, при всякой строке готов был ему сказать, как в комедии, называемой "Злоум": "Да ты этого не думаешь"[3]. Он сам, может быть, тяготился таким самому себе наглым противуречием, но он думал, что так должно. Будучи поставщик и откупщик, несмотря на величавость свою и надутое мнение о важной его породе, сей князь охотно снисходил и до самых низких степеней в свете, ибо скоро получил я от него в том же году письмо, в коем он мне рекомендовал Злобина, рекомендовал его как друга и рекомендовал именем нашего дружества. Кто ж был этот Злобин? Купец из города Вольска, которого немаловажный капитал служил часто князю вспомогательным войском в его винной промышленности. Довольно сей причины, чтоб употребить до нескольку раз в письме, писанном в его пользу, священное имя дружбы. О! Наша могла быть так унижена. Она состояла в одних буквах, составляющих ее название, но сколь далеко отстояла от сердец наших!

 Мое питалось беспрестанно чаянием быть в Москве и видеться с милыми сердцу. Во ожидании такого приятного времени провождал я в Пензе настоящее очень скучно. Будущее всегда враг настоящему, но принесло мне некоторое удовольствие тогда посещение Палласа. Сей ученый человек, известный в Европе натуралист, ехал в Астрахань и намеревался обнять в пути своем Пензу и Саратов. Он имел ко мне некоторые рекомендательные письма, я же с ним был знаком и прежде. Свидание с ним было для меня приятнее тут, нежели в ином месте, ибо, вне своей родины живучи, обрадуешься и самому равнодушному знакомцу, который под одним с тобою небом жил прежде. С ним сопутствовали жена его, дама любезная, и дочь, девица милая, которая к пригожеству лица присоединяла приятные таланты и играла на арфе. О! Как пленительно слышать такую сладкую музыку, где же? В камчадалах! Ошибся, в Пензе, все равно! Он не много нашел пищи для своего любопытства. Г. Мартынов, громогласно похваляющийся своим кабинетом и собранными минералами, показывал ему оный с большим высокомерием, и, действительно, Паллас признавался, что он штуки две нашел замечательными. Довольно было для тщеславия владельца; везде, где он ни встречался с кем, везде твердил о Палласе и о своих двух редкостях. Виват, просвещение! Наконец получил я отпуск и, не медля нимало, отправился с женою в Москву. Поспешность моя уехать из Пензы доказывалась тем, что я на самой масленице отправился, но дабы в такую пьяную пору не подвергнуться разным неприятностям и остановкам, мы прошатались по своей губернии, где гораздо более способов имели проехать спокойно, нежели в другой. Итак, мы посетили в уезде Таптыкова и, побывав на первой неделе поста в Саровской пустыне[4], прямо поскакали в Москву. Это было в марте, дорога и погода были наилучшие[5].