Выборы должны бы были производиться в дворянском доме, но как оного, при многочисленной, однако, собранной с дворян сумме, в Пензе не было построено, то верхний этаж губернаторского дома, никем не занятый, и был на сие назначен. В нем дворяне для баллотировки собирались каждое утро чрез три дни по предварительным от полупьяного гарнизонного офицера повесткам и на каждое место, в губернских учреждениях показанное, кидали все белые шары в пользу того, кого приказывал избирать господин губернатор чрез губернских стряпчих. Сии, подходя к каждому дворянину, шептали на ухо, на которую сторону ящика при наименовании избираемого бросать раздаваемые им шары; воля начальника, таким образом сообщаемая, невидимо в выборах содействовала. Если же кто дерзал иметь свою собственную волю, то таковой притеснялся, назывался преступником закона и подвержен бывал за упорство нередко несчастию. Вот как сие делалось между дворянами! Потом г-н губернатор утверждал представляемых кандидатов. Хотя я не знаю, каким образом сие исполняемо было в отношении к судьям нижних мест, но, быв свидетелем наречения губернского предводителя, думаю, что и прочие таким же средством попадали в свои места, а губернский предводитель тогдашнего выбора г-н артиллерийский капитан Машков, человек немолодой и истинно достойный, не прежде был губернатором в сем звании утвержден, как по призыве Полдомасова, о коем выше говорено было, без всякой его к тому обязанности, ибо он был стряпчий уголовных дел, и сей-то Полдомасов, написав наконец предложенье в пользу Машкова, поднес г-ну Ступишину, который властию, ему данною, не прочтя ни строки, побеждая разум свой послушанием веры, Полдомасову подобающей, подписал оное. Таким-то образом сословие дворян на три года получило своего предводителя. Выборы в три утра кончились, и без затруднения, ибо за месяц до оных уже по алфавиту имен г. Полдомасов назначил мысленно кому где быть, оставалось только дворянам раненько встать, столпиться в антресолях губернаторских и наметить зря кое-куды положенное число шаров, а уже при рассортировке их ведал про то суфлер всей этой комедии г. Полдомасов, по скольку белых или черных на чей счет попадать надлежало. Вот как иногда сами государи выбором местоначальников в государстве своем подвергают наилучшее свое узаконение не только недоразумию и оттого вреду, но даже и посмеянию людей просвещенных. Так как всякое дело на Руси обыкновенно оканчивается брагой, то и после сих выборов протекли две недели в праздниках и обедах. Толпа пензенских патриотов на все обеды и ужины приглашалась; вообще, все ложились спать в четыре часа, вставали поздно и ничего никто не делал, однако журналы по всем местам беспрерывно выходили, их составляли из чего хотели секретари, а судьи подписывали. Между прочими потехами давал обед и откупщик пензенский, купец Печерин. Сей мнимый откупщик, ибо настоящий под именем его был князь Куракин, рассудил нас поить до смерти не без соизволения, но паче с побуждения к тому самого князя Куракина. По несчастной необходимости был и я приглашен на его пиршество. Сели мы за стол в два часа пополудни, а пили до шести часов вечера, и я истинно думал, что заплачу за сие животом, но сошло с рук удачно, а дабы коротко показать, как искусно мы все подражали обычаям старинных наших русских бояр, скажу, что до тех пор пили, что князь Куракин под гусли плясал с купцами во всех своих орденах бычка, что иные прикладывались с крестным знаком к его орденам, губернатора без чувств расцеловал межевой пьяный судейка, прижав в угол, и что... но где все упомнить. Князь Куракин среди всех нас был так крепок, что в тот же вечер и немного спустя в состоянии был в другом доме играть очень трезво в карты и дивился, видя, что я еще не мог привести гораздо около ночи походки своей в порядок, а он готов бы был и повторить утреннюю попойку. Умели мы перенять недостатки предков, а добродетелей их не заняли; если бы так же способны были стоять за матку-правду, как сулеи фамильные опоражнивать, совсем бы иначе устроивалась вся жизнь наша и судьба поручаемых нам областей. В заключение городских праздников пригласил и я небольшое число отобранных гостей к себе на благородный семейный спектакль, и при сем случае прекрасная последовала со мной штука.
Поелику не зависело от меня наполнить круг моих актеров достойными и порядочными людьми, а должен я был удовольствоваться лучшими из тех, кои были налицо, то между актерами нашими был учитель народных школ, казавшийся мне за человека смирного и тихого нрава. В самый день спектакля, быв на всех пробах порядочен, он вдруг так сделался пьян, что по съезде уже всех наших гостей выслал мне сказать, что он играть не хочет, и что я ни делал, хотя сам г. губернатор, первый гость мой, грозил ему цепью и колодкой, ничто не имело желаемого успеха, и принужден был один из наших приятелей читать ролю его по тетрадке. Оставляю судить всякому, как это было весело! Многие полагали, что губернатор подделал все сие нарочно, дабы мне досадить, но я такого черного подозрения и доныне не имею, а особливо на такое время, когда он всякую наружность истинного примирения старался мне оказывать, а что всего было впоследствии мудренее, так то, что поступок столь наглый этого учителя остался без всякого с него взыскания и наказания, и что оное кончилось одними пустыми и никем не уваженными угрозами, и что ни в чьем доме, куда он продолжал вход свой, не переменилось с ним обращение, -- по крайней мере в мой с тех пор пускать его перестали. Остается после того судить, чему помянутый учитель обучал юношество? Любомудрию и нравственной философии! Пускай теперь дивится, кто хочет, невежеству отдаленных провинций. Вот какою потехою окончены были дворянские выборы в Пензе.
Лишь только все по прошествии сих праздников успокоились и осталась Пенза в числе собственных своих сограждан, ссора наша с губернатором пуще прежнего возгорелась, и мы перестали опять друг к другу ездить, но как разрыв наших домов не почитал я достаточным обстоятельством к прекращению собственных наших забав, то в именины жены моей, кои бывают в самое Рождество, давал я бал, и на оный неожидаемым образом имел множество гостей, за что г. губернатор, а паче смиренная его супруга и кротчайшая теща не постыдились открыто изъявлять многим свое негодование. Все эти обстоятельства, еще до состояния выборов мною предвидимые, вынуждали меня искать средств ко избежанию столь несносного начальства, почему и отправил я в Сенат через губернатора просьбу об отпуске меня на двадцать девять дней, желая побывать лично в Петербурге, взглянуть на нового генерал-прокурора Самойлова и, коротко русским словом сказать, поискать счастия. Русские пословицы всегда мне очень справедливыми казались, и я как будто предчувствовал, что та, которая говорит: "Дурак бросит камень в воду, а десятеро умных не вытащат", надо мной в Пензе сбудется.
Желание мое ехать в Петербург оживляемо было лестными надеждами, и к некоторым из них послужило мне поводом письмо, полученное мною после годового молчания, письмо самое приятельское от старой моей знакомой княгини Несвицкой, которое отправлено ко мне было через нарочного г. Кречетникова, препровождаемо при особом и превежливом письме от князя Куракина с нарочным же на собственное мое имя, а Кречетников тогда имел большую силу у двора и сверх генерал-губернаторской должности в Туле и Калуге назначался к управлению новыми в Польше губерниями. Таким путем дошедши ко мне, письмо из Питера от женщины молодой, умной и пригожей подавало мне случай к наивыгоднейшим для себя заключениям и прибавляло нетерпеливость мою побывать у двора, а как притом и жена моя была уже брюхата, то план мой устроивал я так, чтобы и ее, получа отпуск, привезти с собою в Москву, дабы она тут в семье своей могла спокойнее и безопаснее родить.
В таковых приятных предположениях оканчивал я текущий год и услаждал ими бремена службы моей, которая не доставляла мне, впрочем, никакого удовольствия, ибо г. Зубов, мой директор Экономии, делая, что хотел, управляя самовластно казенными заводами, разрушал всякий порядок и в существе дел, и в самом их производстве, подавал на все голоса, запутывал сколько мог движение Казенной палаты и, не выезжая из дому в присутствие инако, как когда хотел, высылал престроптивые бумаги, по которым без опасения себе зла не мог я ничего удовлетворительного для него делать. Но все сие до такой степени меня замучило, что я из посредственных судей сделался было несносным ябедником. Вот на чем остановлю я моего читателя при конце сего года.
Свободное копирование
