VI
Встреча с Некрасовым.—Первые оригинальные рассказы.-Песоцкий и празднование его свадьбы.— Некрасов как издатель.—"Физиология Петербурга".—Вторичное сближение с Достоевским.
Не помню хорошенько, в 1842 или 1843 году отправился я в ипподром Сулье, на Измайловском плацу. Там, в большом пространстве, загороженном досками, давались конные ристалища, скачки в раззолоченных колесницах, которыми управляли наездницы в ярких римских костюмах, происходили различные гимнастические и акробатические представления. Я занял скромное место подле какого-то молодого человека, который вдруг назвал меня по имени; присмотревшись, я узнал в нем Некрасова. Мы встретились, как старые знакомые. Когда я сказал ему, что занимаюсь литературой, он сделался словоохотлив и пригласил меня к себе на дачу. Меня почему-то потянуло к нему. На другой же день отправился я по адресу на парголовскую дорогу. Дача была не больше, как простая изба, отдаваемая внаем огородником.
Я стеснялся спросить, что он именно теперь пишет, но видел на столе множество листов исписанной бумаги. Он говорил, что мало работает, большую часть дней проводит на охоте с ружьем. Не помню, конечно, в чем состояла наша беседа и как мы расстались. Осенью, встретившись на Невском, мы снова разговорились, и он снова пригласил меня к себе. С тех пор мы часто стали видеться. Он жил в доме каретника Яковлева за Аничковым мостом и занимал в нем небольшую квартиру; в одной из комнат было большое угловое итальянское окно, смотревшее на Невский.
Денежные обстоятельства Некрасова должны были быть тогда весьма незавидны. Я не раз заставал его за рукописью, порученною ему каким-то стариком для исправления в ней языка; рукопись трактовала о различных способах ухода за пчелами. Такая работа не могла приносить ему много, и надобно было нуждаться в деньгах, чтобы за нее взяться.
Пример молодого литератора, жившего исключительно своим трудом, действовал возбудительно на мое воображение. Жить также своим трудом, сделаться также литератором казалось мне чем-то поэтическим, возвышенным,— целью, о которой только и стоило мечтать. Я не давал себе покоя, придумывая сюжеты для оригинальной повести. Сотни раз, набросав сгоряча начало, прежде чем успел обдумать конец, я сокрушался, обескураженный, и бросал работу. Леонов, ленивейший из смертных, изумлялся моему терпению и трудолюбию; Плюшар покачивал головой и постоянно повторял: "Vous ne ferez absolument rien " [ "Вы ровно ничего не добьетесь"]. Страстное желание написать что-нибудь свое, усилия, которые я употреблял для этого, не оправдали предсказаний Плюшара. В этот период времени я написал один за другим два рассказа: "Театральная карета" и "Собачка", оба крайне детского содержания, вымученные, лишенные всякой наблюдательности, почерпнутой из жизни. Благодаря А. Н. Гречу рассказы эти тем не менее были напечатаны в литературных прибавлениях к "Русскому инвалиду", редактором которого был тогда, кажется, Краевский.
Самому идти в редакцию я почему-то побоялся, несмотря на то что время от времени посещал другую редакцию: "Пантеона и репертуара", но Ф. А. Кони, своею приветливостью и добротой, с первого раза, когда еще печатался у него мой перевод драмы "Наследство", успел победить мою робость к редакторам и литературным авторитетам. У него я познакомился с Песоцким, бывшим или будущим, не помню, редактором "Пантеона". Песоцкий был только что объявлен женихом и явился к Кони звать его на свадьбу. Он женился на дочери повара великого князя Михаила Павловича и был в восторге, что женится на француженке, хотя сам, подобно Анучкину в "Женитьбе" Гоголя, не знал этого языка. Наружность Песоцкого близко напоминала расфранченного московского купчика средней руки: на полном красном лице мигали бесцветные глазки, прикрытые очками; тело его, крутое как огурчик, сжималось со всех сторон платьем в обтяжку. Кони познакомил нас, и я также удостоился приглашения.
Свадьба эта во всех подробностях до сих пор живо сохранилась в моей памяти; она отчасти рисует нравы литературного общества того времени.
Тут находились многие знаменитости и между ними на первом плане Н. А. Полевой и генерал Данилевский, автор "Войны двенадцатого года". За обедом говорились речи. Первую речь сказал Полевой, обращаясь к Данилевскому и превознося его личные доблестные подвиги на поле брани, коснулся также значения его сочинения о двенадцатом годе. Данилевский отвечал, сказав что-то вроде того, что ему тем приятнее это слышать, что слышит это от человека, имя которого как колокольный звон разносится по всей Руси святой... В самую эту минуту какой-то офицер, вероятно успевший уже выпить лишнее, громко чему-то засмеялся; литератор Межевич, шафер жениха, вскочил и задорно крикнул: "Милостивый государь, в то время, как воздается почесть талантам, вы смеетесь,— это и дерзко и неприлично!" Со всех сторон послышались крики, застучали ножами по тарелкам, началась суматоха. Но обед был уже кончен, и общество поднялось с своих мест. Куда делся этот офицер — неизвестно, но уже его потом нигде не было видно. Вскоре появился Плюшар, прося всех дать дорогу и суетливо повторяя: "Messieurs, inesdames, Ie general ("retch! Le general Gretch!.." За Плюшаром выступал, не без торжественности, высокий тощий старик с курносым носом и на нем золотыми очками; он был в длинном сюртуке, и сбоку, из-под обшлага, выглядывала звезда. Плюшар, игравший на свадьбе роль церемониймейстера, прежде всего представил Гречу Ольхина, бывшего курьера министерства финансов и вдруг каким-то чудом сделавшегося издателем русских авторов. Ольхин низко кланялся, выдвигая вместе с тем жену, толстую расфранченную женщину. Греч сделал шаг вперед, потрепал ее бесцеремонно за подбородок и проговорил старческим, дребезжавшим голосом: "Да она у тебя, братец, еще молоденькая!" — приветствие, после которого Ольхин, казалось, расплылся от счастья.
Церемониймейстер Плюшар заранее позаботился составить партию для Греча и повел его к карточному столу. Начались танцы; главную роль в них играла дочь Данилевского, хорошенькая блондинка лет семнадцати. К концу кадрили произошло некоторое смятение: ближайшие приятели Песоцкого, который от избытка счастья совершенно терял голову и на все вопросы отвечал, громко выкрикивая: "Вина! давайте вина!"— из соседней комнаты вынесли Песоцкого на руках и торжественно пронесли через залу. Вторая или третья кадриль была также неожиданно прервана появлением Булгарина, явившегося в каком-то сером кунтуше со шнурами на груди. Он прямо втесался в середину кадрили, затопал подошвами и заговорил хриплым, басистым, прерывающимся от одышки голосом: "Что это у вас за танцы? То ли дело как бывало у нас в наше время... Семениха-то выйдет, да пойдешь:
Ой, ерши, ерши, ерши,—
Ой, держи, держи, держи!.." —
и начал выделывать какие-то неуклюжие повороты туловищем и притоптывать толстыми, как бревна, ногами.
Свободное копирование
