Когда мне было четыре с небольшим года, родители уехали с Северного Кавказа на родину отца – в Калачеевский район. Я даже помню, что в первые дни мы жили в доме родителей отца в Ильинке. От этих воспоминаний остались обрывочные картинки, переполненные неустройством, болезнью и каким-то неуютом. Грязный земляной пол – доливка (не от слова «доливать», а «дол» – низ) – с луковой шелухой, соломой, по которому можно было ходить только в валенках. В углу возле печи было отгорожено местечко для новорожденного телёнка. Наше семейство в родном доме отца особенно никто не ждал. К тому же он вынужден был ходить на работу за семь километров на станцию. Но это семь только до города, а до станции ещё не менее трёх.
И вскоре мы переехали на съёмную квартиру на хутор Гринёв. Квартира – это совсем неправда, потому что мы жили в летней кухоньке, скорее похожей на сарайчик, чем на жильё. Я даже помню, что спала на родительской кровати у них в ногах. Хватала кого-то за ногу и спрашивала:
– Это кто?
Рядом, вплотную к боковинке с блестящими шариками и между печкой стояла люлька братика. Я гордилась тем, что это моя кроватка досталась ему в наследство. Но самого братика в том возрасте я и не помню. Он почему-то никогда не плакал. Даже днём, когда отец уезжал с рабочим поездом на работу, а мама уходила в город в магазин и нас оставляли на попечение хозяйки, старой Степановны, я слонялась по двору, укутанная в шаль, а братика Степановна уносила в дом, где она что-то шила и присматривала за ним. Так что, когда я могла понять, что этот маленький кривоногий мальчик – мой братик, он как бы свалился мне на голову. То его было не видно и не слышно, а то вдруг сразу мне его поручили:
– Витю чтобы ни на шаг от себя не отпускала, – строго приказывал мне отец, отпуская нас во двор погулять.
Этот Витя всегда доставлял мне массу огорчений. Он куда-то влезал, с ним случались разные неприятности, а мне доставалось из-за него. Меня драли, как «сидорову козу». Родители давали не больно ладонью под зад, и при этом приговаривали:
– Будешь слушаться? Будешь слушаться?
И я орала так громко, как только могла, ведь меня же «драли, как сидорову козу». Зачем я буду разочаровывать родителей?
Но Витю я всё больше и больше не любила, потому что считала несправедливым, когда он шкодил, то я получала «по заслугам», как говорил папа. Как только он подрос, мы с ним стали нещадно драться. Мама мне всегда говорила:
– Уступи ему, он же меньшенький.
И это было мне всего обиднее. Пусть он и был младше меня на два года, но он был мальчик. И я считала, что мальчик, хоть и «меньшенький» должен быть равным мне, девочке, хоть и старшенькой. Родители должны были относиться к нам одинаково, но этого не было. «Меньшенькому» доставались все блага и любовь, а мне только зуботычины и попрёки.
Я потом в жизни встречала этих «меньшеньких» мужчин. Особенно, если в детстве у него были старшие заботливые сёстры. Я сделала такой вывод, что с этими типами нельзя строить никаких отношений. «Меньшенький» – это диагноз.
Благодаря тому, что я по-своему протестовала против несправедливости в семье, ногтями и зубами в драках с братом отстаивала своё право на родительское внимание, из него все-таки вырос мужчина, не баба. Хотя мама до самой своей смерти так и любила его больше как «меньшенького», а умерла она, когда брату перевалило за сорок пять лет.
Когда меня «драли, как сидорову козу», я тужила от обиды, а не от боли. И потом, когда мама рассказывала сказку про козу, которая «не пила, не ела», всех обманывала, я спрашивала:
– Это сидорова коза? – и представляла тот кленовый мосточек, через который коза бежала. Он всегда попадался нам на пути по хуторской дороге. Когда мы утром на рабочем поезде уезжали в город по каким-нибудь делам, а возвращаться приходилось пешком, километров за пять, мы переходили с мамой по такому кленовому мосточку, и обязательно мыли ноги в быстрой чистой воде, снимая усталость. Это было летом.
По осени ходили мы в лесок на пригорке собирать дрова. Мама такую большую охапку хвороста набирала, как-то ухитрялась это тащить на спине. Я же вниз скатывалась кубарем. Ложилась на траву и катилась. Сухие колючки перекати-поля впивались в мой костюм с начёсом. Мама мне не запрещала так забавляться, она и сама бы хотела так же покататься с горки по траве, но её тяжёлая и сучковатая ноша не давала.
Как-то мы нашли с ней ёжика, который уже собрался в зимнюю спячку. Мы его зажали двумя палками и посадили в сумку, где до этого лежал наш завтрак. Ежика принесли домой. Хотелось с ним поиграть и показать его братику. Но хозяйка «квартиры» Степановна сказала:
– Надо его зажарить и весь жир вытопить. Лечиться буду.
Хорошо, что ёж от неё сбежал, и я не увидела такого злодейства. Тогда я и поняла, что нельзя из лесу никаких животных приносить. Прагматичность взрослых людей жестока и беспощадна к диким братьям меньшим.
Свободное копирование
