Ну вот и дошел я до событий начала декабря 1920 года, взбудораживших не только людей художественного состава, но и всех цехов и отделов. Юрий Михайлович Юрьев, один из основателей театра, подал ультимативное заявление об уходе из театра. Казалось бы, что это личное дело актера, но в том-то и горечь события, что пункты ультиматума Юрьева били по самым основным этическим нормам художественной жизни театра.
Красная строка, зарплата выше всех других, хотя бы на один рубль, и обязательный транспорт на репетиции и спектакли и обратно.
За два года совместной работы мы сжились с Юрьевым и хорошо узнали его как актера и человека. Детство в родовой помещичьей усадьбе Тверской губернии, школьные годы и юность в Москве в окружении людей высокой культуры, близких театру: семейства известного театроведа князя Урусова, дяди - С. А. Юрьева, редактора журнала "Русская мысль", и Марии Николаевны Ермоловой, муж которой, Шубинский, был соседом по имению Юрьевых,- все это сделало легкой и гостеприимной дорогу в императорский Малый театр, а блестящие внешние данные помогли Юрьеву миновать искус опробования на выходных ролях и сразу занять "положение". Он органически привык всегда быть первым. Помню, как-то после спектакля в театре "Пассаж", куда я забежал посмотреть Грановскую, красноармейские посты не выпускали публику без проверки документов - частое явление того времени, очередная облава. Вдруг громкий, разгневанный голос заставил меня повернуться. "Я - Юрьев!" - гремел Юрий Михайлович на маленького красноармейца с винтовкой, упорно продолжавшего требовать документы. Прелесть этой картинки была в том, что Юрьев всерьез не мог поверить в возможность существования в Петрограде человека, не знающего его - Юрьева! Не гонор это был, а скорее наивная убежденность в своей исключительности; ведь в то же время он был всегда и со всеми прост, добр и отзывчив, и никто - будь то партнер или гример, одевальщица, уборщица - не мог пожаловаться на его грубость. Безупречный джентльмен!
На сцене его пленительные движения, слитые с внешним обликом и костюмом, служили нам труднодостижимым образцом, он всегда был нам примером в искусстве носить костюм. Невозможно забыть юрьевского Дон Жуана в постановке Всеволода Мейерхольда и оформлении А. Я. Головина, когда по сцене в образе Дон Жуана двигался поистине великолепный король-солнце, Людовик XIV! Дикция и речь Юрия Михайловича были отработаны до предельного совершенства, как и пластическая сторона роли, но все это, как и поражавшие инкрустационной тщательностью отделки интонации, было найдено им в тиши своего кабинета, в отрыве от партнера. Постановщику Лаврентьеву и нам, основным партнерам Юрия Михайловича, приходилось строить внутреннее действие кусков, исходя из заданного восприятия "особенности" юрьевских героев, их человеческой исключительности.
Из трех условий ультиматума дирекция частично приняла к удовлетворению обеспечение транспортом - в зависимости от возможностей старушки лошадки, а два основных - ставка и красная строка - были неприемлемы принципиально. Местком решил убедить Юрьева прийти на общее собрание, поручив Музалевскому и мне поговорить об этом с ним. Задача эта для нас оказалась труднее, чем мы думали. Вот он сидит перед нами. "Луи каторз" в белых бурках и сером свитере под изящным синим пиджаком - красив! Нет-нет и сверкнет на пальце его многоцветными огоньками крупный бриллиант на именном перстне, последнем подарке царя. Все волнует меня в нашей беседе: и чувство, похожее на институтскую влюбленность в этого экземпляра особой породы, и, пожалуй, то, что он тоже как-то не в себе и быстро потирает ладонь о ладонь (обычный признак юрьевского волнения). Особенно же, когда мы сказали, что уполномочены с ним разговаривать месткомом. Он даже покраснел, очевидно, от сознания, что вот он - весь еще от прежнего, уходящего мира - слушает нас, представителей новой власти - месткома, таких незрелых, но уже знающих что-то, чего не знает он. Это его не только волновало, но и злило, потому что заставляло его - Юрьева - испытывать неожиданное уважение к месткому, который вмешался в его спор с дирекцией, а то, что местком в те времена бывал всегда на стороне трудящихся, Юрий Михайлович уже знал.
Музалевский обоснованно проанализировал сущность красной строки, как пережитка старого антрепренерского театра, мешающего утверждению нового, народного театра. В вопросе о ставке Юрий Михайлович не учел того, что все актерские ставки распределяются по единой тарифной сетке, утвержденной Совнаркомом, и нарушение ее карается законом. Возражая нам, он сказал, что ему именно важно выделить его материальное положение, как особо персональное, выше, чем Монахова и Максимова, причем несколько раз подчеркнул, что он - единственный в театре заслуженный артист государственных театров. И вот тогда, еще в 1920 году, я наглядно убедился, каким злом является выделение из дружной семьи актеров отдельных "персон грата". Несколько часов кряду проспорили мы с ним, выкурив все наличные папиросы, добиваясь от него обещания прийти на собрание, чтобы не отталкивать от себя окончательно товарищей по созданию Больдрамте. Расставаясь с нами, он был мрачен, но попрощался тепло и даже улыбнулся печально.
Свободное копирование
