13 декабря с утра началось в большом фойе театра общее собрание работников всех цехов театра под председательством В. П. Старостина. В президиуме Блок, Андреева, Монахов, Лаврентьев, управделами отдела театров и зрелищ Крючков. С краю предложили сесть Юрьеву. После вступительного сообщения о причине созыва экстренного заседания управления театра и местного комитета последовали вопросы о деталях переговоров руководства с Юрьевым. Лаврентьев, красный от волнения, прямо и резко призвал Юрьева отказаться от своих требований. Блок, тихим голосом, проникновенно, говорил не как председатель управления, а просто как художник, высоко ценящий искусство актера Юрьева, которого он просит взять обратно свое заявление, вызвавшее закономерное возмущение в нашей среде. Но вместе с тем Александр Александрович резко протестовал против возможности мер воздействия с помощью милиции. (По словам Крючкова, такая мера была в запасе средств воздействия Отдела театров и зрелищ.) Монахов спокойно и логично разбил все доводы Юрьева о праве его на исключительность в нашей труппе, доказывая, что основой работы театра является коллективность и постоянное подчинение личных интересов общей задаче. Максимов сидел в сосредоточенном молчании и был очень бледен. Старостин говорил грубовато, просто и прямо, а туберкулезные пятна румянца на щеках становились все ярче. Он признал Юрьева нужным и "красивым" артистом, которого радостно видеть на нашей сцене, но очень уж капризным и напомнил нам о требовании его на генеральной репетиции возобновляемого "Отелло" вернуть на роли пажей в сцене сената мужских исполнителей взамен вновь введенных двух высоких с юношескими фигурами девушек. А теперь вот - выставил новые условия, в которых, если вдуматься, больше каприза, чем дела. Мешает это общей работе, что и говорить, довольно мы терпели - пришел конец. Щадить его не будем, пусть подумает. Он один против всех!
Неотрывно смотрел я на Юрьева,- нет, не доходят до него наши слова; сидит он в привычной, барски-небрежной позе возле стола, только шея сделалась постепенно красно-бурой да лежащая на краю стола кисть левой руки слегка дрожала. Не мог и не хотел он признать свою неправоту, и только, когда заговорил Старостин, Юрий Михайлович повернул голову в его сторону, непроизвольно сбросив с колена закинутую ногу и приняв спокойную позу. Какой-то внутренний перелом сделал его проще и естественнее, он задумался. Когда закончил Старостин, все молча ждали, как будет реагировать виновник созыва собрания. Пауза была долгой и трудной, и, очевидно, не выдержавшая нервного напряжения, одна актриса, ученица Юрьева, высоко ценившая своего учителя, обратилась к нему с вопросом: "Ну, а если бы мы сейчас попросили вас, Юрий Михайлович, остаться с нами? Правда, мы очень просим!" Юрьев поднял голову, посмотрел вокруг, встал: "Нет!" и быстро вышел в фойе.
Много раз возвращался я мысленно к этому событию, и чем более отдалялось оно временем, тем более глубокие, а порой - более неожиданные приходили ко мне выводы. Хотели мы этого или нет, но присутствие Юрьева, с его чуждой нам французской школой, вносило известную остроту в работу каждого из нас, а самое существенное было в возможности использовать присущую этой школе хорошую театральность, столь нужную в поисках формы романтического спектакля. Ведь Художественный театр не нашел интересного решения шекспировских пьес, и, возможно, система Станиславского тогда еще нуждалась в обогащении приемов, что в дальнейшем принесли русскому театру Вахтангов и Мейерхольд. Пришло на ум еще одно обстоятельство: прежде мы сравнивали манеры работ Монахова и Юрьева, обогащая этим свои "копилки". Теперь же "маршальский жезл" был в руках одного Монахова, близкого нам по методу работы, но уступавшего покинувшему нас Юрьеву в человеческом плане. Личность Юрьева была крупнее и чище,- поэтому уважение сохранилось и после его ухода.
Для нас, основного костяка труппы - Комаровской, Вольф-Израэль, Лежен, Софронова, Голубинского, Музалевского и меня, дни, заполненные репетициями и спектаклями, полетели стремительно. Как-то незаметно так получилось, что Монахова и Максимова стали именовать только старшими товарищами, да и то не всегда; было, очевидно, это результатом откровенных разговоров на дебатах по юрьевскому конфликту. Среди молодежи уже появились верные кандидаты "на подпорку" нам, среднему поколению: Царев, Азанчеев, Лавров и другие.
Свободное копирование
