На следующий день началось наше странствие. Как страстно мы мечтали, чтобы оказался взорван Нарвский мост и нас не смогли бы вывезти. Увы, мост был цел!
Путешествие продолжалось 30 дней. Если бы мы заранее это знали, то были бы в страшной панике, считали бы, что не выдержим. Но день шел за днем, нам ничего не говорили, поезд то стоял на каких-то задворках, то снова шел. В вагоне было тесно и жарко. Железная крыша, днем раскаленная от солнца, ночью, на остановках, грохотала от шагающих по ней конвоиров, которые простукивали ее — не готовим ли мы побег! Вот уж о чем мы не думали совершенно.
Страна, по которой нас везли, пугала нас нищетой и неряшеством. Жители были очень плохо одеты. Ни на ком я не видела чисто выстиранной рубашки — на всех были старые, заношенные вещи. А ведь только начинался второй месяц войны! Тайно, на остановках, мы издали смотрели в щель, которую оставляли для Герды Мурре. Когда поезд шел, она сидела, прижав к этой щели свое прекрасное, побледневшее лицо. Никогда мне не приходилось видеть такую красоту в беременной женщине, такое воплощение женственности.
Когда поезд шел, мы смотрели с верхних нар в зарешеченное окошечко под крышей. В мужских вагонах такие окошки были неплотно забиты досками. Дважды мы стояли на запасных путях рядом с такими же, как наш, поездами и видели, как между досками, закрывавшими окошко, мелькали, приветствуя нас, ладони неизвестных наших товарищей. Где-то в глубине России Герду Мурре сняли с поезда — у нее начались родовые схватки. Больше не было спасительной щели, дверь задвигалась наглухо.
Мы стали на остановках смотреть с верхних нар в окошечко под потолком. Как-то одна из женщин неосторожно приблизила свое лицо слишком близко к решетке. Конвоир увидел ее и выстрелил в стену вагона. Пуля прошла ей через бедро. Мы были ошеломлены — этот негодяй стрелял наугад, и пуля могла попасть кому-нибудь в голову или в сердце! Мы считали, что конвоира страшно накажут. Но наказали нас, как нарушителей дисциплины, оставив в тот день без воды. Явившийся врач не выразил никакого удивления по поводу случившегося. Сказал, что кость не задета, наложил повязку. Пулю вынули из противоположной стены.
Теперь мы подглядывали в окошечко с очень большой осторожностью. Потрясло нас то, что нашему поезду, явно поезду с заключенными, население показывало кулаки. Это разрушало все представления о русском народе, всегда милостивом к обездоленным. Но мы успокоились, когда эстонец-конвоир, мало чем отличавшийся от нас (он был мобилизован и ехал не по своей воле), сказал, что на всех наших вагонах мелом написано — «немцы». Вот население и выражало свои патриотические чувства, а начальству, думали мы, было стыдно везти арестованных.
Время от времени устраивались обыски. В вагон вскакивали конвоиры, сгоняли всех на одну половину вагона, шарили на опустевшей. Затем сгоняли на нее и искали на другой, простукивая пол.
Кормили нас один раз в день. На край нижних нар вываливали черные сухари и полведра соленой хамсы. Сухари из расчета, как нам говорили, 300 г. на человека, разделенные скрупулезнейшим образом на 56 кучек, выглядели очень жалко. С каждым днем голод все больше и больше давал себя знать, и от этого кучка сухарей, причитавшаяся тебе, казалась все меньше и меньше. Воду раздавали утром и вечером. Часто приносили в том же ведре, в котором была хамса. Этих двух ведер едва хватало на питье. О том, чтобы умыться, не было и речи.
Нас, русских, на весь вагон было четверо: две 23-летние девушки из Нарвы — Лиля Луйгас и Зоя Богданова, Инна Владимировна Гаврилова лет 38 (фармацевт из Таллинна) и я. Одна половина вагона была занята уголовницами. Там были и убийцы, и воры, и публичные женщины. Так и осталось тайной, почему их нельзя было оставить немцам? Но нет! Старательно тащили в Сибирь. На нашей половине были бухгалтеры, продавщицы, счетоводы. Все обвинялись в растратах. И человек десять нас, конкретно ничего не сделавших, но обвинявшихся тяжело и разнообразно. Мы тогда еще не знали, что это и была знаменитая пятьдесят восьмая статья «за образ невысказанных мыслей», как сказал один умный человек (А. И. Солженицын).
В вагоне, по-видимому, когда-то возили уголь, поэтому все мы, раздетые и потные, выглядели ужасно. На одной из остановок, прислушиваясь к тому, что творилось снаружи, мы услышали, как наш конвоир на вопрос другого: «Какие они?» — ответил «Как черти». Мы очень огорчились.
Многие болели: кровавый понос. В нашей компании самой слабой была Инна. Очень за нее было страшно. Просили, чтобы ее взяли в больницу. Но никто нас не послушал.
Когда шел поезд, Лиля и Зоя пели. Боже, как чудесно звучали их голоса! Как по-особому воспринимали наши сердца смысл песен, как будто они были сложены именно для нас: «Я вернусь, когда раскинет ветви по-весеннему наш белый сад»... И затихала перебранка на блатной половине, и все просили петь еще и еще.
Разговоры все кружились вокруг ареста и были полны тревоги за оставшихся близких. У меня, как рана в сердце, была судьба мамы, арестованной одновременно со мной.
Свободное копирование
