Первого июля отмечали день моего рождения, мне исполнилось 30 лет. И хотя было совсем не до празднования — моего мужа Ивана Аркадьевича Лаговского уже почти год как арестовали, и мы не знали, где он, вторую неделю шла война, вселявшая ужас в наши сердца, — но были и розы, и подарки, и гости.
2 и 3 июля я, согласно приказу, клеила белые бумажные полосы на окна и на огромное количество стекол веранды. Это было самое бессмысленное дело в моей жизни. Как я узнала потом, стекла веранды вместе с моими аккуратными ромбами вылетели при первой же бомбежке. О том, что делалось в мире, мы не знали, так как все радиоприемники были конфискованы.
2 июля вечером к маме пришел ее туберкулезный больной, электромонтер по специальности, и, прося не выдавать его, сказал, что дом НКВД, находившийся рядом, заминирован и будет взорван, как только немцы приблизятся к Тарту. Еще сказал, чтобы мама и я ни в коем случае не ночевали дома, а ушли куда-нибудь к знакомым. Но, во-первых, никто не думал, что немцы так непобедимо и быстро пройдут всю страну, а, во-вторых, не в мамином характере было думать только о себе. Она ни за что не ушла бы одна со мной, оставив Анну Эдуардовну Михельсон (дочь Лидии Койдулы), жившую на втором этаже, нашу прислугу Сашеньку — полуфинку-полушведку, которая, как потом оказалось, и была энкаведешным осведомителем, да и остальных обитателей дома. Но Сашенька, слышавшая наши тревожные разговоры, очевидно, сбегала сообщить, а сама слегла с головной болью. И на следующую ночь, часа в два, раздался стук во входную дверь.
В эту страшную ночь Лена — Елена Георгиевна Мюленталь, моя одноклассница и наш верный пожизненный друг, удивительной душевной прелести человек, ночевала у нас в гостиной на диване. Естественно было бы держаться от нас, явно обреченных, подальше, а она осталась именно потому, что боялась за нас! Мы стояли в гостиной в ночных рубашках и накинутых халатиках, когда нашу с мамой спальню начали освещать через окно лучи карманных фонарей. Дверь сильно трясли. Мне чудился обвал, летящие в бездну обломки. Рушилась жизнь. Я с трудом взяла себя в руки и пошла открывать. В переднюю ворвались люди, закричали на меня, что не сразу открыла. Я сказала, что никто сразу не откроет на грубый ночной стук и что я подумала, будто это пьяные хулиганы. «Вот как вы называете представителей власти!» Начался обыск, показавшийся мне бесконечным. Нам было приказано стоять, не разрешили одеться. Были взяты все письма, записные книжки, рылись в шкафу и комоде, трясли вещи, перелистывали книги.
Мы были неопытны и доверчивы, поэтому никто не спросил ордера на обыск и арест, никто не удивился, что были только сотрудники НКВД. Обычно должны быть и понятые — кто-нибудь из жильцов дома. Меня даже тронуло, что один из обыскивающих взял открытку с изображением моей любимой голубоглазой, вдохновенной и задумчивой Сибиллы Дельфики из Сикстинской капеллы и положил себе в карман. Через много лет мне сказали, что приводившие в порядок после разгрома комнату тщетно искали шкатулку с моими украшениями. Цена им была не очень велика, кроме золотого браслета, подаренного Митей Масловым в память его умершей матери. Но все украшения были своеобразны и очень изящны. Очевидно, они тоже оказались в чьем-то кармане.
Начиналось утро. Наши обыскиватели заторопились, начали на нас кричать — почему мы не одеты! Затем вывели из дома. Я настолько была потрясена тем, что арестована и мама, что все последующие годы помнила только ее. Лена, Елена Георгиевна Мюленталь, в 1966 г. приехавшая в Эстонию из Нью-Йорка, была поражена, что я не помню ее в ту страшную ночь. Она сказала мне фразу выводивших нас энкаведистов, обращенную к ней: «Вы идите своей дорогой, а мы пойдем нашей». И меня вдруг, как светом, пронзило то тогдашнее чувство облегчения, счастья, радости, что Лену не тронули, что Лена свободна — и все до мельчайших подробностей вспомнилось.
Настоящее постоянно врывается в рассказ о прошлом, тянется в него прочными нитями. И прошлое врывается...
Свободное копирование
