11. 1704. Интриги в связи с браком герцога Мантуанского
Герцог Мантуанский все еще оставался в Париже. Главная причина, удерживавшая его, заключалась в том, что он хотел жениться на француженке, да притом желал, чтобы невесту ему выбрал или по крайней мере одобрил король. Этого своего намерения он не скрывал. Г-н де Водемон, всегда обо всем весьма осведомленный, к тому же его сосед, не мог этого не знать; как человек дальновидный и озабоченный интересами Лотарингского дома, он обычно понимал, как важно было бы, чтобы герцог женился на одной из принцесс, принадлежащих к этому дому, который после смерти герцога мог бы претендовать на Монферрато.[1] Если от этого брака появятся дети — тем лучше, поскольку их мать, сама урожденная принцесса Лотарингская, да еще и супруга столь высокопоставленного лица, имела бы большое влияние на своего престарелого мужа, принимая во внимание разницу в возрасте герцога и той родственницы г-на де Водемона,[2] которую он прочил ему в жены, а когда овдовеет — на детей и на земли, которые оказались бы у нее под опекой, так что самому королю пришлось бы считаться с нею в вопросах, касающихся итальянских дел. Г-жа д'Эльбеф, третья жена, а в ту пору вдова герцога д'Эльбефа, была старшей дочерью маршальши Навайль, чья матушка, г-жа де Нейан, в свое время оказала прием г-же де Ментенон, когда та вернулась с островов Америки,[3] содержала ее, кормила и давала приют из милосердия, а затем, чтобы сбыть ее с рук, выдала замуж за Скаррона. Г-жа де Навайль, чей муж был слугой и вернейшим наперсником кардинала Мазарини и оставался при нем в самые бедственные для того времена, до бракосочетания королевы была ее фрейлиной; с этой должности ее изгнал король; муж ее поплатился из-за жены чином капитана гвардейской легкой кавалерии и губернаторством в Гавре, а все потому, что из-за нее король однажды наткнулся на стену вместо дверцы, через которую намеревался тайком проникнуть в спальню камеристок королевы. Обеих королев привело в негодование постигшее супругов несчастье; королева-мать, умирая, добилась для них возвращения из поместья близ Ла-Рошели, где они жили в опале. Король так и не простил этого поступка г-же де Навайль, а потому она являлась ко двору весьма редко и ненадолго; тем не менее король, особенно с тех пор, как ударился в благочестие, не мог отказать ей в уважении и признании ее достоинств. Дочь ее, г-жа д'Эльбеф, пользуясь покровительством матери, была принята при дворе. С виду дерзкая, не отличаясь ни рассудительностью, ни остроумием, она оказалась мастерицей по части интриг и козней. Она добилась того, что г-жа де Ментенон ставила себе в заслугу почтение к г-же Нейан и память о ней, а король — уважение к покойным г-ну и г-же де Навайль; принцесса д'Аркур сделала шаги к примирению с г-жой де Ментенон, граф д'Арманьяк стремился попасть в милость к королю, г-жа де Лильбон и г-жа д'Эпине во всем его поддерживали, поскольку поддержка, оказываемая этим домом, по важности не сравнится ни с чем. Г-жа д'Эльбеф поучаствовала в карточной игре, побывала в Марли, в Медоне, закрепилась, несколько раз повидала г-жу де Ментенон наедине, представила ко двору свою красавицу дочку, и та вскоре стала неразлучна с герцогиней Бургундской. Она до такой степени приохотилась к крупной игре, втянув заодно и герцогиню Бургундскую во множество долгов, что ее мать, следуя не то приказу, не то собственной мудрости, за восемь месяцев до описываемых событий удалилась вдвоем с дочерью в свои владения в Сентон-же, откуда они вернулись только затем, чтобы встретиться в Париже с герцогом Мантуанским. Эту самую м-ль д'Эльбеф и прочил ему в жены г-н де Водемон, о ней говорил герцогу в Италии, и рада нее делал последние усилия Лотарингский дом. У его высочества принца была дочь,[4] которую он не знал, как сбыть с рук. Обогатившись несметными состояниями Майе-Брезе и коннетаблей де Монморанси, которым наследовали его мать и бабка,[5] он забыл о девице де ла Тремойль и наследнице Руа,[6] от которых произошел, и обо всех других браках аристократов и их дочерей, принадлежащих к разным ветвям Бурбонов. При всем почетном возвышении, которым сопровождались эти прямые союзы, они становились столь разорительны, а последствия их обходились так дорого, что высшая знать стремилась к ним теперь так же мало, как и принцы крови, начавшие ими гнушаться: поэтому отпрыскам этого дома, особенно дочерям, нелегко было вступать в брак. Помимо того, что, по мнению принца, герцог Мантуанский был для его дочери находкой, у него были притязания на Монферрато, поскольку он имел все права наследовать королеве Марии Гонзаго,[7] тетке ее высочества принцессы со стороны матери, из которой ему никакими ухищрениями ничего не удавалось вытянуть на протяжении стольких лет, как ни сновал он между Польшей и домом Гонзаго. Теперь же у него появилась надежда, что этот долг так или иначе будет ему возвращен, если дочь его станет герцогиней Мантуанской: либо у нее родятся дети, либо, если детей не будет, приданое ее и наследственные права добавятся к его притязаниям, и при поддержке Франции Монферрато будет отдан во владение его дому. Он изложил королю свои виды и намерения, на кои тот дал ему свое соизволение, обещая всемерное покровительство. Принц, опасавшийся вдобавок влияния г-на обер-шталмейстера[8] и привычки его добиваться от короля приступом всего, чего угодно, дал понять королю, а еще более его министрам, что на Монферрато претендует герцог Лотарингский, чьи претензии подкрепляются формальным обязательством императора во время нынешней войны всеми силами поддерживать в ней герцога Лотарингского, если герцог Мантуанский умрет бездетным (позже необходимость заставила его изменить это обязательство в пользу герцога Савойского, но при непременном возмещении убытков герцогу Лотарингскому, как это будет видно из записей, касающихся Утрехтского мира[9]), а также намекнул на то, как опасно для государства было бы позволить герцогу Лотарингскому закрепиться в Италии и тем самым усилить там власть императора, своего покровителя, — ведь тогда королю придется осторожничать даже с Лотарингией, к чему он уж вовсе не привык, особенно во время войны, так что подобное осторожничанье было бы ему обременительно. Доводы эти достигли цели: король обещал его высочеству принцу взять на себя посредничество, не прибегая, разумеется, ни к принуждению, ни к угрозам; но уродство м-ль д'Энгиен оказалось непреодолимым препятствием. Герцог Мантуанский любил женщин, желал иметь детей и на предложения принца отвечал хотя и почтительно, отнюдь не обидно, но так ясно, что тому не оставалось никакой надежды. Лотарингскому дому благодаря г-ну де Водемону было известно о предпринятых им шагах; робость этого маленького государя перед губернатором Миланской области побудила лотарингцев оказать герцогу благожелательный прием; но в Париже обнаружилось, что его намерения не так уж для них благоприятны. Еще до отъезда из Италии он сделал выбор и утвердился в нем. Незадолго до смерти герцога де Лесдигьера[10] он ужинал с ним вместе, увидал у него на пальце кольцо с миниатюрным портретом и попросил показать ему это кольцо; получив его, он был очарован портретом и сказал г-ну де Лесдигьеру, что он, должно быть, счастлив, имея такую любовницу. Герцог де Лесдигьер рассмеялся и объяснил, что это портрет его жены.[11] Когда он умер, герцог Мантуанский стал неотступно мечтать о его молодой вдове. По рождению и связям это была весьма достойная особа; он навел втайне некоторые справки и уехал с твердым намерением жениться на ней. Напрасно ему якобы случайно показывали м-ль д'Эльбеф то в церквах, то на променадах; красота ее, поражавшая столь многих, не произвела на него никакого впечатления. Он повсюду искал герцогиню де Лесдигьер, но нигде не мог ее встретить, поскольку она пребывала на первом году вдовства. Тогда он, не желая более медлить, открылся министру иностранных дел Торси. Тот доложил королю, который одобрил сие намерение и велел маршалу де Дюрасу переговорить с дочерью. Ее это известие удивило и опечалило; она призналась отцу, что не может без отвращения подумать о том, что будет зависеть от прихотей и ревности распутного старика-итальянца, что мысль уехать с ним одной в Италию внушает ей ужас и, наконец, что она с основанием опасается за свое здоровье в случае, если бы связала свою судьбу с человеком, который и сам убежден в том, что болен.
Свободное копирование
