Из кабинета короля я вышел очень довольный и увидал г-на герцога и несколько высокопоставленных придворных, дожидавшихся в спальне короля, дабы его обувать; они взглянули на меня с большим изумлением, объяснявшимся длительностью моей аудиенции — она продолжалась более получаса, что крайне редко выпадало на долю частных лиц, не имевших для подобной аудиенции никаких поводов; никому из них не уделялось и вполовину меньше времени. Я поднялся к себе, чтобы успокоить г-жу де Сен-Симон; затем направился к Шамийару, который как раз вставал от стола, окруженный множеством гостей, среди которых была принцесса д'Аркур. Едва меня завидев, он всех бросил и подошел ко мне. Я сказал ему на ухо, что был только что в кабинете короля и долго беседовал с ним наедине, что я очень доволен, но, поскольку беседа была весьма долгая, а он сейчас обременен посетителями, я приду вечером и все ему расскажу. Он пожелал услышать обо всем немедленно, потому что король ждал его к себе для срочной работы, а ему, по его словам, хотелось заранее хорошенько все разузнать, ибо он был убежден, что король не преминет заговорить с ним об этом, и хотел подготовиться к разговору, дабы суметь оказаться мне полезным.
Итак, я пересказал ему всю аудиенцию, он поздравил меня с тем, что я высказался столь удачно. Г-жа Шамийар и ее дочери весьма удивились и преисполнились ко мне благодарности за то, что я взял на себя их отказ от сбора пожертвований. Я застал их в беспокойстве из-за того, что говорили о них обер-шталмейстер и брат его, граф де Марсан, бывшие, впрочем, с ними в большой дружбе. Я попытался раздуть огонь, но тщетно: лотарингцы, люди изворотливые и низкие, восстановили с ними добрые отношения, так что спустя две недели от былых раздоров не осталось и следа и Шамийар, уязвленный так же, как они, тоже перестал упорствовать. Вернувшись от короля, он рассказал мне, что перед тем, как открыть мешок для документов, король сказал ему, что виделся со мной, передал весь наш разговор и, судя по всему, вернул мне свою благосклонность, однако продолжал сердиться на герцогов, и Шамийар оказался не в силах окончательно его с ними примирить: предубеждение короля, слабость его к обер-шталмейстеру и предпочтение, которое оказывала г-жа де Ментенон принцам перед герцогами, ослепляли его вопреки очевидности; правда, он сам признался Шамийару, что доволен мною, а я вел себя в точности так же, как вели себя герцоги; но король легко поддавался влияниям и весьма редко соглашался внять объяснениям, а еще реже отказывался от своих заблуждений, причем, как правило, не до конца; поэтому он переставал видеть, слышать, рассуждать, едва кому-нибудь удавалось ловко намекнуть на недостаток почтения к нему: тут уже справедливость, здравый смысл, права и сама очевидность — все для него исчезало. Постигнув эту его столь опасную слабость, министры научились так искусно им управлять, что превратились в самовластных тиранов, способных внушить ему что угодно, так что добиться у него аудиенции и объясниться оказывалось почти невозможно. Канцлер был изумлен моей смелостью и в восторге от успеха, которого я добился. Позже я позаботился о том, чтобы уладить дело с герцогом де Бовилье, как советовала мне г-жа де Сен-Симон, и счел, что она была права. Я сказал герцогу, что не сумел улучить минутку повидать его перед обедом короля и потому решился сам поговорить с его величеством. Герцог заверил меня, что рад благополучному исходу аудиенции, хотя сам посоветовал бы мне в моем положении ее избежать и написать письмо; однако то, как поступил я, оказалось гораздо лучше. Это событие наделало шуму, его обсуждали со мною многие герцоги. Но ничто не превзошло изумления и испуга г-на де Шевреза, с которым я был близок, а посему рассказал ему все; когда он узнал, что я сказал королю, что нам известно, как он боится всяческих выяснений и решений, он попятился шагов на шесть. «Вы так и сказали королю? — вскричал он. — В этих самых словах? Отваги вам не занимать». «А у вас ее и вовсе нет, — отвечал я, — вы, старые вельможи, так дружны с ним, так близки к нему, а все-таки не смеете ему слова сказать; а ведь если он слушает меня, молодого человека, мало ему знакомого, на которого он вдобавок совсем недавно сердился, и если разговор, который он начал с таким гневом после всего, что мы друг другу сказали, был завершен так благосклонно и так учтиво с его стороны, продлившись столько, сколько я того желал, — так чего бы добились вы, наберись вы храбрости, чтобы воспользоваться дружбой, которую он к вам питает, и сказать ему то, что следует, и что, как вы убедились, я сказал ему не только безнаказанно, но даже с успехом для себя!» Шеврез пришел в восторг от моих слов, но ему еще было боязно. Маршальша де Вильруа, ближайшая моя приятельница, отличавшаяся беспримерной остротой ума и большим достоинством, женщина весьма уважаемая, одобрила мой поступок и слова и сказала, что этот разговор сослужит мне добрую службу. И впрямь, как я узнал от г-на де Лана, король сказал Монсеньеру, что я, мол, говорил с ним весьма умно, искусно и почтительно, что он мною доволен и что все оказалось совсем не так, как изобразил ему господин обер-шталмейстер: на самом деле принцессы отказались от сбора пожертвований; Монсеньер это подтвердил. Г-н де Лан приходился братом Клермону, о чьей опале я рассказывал,[1] но Монсеньер по-прежнему его любил. Он сообщил мне, что Монсеньер частенько посмеивается над претензиями принцев, да и над мыслями своей приятельницы м-ль де Лильбон, порой чуть не в ее же присутствии, и ни ей, ни тем более г-же д'Эпине не позволяет собой руководить. О том разговоре между королем и Монсеньером он узнал от м-ль Шуэн, с которой был знаком через брата и находился в наиближайших отношениях. Сверх того, он передал мне кое-какие успокоившие меня подробности касательно отношения Монсеньера к рангам. Я пересказал их герцогу де Монфору, моему близкому другу, которого это дело мучило не меньше, чем меня; но я не назвал ему моего невольного осведомителя. Любопытно, что он сам через герцогов Люксембургских был в теснейшей дружбе с этим прелатом, однако тот утаил от него то, что доверил мне; таким образом, герцог де Монфор, зная, что у меня нет ни малейших отношений ни с Монсеньером, ни с его ближайшим окружением, не мог взять в толк, откуда мне это стало известно, и воображал, должно быть, что мне об этом нашептал сам дьявол.
Быть может, я чересчур распространился о деле, достойном более сжатого изложения; но, не говоря уж о том, что оно меня коснулось, мне кажется, что по таким подробным рассказам о частных происшествиях при дворе можно лучше изучить и двор, и короля, столь замкнутого и непроницаемого, столь неприступного и загадочного даже для самых близких, столь деспотичного и столь уязвимого в своем деспотизме, с таким трудом отказывавшегося от своих заблуждений даже в тех случаях, когда он убеждался в правоте одной из сторон и недобросовестности другой, и тем не менее способного внять голосу разума в том случае, когда он благоволил выслушать человека, который умел доказать ему свою правоту, подчас даже против его воли, — лишь бы человек этот польстил его деспотическому самолюбию и сдобрил свою речь самым что ни на есть глубоким почтением; все это возможно представить себе яснее всего именно из подобных рассказов, как, например, из того, который я привел сейчас, или из описанных мною ранее историй г-жи де Сен-Симон и г-жи д'Арманьяк или принцессы д'Аркур и герцогини де Роган.
Свободное копирование
