Литературная Москва исстари соперничала с Петербургом. В то время, когда в Петербурге были в большой славе трагедии Княжнина, Москва превозносила Сорену Николева; на петербургском театре играли трагедии Княжнина, а на московском — Николева. И те и другие забыты; но между ними была большая разница! Николев был в большом кругу, в лучшем обществе: со стороны Москвы это было упрямство пристрастия!
Из всех томов, написанных Николевым, осталась в памяти или, по крайней мере, долго держалась в памяти одна песня!
Вечерком, в румяну зорю,
Шла я с грусти посмотреть;
А пришла все к прежню горю,
Что велит мне умереть.
В ней есть искреннее чувство. Вот два куплета, которые в свое время находили большое сочувствие:
О, души моей веселье,
Для кого мне жизнь мила!
Я последне ожерелье
За тебя бы отдала!
Люди с солнцем, людям ясно;
А со мною все туман!
Без тебя оно напрасно;
Без тебя мне жизнь обман!
Будем справедливы; если кто написал хоть один стих, достойный памяти, — и того не забудем. Этим беспристрастием окрыляется дарование.
Есть пять стихов и у Тредьяковского, очень порядочных, а по его времени даже и хороших:
Вонми, о небо, и реку!
Земля да слышит уст глаголы!
Как дождь, я словом потеку,
И снидут, как роса к цветку,
Мои вещания на долы!
Есть и у графа Хвостова стихи, которые назвали бы французы des vers а retinir. Например:
Потомства не страшись: его ты не увидишь!
или:
Выкрадывать стихи — не важное искусство!
Украдь Корнелев дух, а у Расина чувство!
Это напоминает мне, что когда, бывало, у графа Хвостова случится порядочный стих, то Ал. Фед. Воейков уверяет, 'что это он промолвился.
