Еще с весны я задумала собраться в Тифлис к кузине Татищевой, бывшей классной дамой в Саратовской гимназии, она весной получила назначение начальницей заведения Св. Нины в Тифлисе и звала меня к себе гостить. Я также думала: сначала стану классной дамой, а потом стану начальницей, займусь педагогией, и стану полезной для Лели. Кроме меня Татищева вызывала к себе одну из преподавательниц французского языка Лаврову. Я списалась с Лавровой, и мы сговорились ехать о ней вместе. В начале сентября мы уже выезжали на юг.
Тем временем Леля, получив из Университета отпуск до 20 октября, еще в августе перебрался в П-бург, чтобы заняться в Публичной Библиотеке, где у него дела было по крайней мере на целый месяц, писал он. Остановился он у Трироговых, в то время переезжавших с Пантелеймонской на Адмиралтейскую канавку, почему Леля стал очень усердно искать квартиру для тети с Оленькой, конечно, ближе к тете Натали. Но ничего не мог найти подходящего в том районе. На это он жаловался и тете в письме своем от 30-го августа (88 г.):
"Осматривал окрестности новой квартиры тете Натали: отвратительная местность, по-моему, как и вообще впрочем весь Петербург, исключая Невского и небольшого уголка в направлении к Летнему саду. А остальное здесь смотрит как-то мизерно, грязно и пусто. Право, Москва, несмотря на постоянное сравнение с деревней, величественнее и эффектнее П-бурга. Одно, что поражает, это цепь каменных стен".
"Ты, значит, знаешь о 1000 р.? Да, это был очень неприятный сюрприз,-- заканчивал Леля это письмо. -- Тетя решила взять 1000 р. из Кредитного Общества (в Саратове) и я вчера выслал ей вексель.
Претендовать на скрывание тети не буду. Ставлю себя на ее место и весьма вероятно, что мне также было бы неприятно вторжение в дела, которые я привык считать своими личными,-- несколько новых голов. Все эти мысли заставляют меня несколько успокоиться. Советую тебе тоже".
Об этой тысяче Ляля вспоминает еще и в письме к тете:
"П-б. 27 сентября 1888 г. Милая тетя. Забыл еще в прошлом письме ответить тебе на твой вопрос, почему я не писал тебе о том, что знаю о просьбе тети Натали уплатить ее долг. Узнал об этом незадолго и все поджидал, что ты напишешь мне об этом. Мне гораздо приятнее, когда ты меня вводишь в наши дела, чем самому в них входить; мой невыдержанный и пристрастный характер никогда не гарантирует невозможность неуместной или бестактной выходки с моей стороны. Я счастлив, что пока нет мне необходимости заниматься нашими делами, в виду того полного спокойствия и довольства, которые внушает мне твоя забота о них; мне приятно всякий раз, как ты вводишь меня в них и спрашиваешь моего мнения или совета; но вполне уверен, что все будет хорошо и без моего совета"...
Тетя с Оленькой остановились тогда у тети Софи, дней на десять.
Бедная Оленька в то время переживала большое сердечное разочарование, и переезд к Есиповым в начале мало мог ее развлечь. В конце июля Есиповы потеряли своего любимого сына -- Николая.
"Здесь ужасная тома во дворце. Старики убиты смертью Николая",-- писал мне Леля.
"Мне кажется, мы в каком-то замке Пьерефит {Таинственный замок в каком-то страшном романе с приведениями.}, под сводами темных зал -- жутко и таинственно; стены слышат",-- писала мне и Оленька. Но к счастью для всех, всю долгую болезнь Николая от него не отходила молодая женщина -- друг его Александра Яковлевна Петерсон, хорошо и радушно принятая у Есиповых, и Леля, бывавший тогда у Есиповых ежедневно, радовался, что Оленька под впечатлением знакомства с ней начинала оживать.
"25 октября 1888 г. Милая Жени... Оленька очень сблизилась с Александрой Яковлевной",-- сообщал мне Леля уже к концу их пребывания в Москве.
"Родительское сердце заставило стариков приласкать эту симпатичную и, по-видимому, очень высокую личность (в нравственном отношении). Чрезмерная религиозность ее, весьма понятная после смерти единственно любимого существа, мне кажется, несколько вредит настроению Оленьки, уже и так склонной к крайним проявлениям религиозности -- давая пищу ее мистическому настроению. Но -- я очень рад тому, что это знакомство, а также увлечение умершим Николаем заставило ее забыть Л., но, с другой стороны, ей необходимо оторваться от насиженной почвы гаданий, ясновидении и т. д., и в этом отношении поездка заграницу очень желательна. Ал. Як. вылечила к тому же Оленькины глаза ромашкой, хотя, конечно, это не уменьшило ее мнительности и нервозности в этом злосчастном вопросе о глазах.
Ал. Як. проходила какие-то фельдшерские курсы, и у тети зародилась мысль воспользоваться ею для предполагаемого врачебного пункта в Губаревке, если, конечно, будут деньги.
Лишь только они уедут заграницу (а Есиповы остаются), засяду за свои экзамены. Как ни грустно будет одиночество, но оно и полезно...
Поздравь тетю Натали с серебряною свадьбою, сегодня 25-ое октября -- Оленьке выхлопотана пенсия".
Так кстати сблизившаяся с Оленькой, Александра Яковлевна была женщина не совсем обыкновенная, и неудивительно, что бедный Николай Григорьевич многие годы был к ней искренно привязан. Теперь Есиповы, потеряв его, конечно, горько жалели, что не допускали его брака с ней, что очень огорчало покойного. Самоотверженный уход ее во время долгой болезни их сына Ник. Григ, изумлял даже московских докторов (Стуковенко и др.). Узнали ее тогда ближе и старики Есиповы, а, умирая, Николай Григорьевич просил мать не оставлять "его голубки, чистой, как бриллиант". Софья Николаевна покорилась и приняла ее к себе в дом, как друга покойного сына, с которой они теперь вместе плакали и вспоминали его.
Дочь рижского аптекаря, Ал. Як., родом из Риги, унаследовала от него многие медицинские сведения, а в особенности о свойствах различных трав. Лечение стало ее страстью. Вероятно, Оленька не успела ей даже пожаловаться на слабость глаз, как она уже заварила ромашку, а так как, несмотря на глубоко поразившее ее горе, Ал. Як. была необыкновенно живого и веселого характера, то сумела ободрить и развлечь свою бедную маленькую пациентку. К тому же сестру заинтересовала большая вера и православная религиозность этой милой, красивой немки. Религиозность Ал. Як. была вызвана исцелением ноги, болевшей после того, что она свалилась с извозчика при переезде через рельсы. Во время этой болезни, долго державшей ее в постели, ей приходилось беседовать с монашенками разных монастырей, верными ее пациентками, постоянно заходившими ее навещать. К тому же, лютеранская вера, строгая, сухая, без святых, без чудотворных икон, совсем не отвечала запросам ее экзальтированного воображения, а звон московских колоколов так проникал в душу, свет лампад и свечей так согревал ее, Чудовские и Синодальные певчие так умели вызвать у нее слезы умиления, а Никитские монашенки так сердечно ее утешали, что Ал. Як. тогда же дала обет перейти в православную веру, как только выздоровеет, и немного времени спустя Софья Николаевна стала ее восприемной матерью.
С этих пор, приняв православие на тридцать пятом году, Ал. Як., фанатически настроенная, решила отдать себя "служению православному народу", как говорила она, восторженно утирая слезы. Услышит она, что тяжко больной лежит без ухода, она спешит к нему и берет на себя самые тяжкие обязанности, приводя в изумление докторов и сиделок. К последним она относилась довольно презрительно, потому что они не умели даже сварить для больного "курячий bouillon", уверяла она, очень плохо владея русским языком. Умирала где-нибудь бедная женщина, Ал. Як. уже стояла у нее в изголовье, утешала сирот и, пользуясь своими связями среди пациентов в купеческих домах, обыкновенно их отлично пристраивала, снабдив бельем и платьем, которое она умела выпрашивать с необыкновенным успехом.
Признаться, такой тип женщины, несмотря на печаль о покойном сыне, совсем не пришелся ко двору в чопорном доме Есиповых. Ольга Аркадьевна (старая камер-фрейлина Софьи Николаевны), добрейшая старушка, конечно, тоже немало мечтавшая о спасении души, просто была озадачена таким способом ее спасать. Ведь казалось, будто без содействия Ал. Як. нельзя было уже больше ни родиться, ни умирать в Москве! "Каркадьевна" {Как ее называла Ал. Як., путавшая все имена.} при этом вздыхала и ворчала: "Того гляди нагрянет полиция, с темной зари во все двери стучится незнакомый люд, разыскивая во дворце лекарку... За обедом все рассказы Ал. Як. вертелись на больных и их болезнях, а тетя Софи вообще боялась заразы и всяких болезней. Вино, чай, сахар, выходили с поразительной быстротой. У тети Софи все это на учете и на запоре, но Ал. Як. так убедительно все это выспрашивала, обыкновенно обращаясь помимо тети Софи к кроткому и миролюбивому Григорию Васильевичу и уверяя, что такая милость нужнее молитвы для души его сына.
Кузина Саша Четвертинская, навещая мать, совершенно неодобрительно относилась к "старо-бабским" выходкам Ал. Як. Ей даже казалось, что пользуясь горем родителей, она забирает их в свои руки, играя на памяти о покойном брате. Она относилась вообще к ней враждебно и свысока, а рассуждения о спасении души с помощью чая и сахара всегда вызывали в ней желчь и раздражение...
Зато тетя с Оленькой отнеслись к Ал. Як. без всякого предубеждения, и очень скоро возник вопрос о переезде ее к нам в Губаревку. Ее страсть лечить дала тете мысль устроить в Губарев-ке маленький лечебный пункт, амбулаторию, чтобы в случае надобности оказывать первую помощь. Тетя всегда лечила всех сама гомеопатией, но в случае ран, порезов, когда требовалась немедленная помощь, ее в деревне часто не доставало: до докторского пункта было три версты.
Ал. Як. с энтузиазмом, со слезами признательности откликнулась на перспективу лечить "православный народ" уже на правах лекарки, не смущаясь ни воркотней Аркадьевны, ни молчаливым неодобрением тети Софи и недовольным видом "гри-фини", как звала Ал. Як. про себя Четвертинскую. Оленька была в восторге. Весной, по возвращении их в Губаревку, приедет Александра Яковлевна и надолго!!!
Свободное копирование
