Моя крестная мать - 1

Глава XIX. Моя крестная мать

 Леля писал мне это, когда тетя уже выехала с Оленькой в П-бург хлопотать об увеличении ссуды на Новополье. Мне же просто тогда было не до П-бурга, и я решила остаться в Саратове во флигеле одна, хотя тогда именно и следовало бы мне съездить в П-бург, к своей крестной матери, с которой в ту зиму я вступила в горячую переписку. Я рассказала ей в длинном письме то, что бы я никому не сказала, как на исповеди, что жизнь меня тяготит из-за вынужденного бездействия. Помнится, что я привела слова Екатерины II: люблю быть на людях, с людьми и жить по-людски, действующим лицом, а не бродить в стороне -- ожидая, изнывая в напрасном усилии сдвинуться... Припомнила я и письмо папы, в котором он жаловался, что не великие испытания выпали на его долю, а мелкие, угнетающие неудачи mesquins (мескинные) горести, мелкие мучения самолюбия, незначительность положения, вынужденное одиночество, нетерпеливо переносимая зависимость и пр. пр.

 "Я тебя жалею, но не осуждаю,-- отвечала мне гр. Александра Андреевна Толстая (по-французски, так же как и я ей писала).-- Для некоторых натур обыкновенная жизнь изо дня в день -- очень тяжела, я с этим согласна, но это еще не причина силой вырываться из нее. Господь каждому дает крест по силам и вырываться из нее по фантазии или нетерпению -- является большой неосторожностью -- un coup de tête désastreux {Катастрофической прихотью.}", помню я выражение гр. Александры Андреевны. Утрачена вся эта переписка, но случайно сохранились некоторые выписки из ее писем в переводе, вероятно, выбранные мной для моего назидания, хотя, помню,-- переписка эта не удовлетворила меня.

 "Учусь, читаю, играю,-- все это в меня идет, но я уже насыщена,-- я хочу иметь такое дело, чтобы самой давать",-- писала я ей. А графиня Толстая поясняла мне, что и она была молода, поэтому ей понятны все эти муки, но что "если ты хочешь вернуть мир души,-- необходимо глубже заглянуть в свою совесть: даешь ли ты Богу место в твоем сердце? Я не думаю! И не все тобой сделано, как тебе кажется. Нельзя быть несчастным, занимаясь счастьем других, хотя это не значит еще быть счастливой. Счастье -- слово растяжимое, тебе хочется его взять силой. Но не так. Господь дает его, кому захочет и не надолго, но каждый может его найти внутри себя. Отнесись к себе строже и молись, молись много, это единственное средство смирить в себе гордость". Я тщетно искала в себе признаков этой гордости, которой графиня Толстая объясняла всю мою неудовлетворенность. "Смириться, смириться надо",-- повторяла она в каждом письме,-- когда ей-то судьба дала в жизни такие глубокие, почти волшебные переживания {Судя по ее дневникам.}, когда она вращалась в обществе самых выдающихся по уму, характерам и образованию своих современников, сама любила и была любима такими выдающимися людьми. Какая же гордость в том, что отведав, хотя и поверхностно, слегка, той жизни, которая ключом бьет в Петербурге, теперь я вынуждена была сидеть в Саратове, где мне не нравится! И даже здесь не могу жить по душе! Поневоле складывалась горькое понятие о том, что судьба точно насмехается и дразнит меня. Говорят -- бодливой корове Бог рог не дает, но это не значит -- в наказание ей за гордость. Тебе хочется бодаться? Ан -- рог нет! Ты голодна? -- Постись! Тебе холодно? Мерзни! Тебе хочется орехов? Когда у белки все зубы выпадут, тогда и орехов ей дадут. Ты ищешь в жизни примененья своих сил, ты хочешь семейного счастья, то, что в жизни женщины одно только имеет цену и значение, в чем величайшее счастье, если оно окрашено любовью, но лучшие годы уходят, а этого нет! Нет этой любви, "взаимной, нежной и святой", а добровольно надеть на себя ярмо -- одних семейных обязанностей, свыше моих сил... Я не хочу!

 Нет, все это графиня Толстая не понимает, и поэтому мне ехать к ней в П-бург не надо, а следует надеть на себя панцирь презрения и равнодушия, ничего не ждать, не желать, круто изменить свою жизнь, внести в нее труд, строгость, не позволяя себе ни чтения романов, ни пения романсов, даже игры на рояле, тем более я не говорю о театре или танцах, пока не выкуется такая сила характера, которую ничто не спугнет и не смутит. С этой целью я и решилась остаться в Саратове одна. Нетерпимое мною одиночество меня не пугало, потому что у меня кроме родственных домов -- михалевских и дядюшки Александра Ивановича, были еще друзья, из них самыми близкими -- Е. А. Иванова и Е. Н. Деконская. Первая {Дочь Алексея Петровича Иванова и Екатерины Ант. Шомпулевой, по матери Долгово-Сабуровой.}, очень умная девушка, вечно учащаяся, умеющая "уютно" относиться ко всем своим друзьям, вторая была неудовлетворенная, но очаровательная молодая женщина {Е. Н. рожд. Лихачева, замуж, за Н. Г. Деконским.}. Такой находил ее и Леля, всегда посылавший ей в письмах к нам особенный поклон "очаровательной Елизавете Николаевне", с которой он с большим удовольствием остался у нас. И с той, и с другой приятельницей были у меня самые дружеские отношения и, отпуская тетю с Оленькой в П-бург, я знала, что в моем новом пуританском строе жизни они помогут мне.

 Но -- на другой же день отъезда моих самым неожиданным образом ко мне приехали Хардины.

 То были мои старые друзья, с которыми я была дружна уже 10 лет. Их жизнь за это время сильно изменилась. Отец их {Д. И. Хардин, кузнецкий предводитель, женат на А. А. Киреевой.} скончался. Тогда их окружили и опутали дельцы, которые так повели их дела, что вскоре от большого состояния у них ничего не осталось. Конечно, пока оставались у них остатки, то есть именья, опутанные долгами, но жить было им очень, очень трудно. Они жили безвыездно в деревне или ездили к друзьям и родным, также жившим в деревнях. (Беклемишевы, Кропотовы, Киреевы). Вся жизнь их была бивуачная, кочевая, тревожная и нерадостная. Не раз ездила я в последнее время к ним в Карякино, имение Аткарского уезда, приезжали и они к нам в Губаревку Они приехали как всегда по делам, недель на 6 в Саратов. По этому случаю сохранилось и письмо Лели от 1 февраля 88 г. "Милая Жени... Интересно мне знать, как ты теперь делаешь с деньгами: с Хардиными стало дороже, а у тебя оставалось очень немного. Очень и очень обрадовался, что Хардины остались гостить у тебя: так отлегло от сердца, а то я все время беспокоился о тебе: уж очень смущало полное одиночество. Тетя писала, что ссуду не увеличивают. Меня это очень волнует, частному лицу очень трудно задолжать 4000, чем мы их выплатим? Не дай Бог затянуться. Меня очень тяготит, что я не могу помогать как следует тете в данном случае, но уверен, что и не сумел бы. Очень и очень занят, и это единственное, что меня мирит с серою моей жизнью: право, высшим наслаждением я считаю сидеть у себя в комнате -- писать, читать, никого не видеть; я очень замкнут, кругозор ограниченный, но если в этом счастье, а есть, с другой стороны, сознание, что расширение его, выход из скорлупы может принести только неприятности. Я мирюсь с моей жизнью! Я был очень не в духе после приезда и вижу вполне, как, по крайней мере тогда, когда я не в семье, расположение моего духа зависит от моих занятий. А как начнешь думать о том, что называется жизнью, в голову лезут такие гадости, что только держись; нужны деньги, в деньгах счастье и т.д.".

 Последнее -- деньгам Леля вообще мало придавал значения, напротив, но уж очень натерпелся он в то время без них. Тревожил его и вопрос о стипендии. Еще 11 февраля он писал, получив от меня какие-то деньги: "Благодарю за присланные 30 р.: они пришли очень кстати, совершенно запутался в своих денежных делах и с нетерпением жду, когда что-нибудь просветлеет. Вопрос о стипендии канул, ответа все нет из Министерства. Каково! Тете не выдали увеличенной ссуды. Что мы будем делать, если у нас на шее будут еще разные частные долги и обязательства? (То был результат неудачной покупки у Таушевой.)

 [...] {Пропуск в тексте.} заграницу с легкой душой, без этой ужасной заботы об экзамене. Но заниматься придется очень много и летом, и в особенности теперь, когда рассчитываю в общих чертах сделать все до июля. Ужасно не вовремя приходится мне писать теперь статью. Я обещал одному редактору и никак нельзя отсрочить".

 Но Леля не мог сдать этого экзамена осенью. Он был поглощен целым рядом своих занятий, а в том числе, помнится, и статьей "К истории Сербско-Хорватских ударений". Пасху того 1888-го года он провел с нами в Саратове. Тетя с Оленькой тогда уже вернулись из Петербурга, а друзья мои, погостив два месяца, еще постом с последним путем, выбрались опять к себе в деревню, чуть не утонув при переезде разлившейся реки.