После этого письма уже нет более никаких "оправдательных документов"... Даже в архиве моем -- полный пробел по вопросу об окончании Лелей в ту весну Университета. Конечно, имеются об этом официальные известия, так что сомневаться в этом не полагается. Так, в протоколе Московского Университета от 29 апреля 87 г. стоит, что "ординарные профессора Корш и Фортунатов сообщают, что оканчивающий Шахматов доставил сочинение на степень кандидата -- весьма удовлетворительное" {Арх. Моск. Унив., сообщ. Д. Н. Ушаков. Изв. Ак. Н. 1920. т. XXV.}. Это кандидатское сочинение "О долготе и ударении в общеславянском языке", "вполне заслуживает напечатания" заявляют те же профессора, да еще профессора Н. Тихонравов, В. Миллер и Р. Брандт в заседании Истор. Филол. {Историческо-филологического факультета. -- Примеч. ред.} 2-го сентября и 2-го октября т/г, подняв вопрос об оставлении Лели при Университете по кафедре русского языка и словесности, с содержанием из сумм Министерства на 2 года для приготовления к профессорскому званию, причем перечисляются его уже известные печатные труды. 9-го октября проф. Корш удостоверяет, что кандидат А. Шахматов обладает знанием новых языков вполне основательно.
Как переживал Леля все эти стадии его начинающей научной деятельности, я совсем не помню теперь, а письменных следов не осталось никаких, но помню, что Леля в то время переживал опять тяжелые личные впечатления. Также совершенно на память, совсем не обстоятельно, могу только поверхностно вспомнить, что в то лето 87 г. наша милая соседка Мария Николаевна Таушева, которую мы с Е. Е. Корсак причисляли к нашим идеалам ума и красоты, приезжая из Киева только проездом и не имея в своей Таушевке, иначе Губаревке П-го Общества, смежной с нашей, никакого следа усадьбы, надумала развязаться с своим именьем (около 300 десятин) и предложила купить его нам, как полагается -- соседям. Тетя нашла это вполне разумным. Хотя участок -- безлесный и бездоходный, и не был соблазнителен, зато на нашей же речке стояло две водяных, правда очень неважных мельницы. Денег на покупку, конечно, не было, но путем залога Липягов, увеличения ссуды на Новополье можно было бы справиться с этой покупкой. Мы с Оленькой, зная, что каждый год у нас засуха, крестьяне не платят аренды, и мы всегда без денег, совсем не одобрили такой проект. Но Леля согласился с тетей. Таким образом, мы с сестрой оказались в оппозиции... и затем остались совсем в стороне от дела, а тетя с Лелей сговорились с Таушевой и написали запродажную. Требовался задаток, тетя с помощью Андрея Федоровича {А. Ф. Кузнецов -- почтенный крестьянин из Вязовки, судья и пр. считался Бисмарком, и тетя в то время доверяла ему свои дела.} сделала заем в частных руках в ожидании залога имений и внесла Таушевой 4 т. Тем временем крестьяне ее, Таушевские, славящиеся в округе как дурни и кляузники, но в то же время безземельные бедняки, вместо того чтобы догадаться, судя по нашим отношениям к своим крестьянам, что эта покупка послужит им во благо, так как Леля уже мечтал облегчить их участь, сравняв с нашими крестьянами-арендаторами в вопросе о пастбище и поливных огородов {Что сдавалось нами за бесценок.}, пришли к нам ныть, что Таушева не смеет продавать землю, минуя их, а что касается мельниц, то они и не допустят нас ими владеть, потому что это их мельницы, в прошлом столетии ими приобретенные у отца или деда ее, Тамарского... Все это была одна болтовня, длившаяся десятки лет, также как и процессы, которыми они вечно грозили Марии Николаевне, но тогда тете и Леле стала противна эта покупка и решили от нее отказаться. Получив отказ, Таушева на другой же день продала свой участок богатым крестьянам соседней Каменки, задаток же в 4 т. и не подумала нам вернуть. Сразу тогда мы были поражены и тем, что при наших финансовых затруднениях получили никчемушный новый долг в 4 т., и тем, что безземельные Таушевские крестьяне получили соседями Каменских богачей, которые их уже не пожалеют, и тем, как некрасиво поступила Таушева, столько лет у нас принятая как друг дома, тогда, когда, продав свой участок не медля Каменским, даже значительно дороже, чем нам продавала, она только выиграла! Нам же этот долг в 4 т. явился петлей. Леля, помнится, страдал тогда безмерно... И мне самой казалось, что свет клином сошелся, что наше положение становится безвыходным, а сверх того никогда нам не простится, что мы допустили Каменских кулаков завладеть участком Таушевских крестьян.
Поэтому зиму на 88-й год мы опять проводили в Саратове, но самым скромным образом, урезывая себя во всем и почти вовсе не бывая в обществе. Теперь Аделаида Николаевна, зимовавшая прошлую зиму в Саратове, уехала к себе в Ниццу, и стало так скучно, так уморно, точно жизнь остановилась на какой-то неподвижной точке. Хотелось бороться с надвигающейся нуждой, хотелось работать и прежде всего в Губаревке -- не дать ей опуститься, погибнуть! В последние годы хозяйство в ней хирело, сокращалось. Все было сдано в аренду, даже часть огородов. Отстраняя меня от хозяйства, особенно после оппозиции, тетя заменила моих толковых, но простых крестьян-помощников более мудреными, выписанными садовниками и приказчиками. Эти "чужие", по нашему мнению, стали приводить Губаревку в упадок, потому что они, эти чужие, не могли ее любить так, как любили ее местные крестьяне, разделявшие с нами и радость, и горе в хозяйстве, тесно связанные с их интересами. Когда же один из этих выписанных приказчиков, менонит, осенью вырубив в участке тети лес, безвозвратно скрылся с деньгами, а другой -- выписной садовник, за зиму поморозил в оранжерее абрикосовые и персиковые деревья, я решила искать себе цель и смысл жизни вне Губаревки, чтобы не быть безмолвной зрительницей того, с чем я не могла помириться. Я должна была помогать Леле, облегчать ему его ношу! Ни птичницей, ни огородницей мне не разрешалось быть. Поэтому, если в Губаревке работать нельзя, я уеду далеко, я "дебаркирую". При первом же намеке на это Леля, когда приехал к нам в Саратов проводить праздники и встречать 88-й год, горячо восстал и пытался всячески меня успокоить и привлечь мое внимание на архив, с которым я тогда много возилась, на бумаги декабристов, часть которых, переданная Якушкину, уже вскоре появилась в "Русской старине", на "Таню", роман, в котором я, как в отдушине, пыталась выразить свои романические переживания, о которых в этой повести я скромно умалчиваю... Но все это, я чувствовала, все-таки было не то! Надо было что-нибудь более существенное, что, кроме личной утехи, могло бы служить помощью и семье, и Леле.
"Немного втянулся в Московскую жизнь,-- писал он мне тогда, по возвращении из Саратова {22 января 88 г.},-- но толком не удавалось присаживаться -- все отрывают разные знакомые, только по утрам, до 3-х ежедневно -- я в Синодальной библиотеке". Далее Леля сообщал, что Якушин весьма рад, что увидел 2-ю обещанную партию декабристских бумаг.
"Относительно первых бумаг, которые все еще в Ярославле, отец Якушкина думает, что часть их принадлежит не Рылееву, а, может быть, Жуковскому. Я очень бы хотел, чтобы ты отыскала письмо отца с намеком о месте их нахождения. Все, что буду узнавать интересного о бумагах, буду сообщать тебе. Рисунки, по мнению Якушкина, принадлежат Ивановскому, а им добыты, как и все вообще бумаги, из 3-го Отделения".
Свободное копирование
