Глава XVII. Плохой мир лучше доброй ссоры
Письмо Наташи, о котором писал мне Леля, наконец рассердившее его в ответ на его повинное письмо, действительно пылало гневом, и кроме упомянутых им фраз был характерный выпад:
"С чего ты взял в своем чудовищном высокомерии, что тебе с 20 лет не сужено делать ошибок? Чем ты себе воображаешь жизнь после этого! Математической формулой? -- Ты совсем еще не жил, и встреча со мной -- первая жизненная встреча: что такое жизнь?..
Только там жизнь (оставляя в стороне теоретическую, умственную деятельность), где есть страсти, т.е. сильные ощущения и разнообразная борьба с ними. Ты ошибаешься, надеясь ощущать как по писанному. Можешь ли ты на пороге жизни уметь владеть своими страстями, направлять куда угодно или -- что хуже, еще совсем убить их в 20 лет? В апреле тебе именно и пришлось в первый раз иметь дело с жизненными, сильными ощущениями, и ты как ребенок, возмущаешься, во-первых, появлением их, а затем сделанной ошибкой. Помилуй, жизнь -- целая школа и смешно, приступая к "А", возмущаться, как ты это делаешь, что ошибся в складах. А всего хуже то, что ошибившись в складах, ты в ребяческом озлоблении вышвырнул всю азбуку и, уткнувшись в подушку, не пожелал выучить "В". -- Это "В" заключалось в том, что ты не смел удалиться от человека, с которым тебя связала ошибка, отдаться черствым чувствам, поступать с другим, как с пешкой".
Признаться, я по обыкновению, не поняла письма Наташи. Какие же такие ошибки она приписывала Леле, и когда это он так ошибся в складах? Ведь ошибка -- всецело была ее ошибкой -- увлеченье, кончившееся бегством N.N., Леля же только предостерегал, уговаривал, отклонял... В этом не было его ошибки! Ошибка его была одна только, та мягкость и деликатность, за которую он сам и корил себя, позволившая и теперь еще Наташе же читать ему нотации:
"Странно, странно, Леля, что в тебе так мало étoffe {Сути.} и ты не предполагаешь ее во мне. Вперед нужно идти, а не топтаться на одном месте, не прошлое иметь в виду, а настоящее, рождающее будущее... Тебе просто не хватило кое-чего для продолжения отношения со мной, именно -- большей веры в себя и меня, большей сердечности и некоторой привязанности ко мне. -- Я надеюсь, что когда-нибудь, хотя бы в далеком будущем, ты назовешь свои ощущения и образ действия своими именами"...
Бедная Наташа! Ее отповедь была так красива, что если бы я умела писать романы, моя героиня произносила бы такие же строгие, горячие слова, но в данном случае -- я никак не могла сообразить, к чему они относятся, что вызывает их и какой в них поэтому смысл?
Но Леля не нашел ничего красивого и в особенности заслуженного в этой отповеди, он ответил сухо и кратко, отсылая деньги 1-го ноября: горячая дружба его с Наташей была разбита навсегда! Он даже еще долгое время не хотел ее видеть. Усилием воли, отгоняя от себя терзавшие его тревоги и чувства, засел он за приготовление к кандидатскому экзамену.
"Чувствую себя здесь хорошо,-- писал он еще по приезде {27 сентября.} своем в Москву: -- В материальном отношении тоже доволен пока, и в виду имею стипендию, так как об этом хлопочет теперь Университет перед Министром. Занимаюсь теперь в Архиве" и т. д. И не изменял этого настроения. Он ожидал в октябре в Москву приезд Ягича, с которым его по-прежнему связывали интересы, задуманный исторический словарь, поправка его лекций и пр., но Ягич, прибыв тогда вначале сентября в П-бург, тогда в Москву не приехал. Он еще весной (86 г.) покинул П-бург и переехал в Вену, где занял кафедру своего бывшего учителя Миклошича и приступил к чтению своих лекций очень небольшой группе студентов, поражавших его своим полным знанием русской литературы. То были -- словенцы, хорвато-сербы, болгарин, поляк, галицкий русский. Ягич покинул Россию и Академию Наук, потому что заметил нерасположение к "братьям славянам", "к братушкам", это его крайне огорчало, а в Отделении Русского Языка и Словесности к нему тогда отнеслась невнимательно и свысока, что оскорбило старика. Но уже не далее конца декабря т/г, он жалел, что покинул Россию, потому что совершенно напрасно слушал сплетни и боялся недоброжелательства к нему, "брату Славянину"...
Рождество Леля провел с нами в Саратове, где мы зимовали опять во флигеле. Как всегда, он горячо принял к сердцу наши с Оленькой тогда переживания. Мы совсем не выезжали, но дружба с Е. Н. Деконской, С. А. Поповой, Е. А. Ивановой, О. Г. Шостаковой, каток, заменивший бальные залы, Н. П. Ключников, Н. Н. Лебедев, и мног. др. делали нашу жизнь очень оживленной, и Леля принимал в ней такое живое участие, что мне казалось -- его московские переживания отошли на второй план. Нанесенные его сердцу и самолюбию раны начинали заживать, поэтому я не очень обрадовалась, когда в феврале той зимы 87 года получила следующее письмо от Лели:
"Кое-что должно тебе не понравиться, оно и мне не очень нравится, но все-таки лучше так, чем иначе", писал он. Катерина Ивановна была проездом здесь в декабре-январе и пробыла несколько дней у Наташи. Возвратившись в Градижск, пишет мне и описывает Наташу -- как она убита всем бывшим, разбита совсем душевно. Вместе с тем относится с большой покорностью ко всему случившемуся, в довершение всего серьезно больна какими-то постоянными недугами... Мне стало ее очень жаль, и я пошел. Был встречен, конечно, холодно, но потом она расплакалась, несколько раз благодарила, что пришел и т. д., действительно, она как-то присмирела и смотрит очень жалкой. Через неделю она уезжает в Градижск повидать сына, кажется, к неудовольствию Катерины Ивановны. Так как в будущем году мне вряд ли придется жить в Москве, то не раскаиваюсь в возобновлении отношений: буду держать себя вдалеке, но так, чтобы в случае чего она могла ко мне обратиться. Конечно, мой поступок очень непоследователен, но что делать: лучше противоречие в поступках, чем в самом себе, чем в чувствах: я совершенно успокоился, никакой злобы не имею, зачем же искусно вызывать в себе натянутое отношение к ней? -- Но осторожность в будущем, вот что прежде всего".
Конечно, Леля был прав. Не с его чуткой совестью и золотым сердечком {Как про него писала А. Г. Ширкова.} было помнить те горькие оскорбления и разочарования, которое пришлось ему перенести за эти два с половиной года. Теперь отношения были совсем иные, но не было тех чувств вражды, которые разрывали ему душу и, не прерываясь, они длились всю жизнь Лели, а вопрос о судьбе Юры стал между ними постоянным звеном, даже когда Наташа, совершенно разочарованная в сыне, окончательно порвала с ним все отношения! Толстая пачка писем Юрия Гайлер-Горского к Леле -- из гимназий, которые он не кончал, из больниц, тюрем и других мест заключения, с угрозами и с требованием денег для уплаты своих долгов (сверх 30 р., которые Леля ему посылал ежемесячно, независимо от 42 р. матери) говорит о том, каким тяжким долгом стал он для Лели, каким горем был для него своим нравственным обликом этот сначала "милый и смышленый мальчик". И жене Лели -- Наталии Александровне, много лет спустя, пришлось с ним делить горе и тревоги, вызываемые этим несчастным дегенератом, нам же сестрам не пришлось даже видеть его (также как и матери его), и я даже не имею понятия, как он докатился до дна... и куда он исчез в годы мировой войны.
С Наташей же я вступила в переписку, извещая ее о кончине Лели... Она была тогда больной, глухой, совершенно разбитой женщиной 65 л., в Москве, в Стрекаловской больнице, где жила как в богадельне, одинокая, всеми забытая, и, главное лишенная из-за глухоты всякого духовного общения и духовной жизни, что ее страшно угнетало. Незадолго перед смертью Лели в его семье был поднят вопрос о том, чтобы ее перевести к ним из Москвы, но она чувствовала себя столь слабой, что боялась переезда, тогда еще очень затруднительного. После смерти Лели я хотела съездить, если не за ней, то к ней... Но жизнь так складывалась, что приходилось все откладывать. В завязавшейся переписке я все спрашивала ее о Леле, но она ничего не помнила и только в одном письме горячо ответила мне: "Я бы могла писать только дифирамбы о его нравственной личности, и для меня он высок только этим... Но эта сторона известна и тебе... Он покорил меня своим вторым письмом в ответ на мое, полное накопившегося годами яду, и с тех пор Леля стал воистину моим братом. Сколько сердечной широты, сколько благородства, отсутствия эгоистического самолюбия было в этом письме" (января 84 г.).
В ноябре 1921 года ее не стало. Она умерла внезапно, без страданий, но такой одинокой в этой больнице, от паралича сердца, что не будь тогда в Москве жены Алеши и его дочки Наташи, нам бы и не узнать, когда она скончалась и где похоронена, до того она была одинока в таком громадном городе -- ни родных, ни друзей, ни прислуги!
Ее физическая кончина была очень легка, но ей предшествовала долгая душевная агония...
"Как ужасно влачить тело, когда душа умерла!" -- Писала она мне незадолго до своей смерти.
Глава XVIII. Пробел (1887-88 годы)
1887 год, последний год студенчества Лели является у меня пробелом из-за утраты писем Лели и личных записей. После праздников, проведенных с нами в Саратове, он писал нам {13 января 87 г.}, вернувшись в Москву, обычное грустное письмо, отчасти вызванное и Katzen-jammer {Похмелье.}: "Вчера провел вечер не особенно благообразно {Университетский праздник в Москве.}, зато сегодня уж настоящий triste lendemain {Грустный следующий день.} -- так грустно и сиротливо себя чувствую. Кузнецов встретил меня, несмотря на то что поезд опоздал на 2 часа. Ни у кого еще не был, кроме Юреневой, завтра же начну обходить всех, начав с Наталии Петровны {Н. П. Трирогова давно уже перебралась в Москву учить своих татусей, но время от времени оставляла их на попечении своих родных Аристовых, страдая душевной болезнью, доходившей до полного хотя и временного помешательства.}".
В другом письме конца марта Леля упоминает о нашем проезде в П-бург, который я даже совсем не помню:
"Мне стало что-то очень грустно после вашего отъезда, а к тому же начал неинтересные занятия по литературе. Все это вместе дурно на меня подействовало. Единственная услада -- это мысль о заграничной поездке, с Оленькой {Об этом Леля очень мечтал в то время. Не менее мечтала об этом и Оленька.}. С другой стороны, очень хорошо понимаю, что до нее нужно сдать экзамен, и только это поддерживает мою решимость готовиться". Повторяю, совершенно не помню эту поездку нашу, вероятно, на короткий срок в П-бург, а между тем в этом же письме Леля поручал мне "узнать, можно ли достать в Публичной Библиотеке и получать летом в Губаревке на неделю, 10 дней, без всяких штрафов следующие книги: История русской церкви преосв. Макария180, Прибавление к Творениям св. отцов, Исторические очерки Буслаева, История литературы Галахова, 2 изд. История славянской литературы Пыпина, и Спасовича Журнал Мин. Нар. Просвещения за 1376, 79 г., Песни, изд. Рыбниковым, Православный Собеседник за 1859, 63 г., Отечественные Записки за 1862, Пекарский, Наука и Литература при Петре Великом?"
В том же письме {24 марта.} Леля сообщал, что в воскресение был концерт Наташи Челюсткиной,-- "не мог бы попасть, если бы и хотел; нельзя было достать билетов в последние дни; все сошло очень хорошо: бесчисленные аплодисменты и вызовы". То был уже не первый концерт Наташи. 26-го февраля т/г. она выступала ученицей Безекирского, профессора в Филармонии, в очередном 2-м студенческом концерте в большой зале Благородного Собрания вместе с Панаевой-Карцевой, Поппер и Сафоновым {Директор Консерватории.}. Успех Наташи превзошел все ожидания. Студенты поднесли ей громадный букет цветов с голубыми лентами.
Не знаю, в который из концертов Наташи Леля с сестрами и тетей Лизой был на хорах и в ожидании начала смешил своих кузин. Наконец он предложил им пари, что в момент начала концерта вся публика обратит внимание не на скрипачку, а только на него, что, конечно, горячо оспаривалось кузинами. Но пари был выдержан: в тот момент, когда все внимание собравшийся публики было обращено на появление 14-летней хорошенькой девочки со скрипкой, в локонах и в коротком белом платье и белых туфлях, Леля наверху поднял такой невероятный кашель с выкриками, что вся публика в зале мгновенно обернулась к нему, к великому ужасу тети Лизы и кузин, сидевших рядом с ним. А ему только и надо было этого. Он вообще любил шутить, черта "Шахматовщины", как говорили в Челюсткинской Палестине (старшие). Впрочем, об этой черте упоминает и Наташенька, когда после кончины Лели я обратилась к ней с просьбой написать мне свои воспоминания о нем. "Я не любила с ним заходить в лавки или магазины,-- писала она мне между прочим,-- у него была странная манера, как бы сказать,-- прикидываться дурачком или простачком: он начинал подмигивать приказчикам, вступал с ними в соответствующие разговоры, потешая их, и ставил меня в неловкое положение. Когда он выходил один, то, конечно развлекался еще более своей странной ролью. Один раз, когда он сидел на верхней площадке в конке, он принял такой вид, что кондуктор выразил сомнение, найдется ли у него пятак, чтобы заплатить за проезд. Вообще у него было странное влеченье к "опрощению" в жизни".
"Он был демократичен, даже слишком, несмотря на консервативные взгляды, которые у него были в то время,-- писала она в том же письме. -- Его демократичность выражалась во всем: в привычках, в костюме, и часто я поражалась, как у таких аристократически-изящных родителей мог вырасти сын, лишенный всякой потребности в эстетике как для себя, так и в окружающей жизни или обстановке".
Помнится, что читая такие определения характера Лели, я смутилась. Как-то в Губаревке, в испокон веков сложившейся обстановке, Леля, вероятно, не выявлял этих черт своей натуры. В Московской же обстановке, гостиничной, бивуачной, ему просто было тошно, и поэтому он принимал на себя это шутовство. Иначе смеялся над собой и своим несомненно тяжелым положением, совсем ему не свойственным, почему в домашней обстановке я и не знала его с этой стороны. Немного позже вспоминал его один иностранец Брок, приехавший в то лето (87 г.) в Москву для изучения русского языка. В начале 88 г. профессор Корш познакомил его с С. С. Слуцким {Брат Марии Сергеевны, жены профессора П. А. Лаврова.} и поручил его познакомить с нашим "enfant phénoménal {Феноменальный ребенок.} -- Ал. Ал.". Ближе познакомился он тогда и сильно привязался он к Леле в ту зиму на приемных вечерах у Фортунатова, где встречался тогда и с Б. М. Ляпуновым, В. Н. Щепкиным, Г. К. Ульяновым, Ч. И. Козловским и др. В оставленной им записке, посвященной доброй памяти Лели, искренним другом которого он тогда стал, он писал:
"Узнав, что Ш. хотя и не богат, все же поставлен экономически довольно хорошо, я сначала не хотел этому верить. В своей комнате, в блаженной памяти "скворешнике", он жил более чем скромно. Вся меблировка состояла в сущности в грубых ящиках, в которых лежали его сокровища -- книги. Кривой столик, свечка в бутылке, неопрятный Гриша для постановки необходимых самоваров -- вот обстановка. Все остальное более или менее в том же стиле. Да и сам хозяин этой комнаты ходил в пальтишке уже довольно неопределенного цвета, в шапке, сквозь мех которой пробивалась вата. Он сам иногда подтрунивал над таким своим "франтовством". При работе в Кремлевских книгохранилищах его завтрак состоял только в одной просфоре и т. д. Я склонен видеть в такой особенности молодого А. А. черту аскетизма, доходившей у него до самобичевания. Конечно, иностранцу было бы трудно вникнуть в тайник русской души, но помнится, молодой А. А. при других случаях, когда это требовалось, например, посещая вечера профессоров, отличался скорее изяществом".
Ставлю точки за этим рассуждением искренно расположенных к брату людей -- но повторяю, дома в нашей обстановке я не знала брата с этой стороны, а если бы и знала, то объясняла бы совсем иначе: очень стесненными обстоятельствами из-за вычета (более 70 р. в месяц) из его бюджета -- подробность, о которой он всегда умалчивал. Он продолжал вносить пенсию Наташе, субсидию на воспитание Юре, но даже мне никогда на это не жаловался, ссылаясь на какие-то уроки, которых было далеко не достаточно. Теперь он виделся с Наташей только изредка:
"С Наташей вижусь довольно редко: мне очень тяжело с ней; но ей живется хорошо, хотя ее вечно терзают разные мысли: идти в монастырь, стреляться и т. д. Скучно! А уж какая бесцельная у ней жизнь! Она не делает решительно ничего, признав себя теперь, когда она свободна, решительно ни к чему не способной".
Свободное копирование
