1881-й год - 1

Глава LI. 1881-й год.

 Забили тетушки тревогу и на Собачьей Площадке, и близь Успенья на Могильцах. Увлеченье семьей Челюсткиных вообще, а дядей Гришей в особенности, было довольно рискованным, по их мнению, явлением, и тетя сочла за благо, от греха подальше,-- вывезти меня из Москвы. Предлог был соблазнительней: Трироговы и Олечка Попова зовут к себе. Как не взглянуть на Петербург? Но бедная Ольгушечка наша, которую после праздников мы отвезли опять в Чернявское, горько плакала. Леля только что не хотел быть эгоистом. Да и как бросать уроки музыки. Библиотеку, где я зачитывалась, составляя "Исповеди", подобно нашим, на всех замечательных женщин, и музыкальные вечера, когда теперь, после 3-х месяцев упорной работы, мы с дядей Гришей так превосходно сыгрались. Я и не думала, что именно эти музыкальные успехи и подвинули тетю прервать нашу так хорошо налаженную жизнь в Москве. Впрочем, мы уезжали всего на две недели. 7-го января мы выехали в Петербург.

 Стоит ли говорить, что эти две недели превратились в два месяца. Петербург охватил меня своей шумной жизнью так, как я и не ожидала. Я исписала бы целую книгу, если бы стала записывать все, что было пережито мной тогда, почему о возвращении в Москву, с уезжавшей тетей я и думать не хотела. Я осталась до масленицы, когда Леля должен был за мной приехать. Переписка с Лелей тогда была самая усердная, судя по сохранившейся пачке моих писем, ответных к нему. В одном из них я еще оправдывалась в том, в чем очевидно он обвинял меня -- непостоянстве, "за измену" Москве. На это я отвечала ему словами мадам де Сталь -- непостоянство только в голове, но не в сердце, никогда! И это была правда. Я не знала в жизни измены чувству любви. Но письма Лели того времени погибли и сохранилась всего два из них: от 20 и 29 января к тете.

 За полным отсутствием материала о жизни брата в то время я привожу их целиком в копии:

 "1881 г. 30 янв.

 Милая Женя. И так то, что ты остаешься в Петербурге, уже решено, и должно быть тетя уехала уже, когда ты получишь это письмо. А у нас потекла здесь однообразная жизнь без вас, хождение к тете Наде и прежние истории, составленные уже с новоприобретенным в последние месяцы материалом -- новые замечания, новые осуждения...

 Хожу ежедневно к Иосифу. С 5-го Февраля занятия немного изменяются: в понедельник -- у Фортунатова до 11 веч; по вторникам и пятницам у Иосифа, а в среду и четверг в Румянцевском музее до 8 ч, а воскресение -- дома. Если мне придется ехать за тобою в П-бург, в чем, однако, сильно сомневаются тетя Надя и Ад ель за тетю, может мне удастся уделить часа 4 для ознакомления с одной рукописью Публичной библиотеки.

 Челюсткины, у которых я еще раз обедал в воскресение, здоровы, исключая сильно заболевшего дядю Гришу. Теперь, если не ошибаюсь, ему лучше, но два дня тому назад он даже лежал.

 Оленьку отпустили по письму тети Нади, бывшей лично со мной в четверг и видевшей начальницу; она молчалива и грустна, как будто подавленная горем; при отвозке ее вечером, времени, благодаря длинному обеду Челюсткиных, оставалось только в обрез, что однако способствовало тому, что она совсем не плакала.

 Желаю тебе провести как можно веселее это время. О нас и не думай -- я поскучал маленько, но постараюсь объяснить это тем лишь, что твое отсутствие не соответствует с тем, к чему я привык, не буду напускать на себя грусти. Я очень хотел бы видеть Козен."

 "29 января 1881.

 Милая Жени. Скоро, теперь уже через две недели я выеду к тебе. У нас сильно чувствуется, что тебя нет, а потому, конечно, все желаем, чтобы скорее как можно настал великий пост...

 В понедельник вечером я 1-ый раз посетил открывшиеся у Фортунатова семинарии (собств. практическое применение с студентами того, что теоретично было пройдено на лекциях); они очень интересны и принесут мне чрезвычайно большую пользу. По вечерам же прочих дней я у своего неизменного Иосифа, за гостеприимство которого я теперь плачу дорогою монетою: составляю каталог его библиотеки, что занимает значительное, без того скудное, время.

 Рукопись я кончу в 1-х числах февраля, много до 13-го числа; а там -- прочитав несколько листов одной вашей Петербургской рукописи, займусь более специальным изучением. Кстати про эту рукопись. В прошлое воскресенье я, наконец, собрался к профессору Попову, от которого зависит издание лучшего по моей части журнала на русском языке (Чтение Общественной Истории и Древностей Российских). Меня встретило какое-то полумертвое существо (он в чахотке), весь трясется и говорит сиплым голосом. После очень некрасноречивого с моей стороны объяснения, почему я пришел (я именно его очень смутился), он объявил мне, что сам намеревается печатать ту рукопись, которую я так читал и из которой столько выписал для мною предполагаемых изданий, и потому моя статья, мое издание может подорвать его. Вот и все мои надежды; остается только ждать его издания (конечно, небрежного), чтобы раскритиковать и дополнить. Я иногда думаю, как это мне придется по твоим стопам быть у Козен (которых, впрочем, мне очень хочется видеть) потом м. б. у Поповых, у таких-то и других; и наверное всякий раз после общего посещения кого бы то ни было будут взаимные замечания о поведении и держании себя. Затем нужно расстаться..."

 После этого письма большой перерыв. Леля приехал в П-бург, мы провели вместе масленицу у Трироговых, вероятно, он пропадал часами в Публичной Библиотеке. Мы обедали не раз у Есиповых. Теперь они занимали казенную квартиру в небольшом б. дворце Царевича Алексея на Шпалерной, наискосок церкви Всех Скорбящих {Теперь на этом месте громадный каменный дом.}, и уютно у них было, красиво, и стариной отдает, совсем не П-бургская квартира. Милый старик Григорий Васильев и тетя Софи всегда так интересны и радушны к нам. Мы отдыхали у них душой. Посещение Козен тоже, помнится, доставляло Леле удовольствие, хотя строй их дома и их жизни совсем был иной нежели у Есиповых. Старинная роскошь в квартире на Миллионной {No 19.}, лакеи, выезд, придворный круг знакомых и родных. Полное незнание занятий и интересов Лели: "Tu fais l'arabe?" {Ты занимаешься арабским языком?} -- справлялся у него дядя Фед. Фед. Но все же столько было ласки и внимания к нам, что Леля прощал им этот "arabe".

 Меня же они просто избаловали, постоянно приглашая с собой в ложу, то в оперу, то в театр. Зембрих и Мазини сводили тогда с ума весь П-бург. Буи, Котони и др. отличались в итальянской опере, Славина, Мельников -- в русской. Почти через день я у них обедала и после того в карете с ними ехала в их постоянную литерную ложу, 1-й абонемент, по понедельникам или в Михайловский на французские пьесы или немецкий "Цыганский барон". Олечка П. со мной не пропускала ни одного симфонического концерта. Было с чего голове закружиться! У Поповых на масленицу в их обширной казенной квартире на Садовой был бал, и Леля должен был, хоть и зрителем только, присутствовать на этом бале с тапером-негром, ужином и пр. удовольствиями.