Челюсткины

Глава L. Челюсткины

 Как ни намерена я не упоминать о своих личных переживаниях в этом очерке,-- совершенно умолчать о них и о Челюсткиных я не могу. Тем более что, хотя и значительно позже, и Леля -- не избежал этого очарования.

 Челюсткины переехали зимовать из Костромы в Москву в том же августе, немного раньше нас, потому что когда мы приехали в Кострому, они уже устраивались в большой квартире дома Померанцевой в Церковном проезде, наискосок нашего М. Перовского переулка. Тогда уже в первый вечер нашей встречи, весь дом их произвел на меня сильнейшее впечатление -- а затем прошел октябрь, мы виделись каждый день или, вернее, каждый вечер, и чувство очарования охватило и пронизало мою душу. Как мог тогда Леля не понимать этого -- крайне удивляло меня. А не понимал он этого главным образом потому, что он все еще был верен своей симпатии к тете Лизе, а тетя Лиза, лет на 20 старше брата своего Гр. Никол., просто вооружала Лелю против него и его милой жены.

 Тетя Густочка, высокая, тонкая, с шапкой вьющихся волос, фон Чуди, родом венгерка, вся порыв чувств, искренность, доброта и увлеченье, была просто прелестна. От щебетанья 4-х, всегда оживленных и веселых девочек, и музыки, музыки в доме их без конца у меня просто закружилась голова. Дядя Гриша если не сидел в кабинете с кистью у палитры с Прошкой и Бутуской, своими бульдогами по бокам, играл в зале на виолончели; т. Густочка часами аккомпанировала ему, дети пели и играли вокруг. Теперь девочки, так понравившиеся бархатному дяде в Константиновке, уже были в форменных платьях и учились в пансионе Арсеньевой. Только старшая 13-ти летняя Лиза училась дома. И она с Надей бегло играли на рояле, вторая Вера на виолончели, а младшая 7 л. Наташа -- на скрипке и для своих лет удивительно.

 Но тетя Лиза, да и тетя Надя, все были недовольны, все ворчали. Воспитанье племянниц их крушило, да и все направленье в семье их им не нравилось. Сам Григ. Никол, не служит. Еще летом в имении он занят своим конским заводом, но зимой не расстается с кистью и виолончелью. У Густочки никакого умения направлять и воспитывать. Дети на головах ходят. Особенно доставалось 10 летней Наде. Она каждый день получала нули в пансионе, рассеянна, шалит, за диктовками рисует учителей и Арсеньеву, к сожалению, с поразительным сходством. В классе она -- последняя ученица, но "папочка" совершенно спокойно замечает: "Нужно же кому-нибудь быть последней"... А запоет она своим детским мелодичным голоском или сядет за рояль, забудешь и нули ее, и дерзкие выходки. Она остроумна, насмешлива, шаловлива и умна, но справиться с ней очень нелегко, папочка ставит ее в угол, когда она говорит, что "папочка дурак, хотя она его обожает", но сестры тогда так горячо просят за нее прощенье, да еще заступница-баловница бабушка Шарлота Ивановна, немочка, мать Густочки...

 В 1-х числах ноября (см. все тот же дневник) д. Гриша собирается по делам в Пензу. Разлука с семьей для него всегда драматична. Густочка плачет, опасаясь длинной зимней дороги. Не успели мы проводить глазами сани, увозившие его на вокзал, как в доме, где всегда стояла повышенная нервность, вдруг поднялась невероятная суматоха. Кроме бабушки Шарлоты Иван., у Челюсткиных здесь еще дедушка Павел Никанорович Сабуров (родной дядя по матери тети и дяди Гриши). Он был не совсем при своих: должно быть, в детстве мамка ушибла. И теперь уже старик, с придурью, он, кажется, даже совсем неграмотен.

 Накануне отъезда д. Гриши заезжала к ним тетя Лиза и, желая быть любезной, пригласила своего дядюшку когда-нибудь к себе в гости. Зная, что его никогда не отпускают на улицу без лакея Ивана, старик воспользовался суматохой отъезда и в одних туфлях выбежал на улицу, якобы за спичками, до угла, но с намерением пролететь в гости к т. Лизе, и исчез. Сначала Иван, хватившийся его, бегал по Арбату, заходя во все лавочки. Потом Леля поехал к т. Лизе. Вместе с ней они поехали к обер-полицмейстеру. При них в канцелярии звонили во все части. Но Сабуров исчез. Обед к Челюсткиным принесли от нас, потому что Саша и кухарка все бегали искать старика. С Густочкой делались истерики, послали за кормилицей, умевшей гадать. "Nimm dich fest zusammen" {Соберись с силами.},-- уговаривала бабушка.

 Настал вечер. Старика не было. Я осталась у них ночевать в опустевшем кабинете д. Гриши. Прошел и другой день. Тетя с Лелей утром опять ездили в Арбатскую часть, т. Лиза от Козлова проехала к Губернатору, вся полиция была поставлена на ноги. Вторую ночь осталась я ночевать у Челюсткиных, а т. Густочка все ходила по зале, плача и волнуясь. Наконец в 4 ч. утра раздался сильный звонок, стучал сам старик: "Эй, отворяйте живее! Сабуров приехал!" С ним был квартальный, который его поймал на Волхонке, пока он рядился с извозчиком, чтобы его отвезли к Гр. Ник. "Фамилию забыл, да и улицу не могу припомнить"... -- говорил он. Экспансивная Густочка с рыданьем бросилась старику на шею, и он, прислонившись к печке, заплакал. Хотя в 5-м часу была полная темь, послали Сашу в дом Гедике, через улицу, и тетя с Лелей пришли чай пить. Леле было поручено расспросить старика, который всегда очень забавлял его, где же он двое суток болтался? Но узнать было мудрено: с купцами чай пил по трактирам, рассказывал он, но не был ни пьян, ни голоден, а весел. Он весь день, говорит, бегал по городу. Особенно поразил его памятник Пушкина: "Чудеснейший! Этак стоит: в одной руке шляпа, назади другая... Как он ее держит? Ах да, вот так, с пенсне". Леля тогда ужасно смеялся над его рассказами.

 Только в 6 часов стали расходиться, но прогулка по Москве видимо понравилась старику, и, уходя к себе в комнату, он чрезвычайно развязно обратился к Густочке: "Любезная, а любезная! Ты меня завтра отпусти к Лизаньке!"

 Этот эпизод сам по себе ничего не представляет интересного, но весь дневник мой наполнен подобными эпизодами, меня смешившими, но совсем не вызывавшими в Леле восторга, а так как это единственный мой спасенный в катастрофе дневник, то совсем игнорировать его не хочется. Леля тогда называл это непроизводительное занятое -- сплетнями и, конечно, был прав, но сам страшно смеялся, когда позже, когда его самого захватило "очарованье" -- я перечитывала ему это первое знакомство с Челюсткиными.

 Менее сестер нравилась мне Лиза, но писать о ней приходилось еще более, нежели о младших. То проснувшись ночью она поднимает весь дом отчаянным криком, что ослепла. Все сбегаются к ней с лампами и свечами. Тогда оказывается, что она думала, что ослепла, потому что проснулась в темноте и ничего не видела; то, не зная урока и пользуясь тем, что родители ушли к нам музицировать, Лиза высаживает своего учителя (Тарасова), а когда тот протестует и упирается, она кличет на помощь сестер, уверяя их, что он ее обижает. Сестры вызывают Сабурова, суля ему табачку, и с невероятным гвалтом спускают бедного учителя с лестницы. Саша горничная прибегает к нам; дядя Гриша, разбиравший со мной сонату, бросает смычок и с Густочкой бежит домой. На другой день родители сконфужены за детей и опечалены, все тетушки негодуют, но выходка Лизы объясняется вдруг поднявшейся температурой, и к вечеру вызывается доктор Вензенгер, который сначала говорит, что у Лизы ангина, потом -- дифтерит и требует отделенья детей. Родители приводят их к нам на 2 недели. Нетрудно себе представить кавардак, который начался у нас. Еще днем Саша уводила их в "Арсюшин пансион", но с обеда... Я стараюсь их занять рукодельями, даю им шерсти и крючки; но насмешницы тогда не дают покоя Леле: они вяжут и примеряют ему "теплую юбку". Когда он, перед тем, чтоб уходить к о. Иосифу, располагается на круглом столе в столовой, они завладевают его драгоценнейшими бумагами, и Наташа, со своим курчавым стриженым затылком, серьезно принимается их читать, но читая по ним, тут же сочиняет комедии, "Дневник Лели", в котором он будто сообщает, как проводит день.

 Хватая себя за голову, она декларирует: "Хоть я и молод и учен, но голова пуста"...Тетю девочки упрекают в строгости и уверяют ее самоё, что она по ночам нас бьет, а меня донимают обожанием, видя, что я на это сержусь: "Счастливый суп! Ангел его скушает. Счастливый самовар! дрожит от радости -- божество около него стало!" Главным образом насмешничали две младшие; Верочка держала себя серьезнее, это -- "чудное" дитя, говорила Шарл. Иван., тогда как из-за остальных шалуний она столько слез проливала. У Веры всегда за поясом ключи, она разливает чай, она любимица отца, она останавливает сестер.

 В половине декабря приезжают Ширковы, и мы встречаемся с ними так, точно не прошло 14-ти лет со времени отъезда нашего из Хатни, Харьковской губ. Детски шаловливая, веселая Александра Григорьевна принимает нас, как родных, прямо в свои объятия. Сесиль еще милее, чем прежде, и только Аля сидит в сторонке, улыбается и, опустив глаза, бормочет что-то -- ненормальная, говорят. Сесиль попадает к нам и к Челюсткиным на музыкальные вечера наши, и также в восторге от Челюсткиных... Сесиль удивительно талантлива. Шуман, Вагнер, Лист для нее нипочем -- поет, на рояле и на скрипке играет, со мной играет в 4 руки рапсодии Листа каждый день. Мы часто берем ложу в опере: Хохлов и Верни в "Демоне", Фюрер -- мельник в "Руслане и Людмиле", Усатов в "Травиате" -- вызывают общий восторг. Отмечены в том же декабре и танцевальные вечера 6-го декабря у нас, 27-го у Челюсткиных. Собирается молодежь -- все Трескины, 3 брата Корбутовских, кн. Мансуров и др. Приехала Оленька на каникулы домой.

 Совершенно только непонятно, как случилось, что когда у нас в Николин день стали собираться гости, Леля, очень оживленный, вдруг на лету, с разбега в свою комнату, подскочил к Адель и перед самым ее носом вытянул ей язык. Обида получилась страшная. Леля каялся, каялся, и сам не понимал, как это случилось, но Адель не хотела прощать, говорила, что презирает его и целый месяц не будет с ним говорить. Инцидент этот взволновал и тетю Надю. На сцену явилось слово "шахматовщина", т.е. дерзость и озорство, которыми, по мнению сестер Челюсткиных, отличались Шахматовы с испокон веков. Кличка давно нам знакомая и очень обидная.

 На праздниках все же происходит примирение. Вечером у Челюсткиных, под звуки Stradello u Quas Una Fantasia в зале Адель сообщает мне в полутемном кабинете, что Леля всегда ее прежде любил, писал ей письма из 1-го класса гимназии, каракули, размытые его слезами, подписываясь "целую ваши ножки", а летом однажды выехал ей навстречу верхом, круто осадил свою рыжую лошадь, браво соскочил о нее и, вырвав с корнями растущий у дороги куст, галантно поднес его ей вместо букета... И на руке его тогда была белая лайковая перчатка, видимо чужая, не парная, верно, найденная ... А я-то все это проглядела! Хоть я и помнила, как он голосом вопил "Деличка", когда тетя увозила его в 1-ый раз в Москву... Адель продолжала (теперь тетя с дядей Гришей запели дуэты Глинки -- не искушай, прости меня ...) сообщать мне еще более для меня неожиданные новости -- о любви ко мне всех трех кузенов, то, чего я решительно не подозревала! Конечно, я помнила о взрыве слез Алеши на Слепцовском бале в Саратове, но я совсем не знала, что причиной тому была ревность Алеши к кузену Вячеславу... А Володя... "Выходи за Володю. Он будет твоим дядей Гришей, ведь он так похож на него",-- говорила Адель.

 "О, нет",-- вырвалось у меня в ответ, и я не верила ушам, слушая об этом прошлом. Но, как Леля уже изменил Адель "под давлением обстоятельств", так и Алеша тогда с увлечением играл в лошадки с маленькой толстушкой, дочерью Менделеева, усердно посещая ее каждое воскресенье.

 Вячеслав -- в кавалерийским училище -- уже курил и делал долги, а Володя мало походил на дядю Гришу, хотя мы с ним и всегда были в дружбе.

 Во всяком случае, Адель теперь, после такой "интимной" беседы, вновь стала моим другом и должна была простить Лелю.

 Не могу согласиться с Лелей, что страницы этого дневника (которого он никогда не читал), были посвящены одним сплетням, как он уверял. В них отводились целые страницы сантиментальным излияниям по поводу красоты жизни и природы, вроде восторга метелью {Которая в то время заметала Москву.}... Кремль, Московские купола в саване снега под лучами месяца и т.п., а то метель в Губаревке: за ветром и воем метели звенит колокольчик почтовой тройки. Она несется степью, над нею в небе носятся бесы (Пушкина?), а в душе едущего поднимается столько силы и гордой власти над стихией... Губаревка зимой! сколько сладостных воспоминаний, невыразимых словами, как жизнь моя там была красива! как юность моя была окутана поэтической оболочкой, и сколько в душе моей сложилось там впечатлений от зимних и летних картин в деревне, алых зорь, темных звездных ночей, аромата цветов, свежести лесов, простора полей и глубины небес... Забуду ли я это когда-нибудь? Смогут ли другие впечатления, конечно суетные и тяжелые, стереть их и омрачить глубоко засевшее в душе чувство счастья и восторга перед красотой созданного мира? Но все это не мешало изливать и то недовольство собой, которое особенно ярко стало ощущаться в это первом столкновение с людьми.

 Недовольство высказывалось на каждой странице. Во мне не было силы характера и гордости Веры (Гончарова) -- во мне было так много пробелов! В 18 лет мне надо было учиться, учиться и вовсе не тому вздору, которому училась до тех пор, а восполнять пробелы в музыке, искусствах, в литературе и поэзии. Когда я говорила Леле об этих пробелах, он совсем не соглашался со мной. Для него единственным пробелом являлось то, что я не сдала еще экзамена при университете на диплом домашней учительницы, что, по его мнению, было необходимо, и он уговаривал меня непременно к весне закончить этим свое образование. А мне казалось так жалко терять время на это, когда меня душат пробелы: нужно играть в совершенстве, (учитель мой Иваницкий очень доволен моими успехами), дядя Гриша, как только покажусь у них, бросается к роялю, и мы тогда разбираем с листа все оперы. Я хочу знать Историю искусства, жизнь художников и композиторов, я хочу широко черпать из мировой сокровищницы то, что должно мне дать силу духа, а не зубрить то, что никогда мне и не понадобится -- заняться перечислением рек, годов в хронологии... все это хорошо на старость лет, чтобы дать себе отчет в пройденном, придерживаясь правила цыплят по осени считать.

 Одно меня удивило, теперь перечитывая этот дневник, полный самых горячих порывов к "совершенству" и к "силе духа",-- это отмеченное 19-го декабря гнетущее, тяжелое предчувствие, испытанное в детстве, что когда я буду большой,-- не пользоваться мне счастьем и спокойствием у семейного очага! Войны, смуты, общественные бедствия не дадут мне его. И теперь (т.е. в декабре 30 г.), я иногда это чувствую, и меня даже тошнит от страха и ожиданья страшного! Тяжело сейчас дышать, точно мы все куда-то идем на невеселое; точно под ногами пропасть, un abime, революция, народные страданья?..

 Возможно, что чтение "Comtesse de Charny" {"Графиня де Шарни".} того же Ал. Дюма, так увлекательно описавшего французскую революцию, способствовало этим опасеньям, но я вспоминала тогда и предчувствия в детстве, которых теперь совершенно не помню.

 Вероятно, уже тогда в воздухе носилось то, что накоплялось к тому взрыву, который позже погубил нас всех... а в 80-х годах оно проявлялось уже очень определенно. В дневнике стоит: "Леля все толкует о студенческих беспорядках 5-го ноября" {Дневник, 10 декабря.}. Значит, Лелю уже тогда это сильно волновало, к этим беспорядкам следовало относиться внимательнее, и становилось страшно поневоле за ту беспечность, с которой не прислушивались к раскатам далекого грома.