Глава XLIX. В Денисове
С тех пор, с конца 2-й половины 80-го года, изменяется наша жизнь. Мы переезжаем в Москву. Поэтому переписка о Лелей прерывается уже не в летние только месяца, но и в зимние, которые мы проводим вместе. Разлуки наши вообще становятся короче. Тем труднее продолжать эти "Воспоминания", особенно потому, что письма Лели к тете после 80-го года остались у нее в письменном столе и погибли в пожаре 18-го года. А именно ей -- он писал так обстоятельно и подробно.
Сохранившийся материал о студенческих годах брата очень скуден: небольшая пачка его разрозненных писем, видимо, только дополнявших его переписку с тетушкой; один из утраченных моих дневников {80-81 года.} и две "записки" {83 и 90-х годов.}, в которых я пыталась закрепить пережитые тогда впечатленья. С таким материалом справиться довольно мудрено, тем более, что мной записывались преимущественно личные переживанья, отнюдь никому не интересные. Но что же делать? Приходится мириться и с этим, чтобы не допустить больших пробелов в хронике жизни моего брата.
Перелом нашей жизни начался в начале августа 80-го года. Тетя, желая зимовать в Москве, переехала туда с нами -- сестрами уже в 1-х числах августа, чтобы подыскать квартиру. Квартира была найдена уже через 3 дня, но без мебели. Решили выписать мебель из деревни, а также нашу Варю -- за повариху, поэтому тетя отвезла нас в Кострому к тете Ваве (Зузиной), давно звавшей нас к себе, а сама возвратилась в Губаревку, где тогда ее заменял Леля; один -- "за хозяина". К началу своих занятий в VI классе Леля, конечно, поспел вовремя и, приехав с Варей на квартиру, начал, хотя вначале и на бивуаках свою новую жизнь "приходящего гимназиста", бесконечно довольный, что избавился от интерната.
Судя всего по трем письмам моим к нему, случайно сохранившихся из обширной "семейной переписки" того времени,-- между тетей и Лелей произошло тогда первое столкновение. Оно столь глубоко задело его, что в душе его точно что-то дрогнуло. Дрогнуло его безграничное обожание к тете, еще столь ярко выразимое в зимних письмах его. Припоминаю, хотя и не ясно, что после лета, проведенного в Губаревке вместе с Михайловскими, предполагалось и зимовать с ними вместе, в общей квартире. Но в квартире, нанятой у Гедике, в М. Песковском переулке, не оказалось комнаты для Лели, потому что Арише с Моськой требовалось отдельная комната, а не с Варей, как думала вначале тетя; кроме того, тетя Надя находила неудобным расположение комнат при наличии "мужчины" в доме. Тетя начала сдаваться требованиям родных и допускала мысль о возвращении Лели в интернат. Но последнее возмутило его. Он горячо высказал свое мнение, решительно не желая вернуться в интернат, когда цель нашего переезда главным образом была чтобы жить вместе. Как все уладилось, я не помню, знаю только, что мы оставили квартиру лишь для себя, что было очень дорого для нас (700 р.), а тетя Надя наняла себе обычные меблированные комнаты, с апартаментом для Ариши с Моськой. Но Лелю, видимо, беспокоила возможность "дальнейшего его несогласия с тетей", как он писал мне, потому что в ответном письме моем {От 5 сентября.} я уговаривала его этого не опасаться, ибо все уладилось, и когда в половине сентября {11 сентября.} тетя приехала за нами, я писала Леле из Костромы: "Хотя тетя очень сердилась, но теперь уже не сердится на тебя!" А так как мне было очень жаль чувствительного мальчика, я добавляла: "такой ты у меня бедненький. Только и надо тебе быть под моим крылышком", и далее: "Я уж знаю, что теперь ты будешь очень счастлив и с тетей в очень хороших отношениях. Как бы то ни было, слава Богу, что у нас с тобой по крайней мере будет ежедневное сообщение на словах (при совместной жизни), это будет полезнее и важнее всего на свете для нас, и, право, к лучшему, что Михайловские не будут жить с нами: нашей маленькой семье гораздо лучше без критикующего, чужого элемента". Как все это было налажено, повторяю, я совсем не помню, и не будь этих 4-х сентябрьских писем моих, я и забыла бы про весь этот эпизод, к сожалению, все же повлиявший на дальнейшую беззаветную любовь Лели к тете... В 3-м письме, еще августа того же года, я вспоминала, что летом "выскочила из каких-то треволнений в Губаревке на почве дружбы и любви" и противополагала им те впечатления в Денисове, которые тогда захватили меня. И там были проявления "дружбы и любви", да совсем иные.
В Денисове, имении тети Вавы в 12 верстах от Костромы, большой каменный 2-х этажный дом был полон гостей: все родные съехались к приветливым радушным хозяевам, по-старинному, всей семьей, да на целые недели. Самой важной гостьей была сестра дяди Николая Александровича Е. А. Попова, супруга Петербургского чиновника {Дочь ее замужем за Г. Г. Савичем, управляющим земским отделом.}. Она все лето проводила в Денисове с 4-мя дочерьми, их гувернанткой и 2-мя сыновьями правоведами. Старшая Ольга немедленно стала моим первым другом. Несмотря на свои 16 лет, она, ученица Фонарка, была замечательной музыкантшей, была очень развита, знала языки, литературу. Мы целыми днями говорили с ней без конца. По вечерам целыми часами она играла мне в большой зале Денисовского дома, иногда без свечей, залитой лунным светом. Туше ее было удивительное, каждая нота ее пела. Две следующие за ней сестры стали друзьями (на всю жизнь) Оленьки, тогда подростка с большими голубыми глазами и длинными белокурыми косами. Она прекрасно танцевала характерные танцы в этой бальной, в два света зале с хорами, где постоянно собиралась молодежь играть и танцевать. Я не стану приводить своих дальнейших впечатлений и прибавлю только, что "Зузиняточки", 3 сына тети Вавы, были прелестны, 6-летняя дочь Наташа забавна, остроумна и мила. При Наташе была высокая и стройная m-lle Мари, воспитательница ее. Вся молодежь была крайне оживленная, тетя Вава -- сама доброта и очарование, а дядя Н. А., "рыцарь, христианин и идеал мужа" -- так определяли его тогда все, оба -- боготворимы всей этой молодежью, которой было так хорошо, так весело и непринужденно у них гостить. Поэтому разлука и общий разъезд явился настоящим горем для всех. Молодежь уезжала в П-бург продолжать свои занятия, а мы переехали в Кострому, где у Зузиных также был прекрасный дом о 15-ти комнатах. Мальчиков поместили тогда в гимназию. Одна маленькая Наташа оживляла дом своим лепетом, a m-lle Мари своей веселостью. Но тетя приехала за нами и увезла в Москву. О, далеко тогда за Волгой осталась милая Кострома", которую я особенно полюбила не только за спокойную, веселую жизнь у милых Зузиных, но и за тот дух "прошлого", которой я тогда впервые почувствовала за всенощными в Ипатьевском Монастыре.
Жизнь в Москве у нас началась заботой тети поместить 13-ти летнюю Оленьку в учебное заведение, и после многих перипетий, в начале ноября, она была принята в III кл. Чернявского училища на Девичьем поле -- принята интернатом. Трудно далось Оленьке первое время в закрытом учебном заведении, и, когда мы приезжали к ней на прием в желтую мраморную залу училища, она отворачивалась, едва сдерживала слезы; а оставшись одной, она все плакала...
Леля тем временем совсем успокоился. Он очень был занят уроками, но и нас, и его самого это, кажется, не очень интересовало. Теперь он упорно добивался подлинной рукописи Феодосия, хранившейся в Успенском Соборе. Профессора говорили, что не видать ему этой рукописи, как своих ушей. Но Леля добрался до генерала Потемкина, Управляющего Синодальной конторой, и добился того, что эта ценная рукопись была выдана архимандриту его отцу Иосифу, который тогда был переведен в Петровский монастырь. Неизменно каждый вечер после обеда Леля уходил к своему любимому старику, который всегда угощал его чаем с кренделями, и в келье Никона, имея пред собой портрет патриарха во весь рост (лучший портрет его в России), проводил целые часы за своей упорной работой. Недаром проф. Фортунатов говорил, что Леля более "фортунат", чем он сам -- сумел заполучить эту рукопись. И хотя Леля возмущался, что местами рукопись была стерта, были соскоблены и вставлены не только буквы, но и слова, все же он был вполне удовлетворен тогда своей работой. Все это было записано у меня в выше упомянутом Дневнике, найденном в деревне, причем я удивлялась его "усидчивости, твердости и упорству" Лели в достижении цели. Удивляла меня и "неустанность и невозмутимость", которую он стал проявлять тогда вместо своей горячности и вспыльчивости. Это, впрочем, не мешало мне ворчать по адресу брата. Я находила, что его нравоучения бедной Оленьке стали очень отроги. Что он придает какое-то лишнее значение "точным наукам", мало ценя и не понимая целую неведомую для него область искусства, музыки и литературы. Этот мир уже был мне не чужд еще в деревне. Но дружба с Олечкой Поповой и те книги, которые мы тогда о ней вместе читали, о которых часами толковали, еще выше подняла для меня завесу с мира звуков, красок и образов фантазии. Но все это охватило меня всецело только тогда, когда в Москве случилось то, что тетя Софи считала непременным условием при встрече Шахматовых с Челюсткиными -- непобедимое очарование. Таким было для меня знакомство с Г. Н. Челюсткиным, братом тети, и его семьей.
Свободное копирование
