Погребение дяди

Глава XLVIII. Погребение дяди

 К вопросам о духовной жизни Леля возвращался еще по поводу своего свидания с Пантелеймоном и небольшого случая, бывшего с ним еще в начале мая. Друг его Филитис собирался идти с ним вместе к Пантелеймону, но болезнь отца его помешала этому намерению, которое тогда очень бы развлекло и утешило Лелю.

 Желая все-таки утешить своего друга, Филитис принес ему 1/2 фунта шоколада от Сиу. "По своей привычке я его отложил, чтобы сдержать жадность, которую бы он вызывал",-- и Леля положил его в ящик, а через несколько дней, чуть ли не через неделю, достаточно упражняясь в этом перенемогании жадности, отдал его одному товарищу. Тот, съев кусочка два, вдруг почувствовал ужасную боль в желудке, его начало рвать и его отвезли в больницу. "Что же, не спасло ли меня в этом случае моя всегдашняя борьба во имя Бога. Говорят, что с мальчиком кровавый понос и что он пролежит по крайней мере еще недели две".

 Теперь, 20 мая, в день своего Ангела, Леля вторично пошел к Пантелеймону, проститься, так как тот переводился в Новгородскую губ. с повышением и уезжал в начале июня навсегда. "Между человеком верующим и неверующим спора быть не может,-- говорил почтенный Иеромонах, благословляя Лелю и на то, чтобы выдержать экзамен, и для укрепления его духовной жизни. -- Один отрицает идеал, другой его признает; один проповедует борьбу с материей, другой смеется над этой борьбой".

 Грустно было Леле прощаться о этим человеком. Он почти что плакал. "Не пиши мне много, говорил Пантелеймон: ибо если будешь писать о твоем учение, я, надеясь на Бога, знаю, что оно будет успешно; если о твоих успехах в науке, я знаю, что с двоими трудами они все будут увеличиваться; если о твоих радостях или увеселениях, я знаю, что эти вещи проходящие, а потому радоваться с тобой вместе я не буду. Пиши только раза два в год, чтобы ты не забывал меня, а я не забывал бы тебя. Да и, может быть, навсегда лишусь я этого светлого образа христианской мудрости и смирения"...

 Он дал Леле сочинение Тихона Задонского "Истинный христианин", говоря, что "из этого сочинения ваша натура извлечет много пользы духовной", и еще несколько мелких книжонок, как "Бог в Природе", "Кающийся", составленных иеромонахом Арсением. В этот же свой праздничный день от Пантелеймона Леля пришел к Фортунатову и передал ему свою тетрадь (Феодосия), но посидел у него немного, так как Филипп Федорович торопился куда-то. У Миллера он был еще дня за два перед тем и показал ему почти оконченную 1-ю часть -- Учение о звуках. Миллер долго пересматривал сочинение Лели "и нашел (не при мне будь сказано), что вещь -- капитальная, поглотившая много труда и терпения!.. В награду Миллер припас ему дубликат своей библиотеки "XIII слов Гр. Богослова", изданные по рукописи XI-го века А. Будиловичем[1], толстая книга, страниц в 350 -- на вечное пользование.

 "Это очень меня ободрило, по крайней мере, у меня расширяется кругозор".

 Когда же несколько дней спустя Леля вновь зашел к Фортунатову, чтобы узнать его мнение, Фортунатов сказал: "Если вы из собранного материала, из всех указанных вами фонетических особенностей сделаете верные выводы и объясните удачно эти особенности, это будет очень хороший труд".

 До сих пор Леля собирал один материал, надеясь в августе обрабатывать его и облекать в образы. Он провел этот вечер у Фортунатова в разговоре насчет нескольких мест в своем труде, "стараясь отстаивать правильность того или другого предложения. Много очень оказалось сомнительных слов, непонятных даже для Фортунатова, и мы сколько ни рылись в словарях и грамматиках, ничего путного не находили". Работа продолжалась еще и на другой день (воскресение 25 мая). Работали много, так что Леля вернулся усталым и с головной болью домой, т.е. к тете Лизе, у которой он теперь проводил целые дни; и мы с тетей Лизой решили, что к Олсуфьевым можно и не ехать, то есть к обеду, на который они его звали.

 "Фортунатов дал мне свое сочинение об ударении в литовском языке. Мы с ним разбирали все Феодосия и о постороннем не говорили"... Эта фраза посылалась мне в ответ на (сдержанно) высказанное мною неодобрение разговоров "искусителя" с Лелей...

 "Еще последнее утешение отнимает",-- ворчала я, и советовала Леле не очень-то надеяться на себя в спорах с Фортунатовым: "Сумеет он тебя опутать и показать, где раки зимуют"... Я судила по себе...

 Наступление тревожных дней экзаменов и перехода в VI класс отвлекло его и от профессоров, и от Феодосия, и от высоких материй, о которых он любил теперь толковать с тетей Лизой. Ему очень нравилось у нее. Все было у нее в миниатюре, но чисто и ново. Приобретенная на Смоленском рынке мебель была недорогая, но все так было искусно задрапировано, покрыто скатертями, накидками, "и все так хорошо, что мне все думается о том времени, когда сестры уже обзаведутся семьями, а мы с тобой, красавица (я -- профессор), будем жить зимой в Москве, а летом в Губаревке -- и буду я покоить твою старость..."

 Все еще не покидала его и грусть о дяде: "Что-то дядя?" -- писал он, но вероятно чувствовал все-таки смягчение остроты своей печали: "Не оставил ли уж он нас теперь совсем. Что-то пусто воображению, и оно даже не воспроизводит ни впечатлений, ни раньше повторявшихся слов..." -- вечно длиться одно и тоже чувство без изменения не может.

 27-го мая был канун первого экзамена, математики, которой вообще Леля так опасался.

 "Помолись",-- писал он мне. "Благослови", писал он тете, и уже не так упорно носился мысленно в Губаревке, хотя приближался день перенесения тела дяди, назначенное на 30-ое мая.

 Еще накануне тетя с Володей {Михалевским.} поехали в мужской монастырь, за город, и приготовили все, что требоваалось для извлечения цинкового гроба из склепа. Ночью гроб был поставлен на катафалк и процессия двинулась при освещении факелов по Средней дороге. Тетя с Володей следовали за гробом в карете, шагом. Мы же все остались дожидаться их дома, чтобы встретив, рано утром поспеть в Вязовку к заупокойной Литургии.

 В 6 часов утра процессия показалась на вершине Новопольской горы. Новопольцы толпою вышли навстречу и, остановив процессию, сняли гроб с катафалка и на руках, понесли его в Губаревку На полдороге встретили и мы... дядю! А с нами и Вязовский священник, архиерейские певчие, еще накануне приехавшие с Леоновым в длинных дрогах из Саратова, губаревские крестьяне, сменившие новопольских.

 Эта толпа в ярких рубашках и платьях, черный катафалк, торжественное пение, тетя, печально сидевшая в карете -- вся эта картина под горячими лучами майского утра была так красива, так трогательна, что слезы сжимали горло... У крыльца дома была отслужена лития, и все мы двинулись дальше в Вязовку, следуя за гробом, который крестьяне продолжали нести на руках.

 Обедня торжественная с двумя хорами -- архиерейским и местным, певшими обедню сочинения дяди, тянулась очень долго, и чуть ли не в 1-ом часу гроб был опущен в склеп... Он был покрыт зеленью и цветами, было столько цветов и венков, что бабы шушукались: "И умирать-то как легко, когда столько цветов!", а одна из них успела у меня выпросить венок цветов, когда будут ее хоронить...

 Вся эта церемония была так своеобразна в раме деревенской обстановки, что более красивых похорон я не запомню, и тетя могла найти в этом известное удовлетворение, сделав все возможное, чтобы последний долг памяти дяди был обставлен действительно и трогательно, и красиво, и торжественно...

 Все эти подробности были, конечно, нами описаны Леле. Тетя писала, что она значительно успокоилась, точно дядя теперь к ней ближе... с ней... а не в далеком склепе мужского монастыря.

 Леля мысленно переживал с нами все волнения этого дня и также точно успокоился.. Тоска и сожаления о дяде сменились теперь тревогой за исход экзаменов. Более всего боялись свирепого Кордасевича, который в IV классе не перевел 18 учеников из 38-ми. Он ставил двойки, совсем не разбирая, хорошо ли учился ученик среди года и что его ожидает при дурном бале.

 Но экзамены Лели прошли благополучно. Из русского было задано сочинение на личности, выводимые Кантемиром в его сатире "К уму своему". К среде 4-го июня -- день открытия памятника Пушкину -- все экзамены были закончены, а в субботу 7-го июля Леля выехал в Губаревку

 В последнем письме своем от 1-го июня, поздравляя тетю с днем рождения ее 2-го (40 лет), он вспоминал, как дядя называл ее в этот день "новорожденной", как терраса и балкон украшались нами гирляндами и цветами, а сама она "беленькая в белом платье" радостно принимала поздравления. Теперь -- Леля не знал даже, что пожелать ей на новый ее год. До сих пор с пожеланьями благополучия у нее было связано здоровье и довольство дяди: "Разве переехать удачно в Москву, удачно в ней устроиться... Но такие вещи слишком материальны, так что про них и думать не стоит в светлый день своего рождения"... Нет, стоило, конечно, и об этом подумать. С этим переездом, теперь окончательно решенным, была связана та новая жизнь, которая начиналась для нас всех -- иная, чем та, которую мы прожили в течение этих 9-ти лет.

 "Сейчас иду к Коршу и Стороженко,-- заканчивал Леля свое последнее к нам тогда письмо (1-го июня),-- от них к Олсуфьевым, у которых не был в прошлый раз. Это мое последнее письмо к Вам".

 Последним оно и было, как по содержанию своему, так и потому, что наши разлуки отныне стали и реже и другого характера.

 5-го июня ему минуло 16 лет, а накануне он перешел в VI-ой класс. Радостный, счастливый, подъезжал он 8-го мая к Губаревке. Им столько было выстрадано из-за потери дяди, что сердце не могло больше страдать, и теперь оно открылось в ответ на новые, счастливые впечатления...