Тоска в Москве

Глава XLVI. Тоска в Москве

 25-го апреля мы проводили тетю с Лелей в Саратов. Леля уезжал в Москву, тетя встречала Михалевских, которые переезжали к нам на все лето.

 Первые письма Лели из Москвы (27-го апреля, 1-го и 3-го и 4-го мая) были опять сплошным горем и сожалением о покинутом.

 Правда, сидеть в душной, пыльной Москве, далеко от природы в лучшее время года -- жестокое и, скажу, непонятное измышление культурного мира. Чему научатся несчастнее дети и юноши в своих городских тюрьмах? Да ровно ничему! Экзамены оттягивались до конца мая и весь май приходилось томиться в бездействии, повторяя зады.

 Леля был третьим учеником, занятия в гимназии шли своим порядком, "но что-то льешь из пустого в порожнее,-- нового почти ничего не проходим, а повторяется все старое, делать решительно нечего, поэтому очень много времени я посвящаю своей собственной работе, но ужасаешься,-- неужели так же пройдут еще 30 дней,-- одно пустое и скучное сиденье на скамейке, и теряние времени, не пользуясь великолепной погодой и находясь вдалеке от природы".

 И эта тоска о природе сказывалась с особенной силой у него в ту весну после недель, проведенных в Губаревке, в самое чудное время вода.

 "Хотя по-прежнему занимаешься языками, разбираешь Феодосия, но я, пожалуй, был бы в состоянии поменять эти занятия на пребывание в Губаревке среди вас! И как теперь там хорошо! Нельзя равнодушно вспомнить какое бы то ни было место, ни даже конюшню, каретник, застольную -- все так будто радостно смотрит и манит к себе. Но довольно жаловаться, ибо это также вредно, как нежиться в теплой кроватке, это утешает, это лежание приятно, но знаешь, что жалобы не помогут, с ними далеко не уйдешь, знаешь, что придется встать с кровати, чтобы одеться и работать".

 "Мне кажется, что я так ясно и верно вижу, что вы делаете, что и ошибиться не могу: теперь вы собираетесь гулять, и Наталья Петровна пошла вместе с вами, а тетя и тетя Надя остались на террасе у большого стола". (I мая).

 Это состояние тоски доходило у Лели до физической боли, как будто камень лежал у него на груди. "Ах, если бы я мог снять этот камень!" Не помогало даже грустное подвывание стихов Полежаева, к которым он обыкновенно прибегал в таких случаях. "Исполненные силы и чувства", они расстраивали его теперь до того, что он не знал, как и чем заставить себя даже забыть эти строки.

 В субботу, 3-го мая, в день 10-летней годовщины маминой смерти (и со дня кончины дяди прошло 4 месяца) Леля отправился с утра к тете Лизе, чтобы вместе с ней пойти в церковь и подать за упокой Марии и Алексея. После обедни он позавтракал у тети Лизы, остался еще до обеда. Потом пошел к Фортунатову, которого не застал дома, и к Челюсткиным. Григорий Николаевич был не в духе, потому что жена была вызвана по делам в Константинову, и он не отходил от детей. Вернувшись к тете Лизе, Леля застал у нее монаха о. Гедеона, духовника ее belle mère, старушки Еропкиной, и пробыл с ними время до 8 вечера. Тетя Лиза очень звала его помочь ей найти квартиру, но когда Леля через неделю пришел к ней опять в 8 ч. утра, она отправилась с ним смотреть уже нанятую ею квартиру в Больш. Власьевском пер. Квартира в 7 комнат была светлая, веселая, и одна комната тотчас же была отведена Леле. Ему сейчас же стало легче на душе. "Тетя, красавица, приятно мне, что-то греет, приятно, что есть куда преклонить голову, да, а без этой отрады -- эта разлука с вами была бы мучением. Я чувствую себя, что я полон, что у меня есть чувство, есть хорошие стремления только около теплой печурочки, а здесь у нас на мощеном дворе -- холодно, и чувствуешь, что окружен людьми равнодушными ко всему... Они в моих глазах не хуже меня, не глупее меня, но они мне не равны, или я им не ровен и беспрестанно находишься в напряженном положении; изучаешь себя, сравнивая себя с ними, но сравнение, хотя необходимое, но тяжелое -- это расширять и раздражать незажившую рану. Нигде не видишь примерного юноши, которого приняв образцом, можно было самому улучшаться. Везде или вялость умов, или равнодушие, или нерадение; нигде искреннего чувства, и сравнение показало, что общество, которое я некогда хотел устроить -- немыслимо. Ведь я имею дело не с маленькими мальчиками -- я вижу юношей, полных энергии, губящих ее самым непростительным потворством своим животным стремлениям. Нет честной груди, из глубины которой вырвался бы крик негодования при вести о нечестном поступке, а много раздается криков против правительства и Закона. Это, может быть, брожение юного ума -- но нет искусного делателя вина, который бы с пользой для качества этого напитка, употребил это брожение"...

 Возвращаясь к своим товарищам, он замечает, что все же у него есть партия... Все люди к нему расположены; всегда к нему обращаются за советом, но своего мнения, своих убеждений -- никаких. "Тетя, не думай, что я пишу это так... Я это чувствую и я готов плакать, так что досадно, конечно, не для моей особы, а для Государства, для моего Отечества. Тетя, это не фразы, и я говорю тебе их и Жене, зная, что найду в вас сочувствие. И стараешься, как говорил Фортунатов в тот достопамятный для меня вечер, стараешься развивать свою среду, но везде видишь нерадение и нежелание, русскую лень". Сознавая, что данные ему способности должны быть использованы, что с него потребуется больше, чем с другого, он с грустью заключал: но что желание без действия, что стремление без исхода. И приводил в пример 18 летнего С., юношу, который просил его высказать о нем свое мнение. Мальчик ленивый и нехороший. Леля не высказал ему своего мнения, а только то, как избегать тех недостатков и пороков, которые в нем гнездятся. Очень недовольный таким советом, С. отвернулся и ушел. "Теперь я с ним в ссоре",-- заканчивал Леля свое длинное письмо. "Но где же Вязовская дорога, на которой столько решено за одно с одним существом? (вспоминались послеобеденные прогулки вечером по большой дороге, когда мы обсуждали вопросы, которое Наталья Петровна, затейница всех наших бесед, любила поднимать за обедом: о самосовершенствовании и помощи ближнему). Где кабинет и терраса, где тот соломенный диван, где сидя с Феодосием, я говорил с тобой, красавица (то были беседы с тетей, более близкие к жизни, но тем для него важные, потому что тетя обращалась к нему, как к взрослому, обсуждая свои планы и затруднения). ...Там, далеко, далеко... а рядом сонные товарищи заглядывают в письма и говорят ...о перемене Министерства".

 Это "далеко", о котором Леля так часто вспоминал, не забывало его. Писали мы чаще обыкновенного, зная как ему жутко, утратив свой семейный уголок, свою "печурку" у тети Нади. Писала даже Наталья Петровна в продолжение своих споров о том, кто герой и в чем цель жизни... Леля в то время увлекался чтением Самопознания Джона Мессона, и Самовоспитания Спенсера и приводил из них целые цитаты. Но за решением этих высоких проблем мы забывали сообщать ему мелочи нашей повседневной жизни... быть может (что до меня касается), и умышленно, чтобы не дразнить его картинами нашей действительно оживленной и счастливой жизни дружных четырех семей {5 мая к нам приехала гостить тетя Натали с детьми в придачу к семье Натальи Петровны и Михалевских.}, согласных и любящих друг друга, на лоне такой роскошной природы. И Леля, хотя упоминал в письме ко мне, что часто получает мои письма, тут же ворчал, что не знает, как мы проводим время: "я этого совсем не знаю, как и многого другого, что мне было бы еще интереснее знать, веселитесь ли вы променадами, что делает Оленька" и пр. и пр.

 Но так как я не могла не сообщать ему, что все идет хорошо, что я с Адель опять дружна, Леля тоном ворчуна высказывал свои соображения, что теперь нам, вероятно, легко организовать parties de plaisir {Увеселительные прогулки.}, "в особенности, когда нет тяжелого консерватора (это о себе-то!) ни на что не соглашающегося и мешавшего всякого рода развлечениям... Что же делать! У всякого свои слабости, а эта, так нетерпимая в обществе, с особенною силою укоренилась во мне",-- наговаривал на себя Леля, вероятно вспоминая определение его характера на Бронной. Конечно, он был серьезнее нас, но я не помню, чтобы он противился когда-либо нашим развлечениям.

 Вообще письмо его было, по-видимому, написано в то время, когда губы его складывались капюшоном: "Комплиментов Дмитрия Григорьевича я не понял -- и трудно понять -- он слишком сложен, а выражает очень простое предложение,-- продолжал он,-- я хотел бы слышать ваши с ним разговоры, и не из одного любопытства". Эта тирада была вызвана тем, что Дмитрий Григорьевич нашел в Адель новый "предмет наблюдений" и новую слушательницу, более меня внимательную. Собравшись характеризовать ее, он сравнивал ее с тихим ясным прудом, в котором отражается бледно-голубое небо в облаках барашками, и длинными плакучими ивами на берегу -- поэзия самого тонкого характера... тем более, что этот тихий пруд с плакучими ивами являлся контрастом с его бурным темпераментом. Вот эти метафоры Леля и называл "непонятными для него комплиментами".

 Несмотря на размолвку нашу с Адель, после письма Лели конца марта, мы вновь с ней помирились, а чтобы не было повадно опять ссориться, мы поклялись в дружбе самым поэтическим образом, поцеловались через венок ландышей и незабудок в самый семик, на Троицыной неделе, когда девушки, по русскому обычаю, заплетают венки и пускают их по воде, гадая о своей судьбе.

 После этого обряда девушки становятся на всю жизнь подружками (род побратимства)... Адель очень забавляла вся эта выдумка. Но ее также занимало сравнение ее с тихим прудом, и ее вовсе не сердили и не раздражали высокие темы Дмитрия Григорьевича, напротив... Он приезжал теперь каждой праздник, Наталья Петровна встречала его с своей обычной восторженностью. "Митя! Дыши!" -- слышались тогда ее восклицания, а так как воздух, напоенный ароматом цветущих садов, был дивный, а "Митя" приезжал из душного и пыльного города, то ему приходилось ей покоряться и усиленно вдыхать ароматный воздух...

 Также приходилось усиленно слушать музыку, так как в ту весну музыка, не переставая, лилась из окон нашего дома. Играли мы все, и положительно весь день, а в моде у нас был особенно Шопен. Адель, пристально занимавшаяся зимой музыкой с учительницей, с особенным чувством играла вальсы Шопена, а я предпочитала мазурки и ноктюрны его; Наталья Петровна замирала над прелюдией... не изменяла Рубинштейну и наизусть твердила Бетховена...

 Это время слилось у меня в какой-то смеси музыки Шопена, запаха ландыша и сирени, разговоров об увлечениях и любви, и упорных раскатов соловьиной песни... Неудивительно, что Дмитрий Григорьевич, так и не разобравший, кого же он любит: Наталью К. Киндякову или Вар. Р. Рослякову в Саратове, стал задумываться над поэзией тихого пруда с плакучими ивами...