Весенние впечатления

Глава XLV. Весенние впечатления.

 Конец этого письма был омрачен тем впечатлением, которое на Бронной произвело позднее возвращение Лели домой: Фортунатов задержал его до 12 1Л, и Леля только в час ночи был дома.

 Михалевские, проводившие этот вечер у Челюсткиных, вернулись от них рано, и рано легли спать. Ариша открыла Леле двери с таким "перекореженным" лицом, что Леля почувствовал себя совсем виноватым. Утром же пришлось выслушивать рацеи, оправдываться, объясняться с тетей Надей и обещать непременно написать тете о причине возвращения домой в час ночи. Такое недоверие и такая подозрительность тети Нади произвели на Лелю очень тягостное впечатление. Позанявшись Феодосием и написав кое-что про звуковые особенности, он отправился к Ивановым, у которых не был после Рождества. У них было большое горе -- кончина старшего сына Миши (4-го января). Тетя Люба сердечно расспрашивала Лелю и о нашем горе, и вообще так была ласкова, что Леле сразу стало легче на душе, и даже кузина показалась ему и красивее, и милее, чем в прошлом году. "Однако тоска, горе, горе в самом тайнике -- гнездится, и ничем его не выбьешь",-- заканчивал Леля свое длинное письмо от 30-го марта. Это было все то же, нестерпимое воспоминание об умершем дяде. "Этот лоб столь бледный и холодный, когда я его видел в последний раз; этот лоб, столькому меня научивший, направлявший меня хотя незаметно на путь мышления, заставивший сосредоточиваться, анализировать жизнь, давший 1-й толчок после детского понимания Природы и Бога -- к размышлениям над этим, к критике преподаваемого свидетельства, к критике, доселе увенчавшейся успехом... Этот лоб теперь уничтожен, он обратился в землю. Дядино "я" -- умерло навсегда, и лишь высшая часть души и, вознесшись до двигающей природу Силы, видит нас, благословляет или порицает нас... И не иметь с ним никакой связи. Я уже не говорю о внешней, но о внутренней..."

 Но беседа с Фортунатовым произвела неизгладимое впечатление, и Леля возвращался к ней в следующем письме 3-го апреля:

 "После разговора с Фортунатовым мне пришлось бороться внутренне с этою ужасною, этой гнусной философией отрицания бытия Божия. Он своего не говорил ничего -- он представлял только доводы против моих убеждений и доказательств. И спасибо ему. Он зародил во мне борьбу, зародил несогласие в духовной жизни, и тем радостнее мне все представится, тем святее и определеннее Божие Существо, если понятие о Нем, представление его, будет следствием борьбы и победы. Искать внешней поддержки негде, как только в семье, и одна семья не словами, не убеждениями может поддержать зачавшуюся правду в молодом существе, но своею стройною гармонией, своим нравственным устройством. Да, на этой неделе я понял, что искать помощи, участия в товарищах нельзя, и хотя у меня есть друзья, с которыми охотно делю и горе, и радость, однако с тем же Кузнецовым у нас происходят беспрестанные споры о семье, которую он не признает, от которой он отворачивается. И действительно, Филипп Федорович прав -- нет духовной жизни в обществе вообще, и где оно не угасло, там поддерживается только формальностью. Потухающие угли раздуваются только на публичном жертвеннике..."

 "И не поддерживать этой будто существующей связи с дядей, не стараться всеми силами напоминать себе его образ, а вместе с ним всю ту духовную пищу, которую я получил от него. Ему сегодня 3 месяца. И ничего не в силах его возвратить: ни вера, ни молитва, ничего, ничего..."

 Да, в такое тяжелое время душевного переживания, когда детская вера давала Леле сил мириться с этим первым горем, мужественно переносить его, Фортунатов, как искуситель, поднимал вопросы, которые растаптывали эту веру...

 По горькому опыту я знала, как легко разбиваются верования еще не пережитые, еще не прочувствованные. Только долгая жизнь, долгий опыт могут научить тому, как говорят французы, что peu de science éloigne de Dieu, beaucoup de science ramène à Dieu {Мало науки удаляет от Бога, много науки возвращает к Богу.}.

 Первые же шаги в области науки обыкновенно колеблют все устои, так старательно воздвигнутые с детства. Я была еще полным профаном во всех этих мудреных вопросах, но уже давно, заглянув в Ренана, Дюпьюи и др. авторов библиотеки дяди, я понимала, как легко разбивались все фабулы о потопе, рае, о 6-дневном сотворении мира и т. д. при освещении научных знаний. И как легко отрицать то, чего не видишь и не можешь ощупать, чему только можно верить.

 С обычным нетерпением ожидали мы Лелю к пасхальным каникулам. Еще 6-го апреля, в последнем письме из Москвы, он с наслаждением предвкушал радость своего приезда: мысленно видел пред собой столь знакомую уже просохшую дорогу из Курдюмова в Губаревку, белую усадьбу над позеленевшим сквером, "встречу, поцелуи, начало сердечных разговоров... Многое я вам скажу, многим поделюсь, что своею страшной тяжестью тяготит меня".

 Пасха, бывшая в том году в средних числах апреля, совпадала с полным оживлением природы.

 Сразу окруженному лаской и любовью, Леле не пришлось даже предаваться своим грустным воспоминаниям о дяде... Мы решительно затормошили его. Нужно было весь день ездить, ходить, хлопотать, играть с детьми Наталии Петровны и с нею болтать без конца, слушать ее музыку, ее воспоминания о "полубоге" Ант. Рубинштейне[1], критику Герцена, Писарева и Добролюбова, проверять познания Оленьки за зиму и мои кончившиеся занятия по 3-х летней программе. О, я многое сделала за эти три года, несмотря на городскую сутолоку, 1-й бал, похороны дяди. А теперь у меня были каникулы, и я с увлечением читала В. Гюго, мадам де Сталь и Oeuvres Morales {Этические сочинения.} Плутарха. Но у меня были каникулы, потому что я должна была вместе с Иваном Григорьевичем заняться посевом и посадкой. Лелю тоже занимало ходить на пашню, на огороды, но тетя говорила о необходимости сдать Губаревку в аренду, и это огорчало нас: сады, ягодники, огороды, капустники -- какой-то чужой будет всем этим распоряжаться... Быть может это возможно зимой, но весной сдавать -- невозможно. Сады зацветают, куртины сквера засыпаны белыми, душистыми гроздьями, земля мягкая, пышная, прогретая горячим солнцем, просит семян, заботы, любви... Сдавать на года в аренду -- нет, нет... Но тетя нас не слушает. Является из Саратова длиннобородый Артемьев, с ним ведутся серьезные переговоры: он снимает усадьбу в аренду осенью, когда мы уедем в Москву, а пока, летом, снимает только яблочные сады и ягодники...

 Тетя вообще часто была задумчива после смерти дяди и часто запиралась в его кабинете. Тогда слышались густые, печальнее аккорды фисгармонии в кабинете, и Наталья Петровна одна имела к ней доступ. Зная теорию музыки и контрапункт (получше меня), она помогала тете перекладывать на ноты молитвы оставленной в черновиках обедни дяди и многих романсов, еще не изданных. Лучше всех нас Наталья Петровна умела развлечь тетю в ее горе своим живым, прямым и откровенным характером. Тетя очень привязалась к ней, хотя, конечно, "наш студент" был ее прямой противоположностью, совсем другого склада ума и понятий... Странно, что дети не унаследовали ее жизнерадостности, ее непосредственности. Они были капризные, балованные и то что называется "воженые", видно, ударились в родню, а не в нее, не в Аристовых, как часто замечала она: в них не было ее "молодости душевной, увлечений" ...

 Не могу забыть, как однажды Леля вздумал ее прокатить вокруг двора верхом. Она радовалась этому как девочка и с утра была озабочена там, чтобы "татуси" не узнали об этом удовольствии.

 После обеда Леля подъехал верхом к крыльцу, ведя за повод Милку под дамским седлом, на которой я уже ездила не раз (с неописуемым наслаждением). Оленька увела детей на ту сторону дома. Наталья Петровна вышла на крыльцо в самодельной амазонке, неуклюже сидевшей на ее полной фигуре, с распущенными по плечам кудрями, и с таким счастливым лицом, с таким победоносным видом, точно ей предстояло весь мир завоевать. "Боже, какое наслаждение",-- повторяла она, закатывая свои большие, светлые глаза от восторга, когда взгромоздилась на седло, и Милка затрусила вслед за Лелиным конем... Но это наслаждение вдруг все испарилось... С невероятным визгом и плачем татуси, все трое, точно догадавшись, вырвались из-под опеки Оленьки и погналась за всадниками, в сопровождении полдюжины отчаянно лаявших дворняжек и щенков. Пищали и визжали, заливаясь слезами каприза эти "татуси" только потому, что мамаша посмела веселиться без них. "Ах, каторжные!" -- воскликнула бедная мамаша, вынужденная прекратить свою галопаду, чтобы их утешать: старшая 7 л. Верочка каталась по земле и рвала на себе волосы от досады, Петя догнал Милку и вцепился ей в хвост, а Светик диким голосом выл в канаве, попав вниз головой в крапиву... Оленька была возмущена. "Il fallait les rosser {Их бы следовало отдубасить.},-- заявила она,-- а вовсе не утешать их, вот педагогия!" Впрочем, Наталья Петровна на педагогию и не претендовала, так воспитывая и безумно балуя этих несносных татусей.

 Нашим главным развлечением в ту весну, помнится, был альбом, который я завела еще зимой. В нем вписывались не стихи, как водится, а ответы на ряд вопросов. Получалась целая исповедь. О таком альбоме (чуть ли не принца Уэльского) я прочла где-то в газетах. Вопросы были самые разнообразные, а подчас и коварные. Рядом с невинным вопросом: какое ваша любимое кушанье, любимые цвет, цветок, автор, композитор? стояли вопросы: Ваша цель жизни, в чем смысл жизни? какие лучшие минуты в жизни? Кто герой? Идеал женщины и мужчины? и т.д. Зимой этот альбом пользовался у меня громадным успехом. В него вписывались смешные и серьезные, оригинальные, искренние и шуточные ответы. Леля, как все что он делал, очень серьезно и добросовестно писал свою исповедь, и писал ее не раз, в разные промежутки времени, так как альбом этот был у меня в чести и держался долгие годы. Но, к сожалению, и этот альбом, и следующие за ним мои альбомы -- погибли! На память же я не сумею теперь их вспомнить. Помнится, например, что любимым кушаньем Лели были записаны кольчики миндальные, Оленькино же -- трубочки со сливками... Затем героем Лели был Илья Муромец (позже дополненный Муцием Сцеволой и Гипием).

 В вопросе о любимом женском типе Леля остался верен Гончаровской Бабушке, а Наталья Петровна бредила Шарлотой Кордей[2]. Ее любимой эпохой была французская революции, а Лелю увлекала Удельная Русь и т. д.

 Все эти вопросы вписывались в альбом и обсуждались очень миролюбиво, пока в конце Святой не приехал Дмитрий Григорьевич.

 Тогда начались опять такие шумные дебаты, что голова от них трещала. Он, кажется, спорил только из любви к процессу спора и всегда был в восторге, когда ему удавалось даже не убедить, а разозлить кого-либо из нас, принудительно навязывая свои убеждения. Но придирался он всего больше ко мне, потому, может быть, что я всех легче теряла терпение и немедленно краснела, как индейский петух, как только он задевал "мой мир", чуждый социальных проблем, попыток перевернуть старые устои и полетов на высоте, недоступных моим силенкам. Из-за одного Бред Гарда, которого я совсем не знала, помнится, у нас была чуть не ссора до слез. Зато как радовалась я, когда мне, правда редко, удавалось сбить его с позиции или вылить на него душ холодной воды, подражая в этом тете Натали. Но в общем, эти словопрения мне лично очень надоедали. Не увлекался ими и Леля, да и как-то было трудно, например, разделять ламентации по поводу неравенства социального положения или заработной платы, обжорства капиталистов, угнетенного положения женщины, когда в сущности мы так мало знали, а я в особенности, то, что делается на свете! Например, я всегда думала, что все преимущества на стороне женщины. Ей все уступки и внимание, на нее работают, ее защищают мужья, братья, отцы. Ей предоставлено счастье работать у себя дома, а не в накуренных скучных конторах и пр. и пр.

 А затем... мы знали только понаслышке про ужасы работы на фабриках, заводах и шахтах; про жизнь в таких "страшных городах", как Лондон, где рядом с невероятным комфортом и роскошью ютится беднота, не наша деревенская беднота, а подонки человечества. Спорить, что это фантазия, неправда какая-то, я не могла, но соглашаться, что жизнь вообще "пустая и скучная штука" -- я не хотела и упиралась всеми силами... Да и не могла она казаться такой... в апрельские утра, когда каждая былинка точно пела гимны счастья, вечером и по ночам в прудах немолчно тянулась водяная трель и заливались соловьи... те же гимны счастья, которыми трещали все вокруг. Что я пуста, что за этим гимном я не вижу, я не знаю, сколько горя и муки,-- верю, а все же мир Божий чудесен и жизнь неизъяснимо хороша...