Корш и Фортунатов

Глава XLIV. Корш и Фортунатов

Воскресенье 16-го марта Леля посвятил Стороженко и Пантелеймону. Последний очень был удивлен, что Леля так давно у него не был. Он был очень возмущен тем, что из 11-ой гимназии исключили одного ученика за нигилизм, и расспрашивал про нравственность среди гимназистов. К сожалению, Леля ничего не мог сообщить радостного: "Никто о себе не подумает, никто не сосредоточится на себе, никому нет дела до себя, уж не знаю почему. -- Неужели живут и стареются, не вглядываясь в жизнь. Живешь и умираешь, не познав идеи о Боге",-- заключал Леля.

 Стороженко встретил Лелю словами: "А я слыхал от профессора Тихонравова, что вы составляете грамматику уже"... и начались расспросы и разговоры, главным образом по поводу Феодосия. Стороженко дал несколько советов и обещал несколько книг, которые могли быть очень полезны. "Уже если я хочу, чтобы эта книга была 1-ой из моих предстоящих трудов, нужно и поработать, и теперь ничего уже не ускользнет от меня",-- писал он о своей работе над Феодосием, которая сильно подвинулась за масленицу. Сам удивляюсь, что успел одолеть столько: половина 1-ой самой сухой, существенной части, уже готова, т.е. 21 лист разобраны всячески и снабжены словарем".

 Ещё в субботу (1 апреля) он ходил в музеи и успел многое прочесть насчет внешнего вида памятника и прежних над ним работ. Когда 32 стр. из 43 уже были готовы, Леля отправился к Миллеру, который очень обрадовался, когда выяснилось, что сделано и как сделано. Он заявил в заключение, что этот труд много поможет науке -- Леля был в восторге. По словам Миллера (тоже подтвердили и Фортунатов со Стороженко) положительно ничего нет по древнерусскому языку, которое могло бы служить элементарным пособием для его изучения.

 "Хотя, начиная с Августа Шлецера и работали, и разбирали, и перетолковывали, и критиковали Несторову Летопись,-- этот величественный и самый дорогой памятник старины -- однако ученые мужи, копавшиеся в санскрите и даже в финских языках, поленились сделать что-нибудь для грамматики Несторовой; а Колосовы, Катковы, Лавровские, Шмидты, Будиловичи лишь поверхностно касались наших дорогих памятников при обозрении истории русского языка вообще. И неужели мне выпадет честь разобрать первым Житие Феодосия, которого рукопись самая древняя из всех прочих памятников. По крайней мере Всев. Федор, обнадеживает и поощряет этим меня".

 Миллер одобрил взгляд Лели на Житие как на памятник, который писан двумя писцами, научил, как сделать из этого ученый вывод и т. д., "дал 2 книги по русской фонетике, а главное, просил меня, что лишь только что-нибудь готово, тотчас же принести к нему, обещая, что если чего он сам не знает, спросить Буслаева или Веселовского[1], филологических тузов Московского Университета".

 Миллер советовал не бросать занятия санскритом и древнегреческими и латинскими наречиями, начатыми по совету Фортунатова.

 "Для Гомера,-- сказал он,-- отсылаю Вас к профессору Коршу[2], которому я уже говорил про Вас..." И Миллер тотчас же написал профессору Фед. Евг. Коршу рекомендательное письмо. Как всегда в таких случаях, Леля был тронут и бесконечно счастлив.

 "И может быть, с помощью того, который дарует мне это счастье,-- писал он в письме 9-го марта,-- мне удастся явиться ратником на более широком поле, имея целью решения более важных вопросов... Ах, тетя. А сколько благодарности я должен излить дяде и тебе..."

 Письмо от 23-го марта было уже совершенно восторженным. В это утро он, с рекомендательным письмом Миллера, отправился к Коршу.

 "Крещусь. Звоню, и вот я в профессорском доме, в доме из тех, которым всегда должен буду быть благодарен. Он направит, думаю я, он меня научит. Я подал письмо горничной, которая отнесла Федору Евген. Через минуту вошла мадам Корш, женщина невысокого роста, в очках, с толстой косой сзади. Потом вошел сам профессор, распечатывая письмо, в халате, красных чулках и туфлях: "Ну, слава Богу, вот и мы знакомые,-- начал он,-- мне много о Вас говорили Всев. Федор, и Филипп Федорович, и я давно хотел познакомиться с Вами..."

 Начался разговор прямо с Феодосия. Корш заявил, что если Леле удастся доказать, что рукопись писана двумя лицами, это явится важным открытием в области нашего языковедения. "Одним словом, силы у меня прибавилось вдвое, а энергии втрое после слов этого милого человека", который к тому же дал Леле греческую "Этимологию" Курциуса[3] на самый неопределенный срок и обещал приготовить к будущему посещению его все то, что ему можно будет узнать насчет этого нового.

 Корш оказался очень обходительным и большим семьянином.

 Во время разговора его жена попросила занять ребенка -- он тотчас же стал играть в мячик, подпрыгивая и смеясь -- и вдруг бросил мячик в противоположную стену -- мячик отскочил и попал Леле прямо в лоб. Корш немного сконфузился, и они ушли в кабинет подальше от мячика...

 Теперь границы и план Жития Феодосия были поставлены, оставалось только еще многое, многое прочесть, чтобы суметь реально изобразить, яркими красками намалевать ту новую звуковую особенность, встречающуюся в Житие Феодосия, которая отличала ее от древнеславянского, для того, чтобы это было открытием.

 "Вот и новый знакомый, четвертый профессор, и с помощью Божией я выплыву на степень учености, и для чего -- для того, чтобы помогать Вам, своему будущему семейству, честным трудом над любимым предметом. Тетя, благослови меня, благослови также от имени дяди, которого ты нам теперь заменяешь, благослови на будущее поприще, на будущие труды..." При этом Леля замечает небрежность своего почерка и, извиняясь, объясняет это и своим волнением и тем, что девочки Челюсткины, придя в это воскресенье к тете Наде, вертелись вокруг него и мешали писать. Все четыре были живые, шаловливые и всех "смирнее" была только 2-ая, 11-летняя Верочка. Поэтому письмо было закончено только на утро следующего дня, в 6-м часу утра до отправления в гимназию...

 "Благослови меня,-- повторял он опять,-- а я со своей стороны, работая и трудясь, вместе с Феодосием и Нестором и другими борцами Православия, буду во всем видеть действие Всемогущего Бога".

 Закончив письмо (24 марта) ему еще удалось написать предисловие, в котором доказал, что Житие Феодосия можно отнести к XI в., хотя наука его принимает за памятник XII в. Доказательство на 4-х мелко исписанных страницах было очень основательно.

 Чтобы проверить эти доказательства, он отправился с тетрадкой к Миллеру в следующее же воскресение.

 Миллер, прочтя это предисловие, сказал, что оно написано не дурно и, пожалуй, согласен с этим, но посоветовал показать Фортунатову.

 Фортунатов внимательно выслушал предисловие и сказал, что судя по нему сочинение будет серьезное. Самый взгляд на житие, как памятник XI века, он одобрил и сказал: "Наши филологи еще про это не думали (с иронией); так мало подвигнута наука у нас в России, что скоро немцы будут составлять нам грамматики и разбирать наши рукописи... и все потому, что занимаются ею спустя рукава, дилетанты, как напр. Буслаев, который несмотря на свои звания, отложил дальнейшее попечение о древнем русском языке и занялся искусством и поэзией".

 Когда же Фортунатов услышал, что Леля принялся за Гомера и древнюю греческую фонетику, он пригласил его к себе по пятницам, когда соберутся у него студенты и будут изучать Гомеровский язык. Леля знал, что Гебель ни за что не отпустит его в пятницу, даже на несколько часов, и пришлось отказаться.

 "Ну в таком случае,-- сказал Филипп Федорович,-- мы пойдем в субботу в 7Уг час. к NN". И он назвал имя какого-то известного слависта.

 Эта перспектива совсем окрылила Лелю:

 "Я чувствую, что старался и работал раньше не напрасно, и даже Рюрик, наш старый Губаревский Рюрик, и эта работа была не бесполезна... Ах, тетя, не много осталось до Пасхи -- 4 недели, 13 дней, и все, что могу, вылью тебе. Благослови же меня, тетя. Я чувствую, что эта работа полезна мне еще во многих отношениях -- серьезное отношение к делу, сосредоточенность в себе самом воспитает мою душу и победит все противное разуму -- я достигну самообладания!.. "

 Настала нетерпеливо ожидаемая суббота (29 марта 1880), и Леля вечером отправился к Фортунатову дожидаться того известного слависта, которой должен был за ним зайти. Но славист не пришел. Леля сначала пил чай и вел разговор с Филиппом Федоровичем и его братом, а когда к брату пришли гости, они остались вдвоем. Леля хотел уходить, но Фортунатов его удержал. Разговор продолжался о науке, потом перешел на латинский язык и преподавание классических языков, и на то обстоятельство, почему многим под конец они становятся противными.

 Привожу выдержку из письма Лели:

 "Потом мы перешли на образование вообще, на развитие чувств, потом к гимназической жизни и есть ли мальчики у нас, способные думать и рассуждать, хотя бы наперекор религии и идеалам.

 Когда я отвечал, что из 25 старших воспитанников лишь трое живут духовной жизнью, и то жизнью далеко не сообразною с понятием о Боге, Фортунатов спросил, согласен ли я с ними, а если нет, в чем именно и на каком основании? Тут-то и начался разговор: Фортунатов ничего не допускал без объяснения и поневоле пришлось раскрыть немножко занавес, которым я хотел бы скрыть, согласно с наставлением Пантелеймона, мою духовную жизнь и мои понятия. Но тут был выбор, выбор очень щекотливый: или решительно отказаться отвечать, или ввести в мое потаенное место лицо совершенно чужое.

 Я выбрал последнее, иначе поступить было нельзя -- ведь мои вера, мои понятия, хотя бы они родились на самобытной почве моего собственного мышления -- не воск, который если вынести на свет, неизбежно растает; потом консервативно держаться раз принятого образа представления о Боге и религии нельзя 15-летнему мальчику, потому что эти представления во многих частностях не распутаны и не поняты, и говорю еще раз -- тогда только муж станет называться христианином, если он изучит все, что мог противного понятию и представлению о Христе, и тогда -- останется непоколебим при своей мысли и вере в Сына Божия. Фортунатов возбудил во мне вопросы, которые я еще не отвечал и о которых не думал; представил мне многое противное моему взгляду и представлениям, с которыми нельзя согласиться сначала...

 Он советовал мне подумать. Он говорит, что если эти вопросы будут поняты мною, то этим сделаю большой шаг к укреплению себя в вере; если же я не сумею ответить себе на них, он просил обратиться к нему, говоря, что его объяснение опять может усилить во мне в самом принципе строгое верование и религию.

 И спросишь, кому какое дело до других. И подумаешь, ведь я не за этим к нему обращался; положим, что всякому человеку прилично спросить у другого того другого мнения о каком-либо предмете, но зачем брать на себя разбор внутренней, духовной жизни совершенно чужого человека? И соображаешь, что Фортунатов не пустой человек, он замечательно добросовестно относится к науке, он пишет такие серьезные и дельные сочинения по науке о языке; что Фортунатов не молодой человек, не молодая заблуждающаяся натура, готовая всякого совратить с пути истинного, что ему, пожалуй, более 50 л.

 Тетя, как объяснить себе это? -- это меня мучит! Ведь это не простой разговор, не пустая перебранка: был ли, например, спасен Государь случайно или по действию Провидения. Это долгий спор с обеих сторон, это -- философия, научные доказательства с его стороны против много такого, чему я привык верить.

 Ах, тетя, вот к какому разговору привела меня судьба. Охотно вижу в этом волю всемогущего Бога; ведь я вошел к Фортунатову с предварительной молитвой. Тетя, есть ли у тебя сказать против меня в этом случае, за себя я спокоен, я рад, что мне пришлось спорить, спорить, отстаивал могущество Провидения, отстаивая приобретенную мною идею о судьбе. Напиши мне, как ты посмотришь на все это.

 После долгого разговора мы снова перешли в область науки, мы начали говорить о древних манускриптах, и понемногу время текло себе, текло. Часов в 11 я хотел идти, но Фортунатов уговорил остаться и лишь в половину первого вышел я от него. Иду по улицам и думаю, не был ли дядя со мной у Филиппа Федоровича, не привел ли он меня туда и возбудил разговор о религии и т. д., зная, что это впоследствии может принести мне пользу. Действительно, я теперь чувствую неотразимую симпатию к Фортунатову, который столько принес мне пользы по деятельности научной, указав мне многое, объяснив мне многое, и который вчера, прощаясь, убедительно просил не покидать предпринятого труда...

 И чего, в сущности говоря, желать мне еще, чего еще не достает мне, чтобы быть в состоянии называться счастливым. Поневоле смирило меня время со смертью дяди, смирило,-- но насильно... а вспомнишь, неужели это подлинно так?

 Бог помог мне в учении, помог мне удовлетворить свою страсть к изучению языка, помог мне стать уже теперь одной ногой на том поприще, где мне хотелось бы оставаться, где мне хотелось бы действовать. Да, но остается одно, одно желание, самое святое, исполнение которого я ставлю выше исполнения всякого другого желания -- это достичь, чтобы мой разум окреп настолько, чтобы никакие неудачи будущей жизни не столкнули меня с пути истинного"...