Смерть дяди

Глава XLI. Смерть дяди.

Да, мы постоянно сидели в кабинете, где дядя лежал на диване, только изредка вставая. Но несмотря на то что он чувствовал себя ослабевшим, он был обычно шутлив и разговорчив, и вокруг него постоянно собирались друзья и родные. Кроме тети Натали, его любимой сестры, теперь у нас часто бывали родственники: Дмитрий Григорьевич Трирогов, младший брат дяди Володи, и Наталья Петровна -- жена его среднего брата Павла Григорьевича. Наталья Петровна была женщина крайне добрая, милая, живая и веселая, но в 30 лет, матери семейства, ей непременно хотелось слыть "студентом". В этом понятии заключалось для нее нечто необыкновенно привлекательное: беззаботная удаль, беспечность, презрение к обыкновенным людским удобствам и материальным соображениям, а жизнерадостность без конца. Где видела она таких студентов, в Москве ли, в Гейдельберге или в оперетке (она любила напевать из оперетки "Нищий студент"), я не знаю, но то был ее идеал, которому она подражала, победоносно поглядывая на нас... обыкновенных женщин, да еще "женственных" (!). Это не мешало ей быть самой "женщиной" в полном смысле этого слова, да еще со всеми так называемыми женскими "подковырками", но вот надо же ей было всех убеждать и самою себя прежде всего, что она выше женской слабости, что она -- бравый студент, полный идеальных стремлений и чуть ли не бретер.

 "Студенчество" жены не особенно пришлось по вкусу ее супругу, человеку очень позитивного ума и большому эгоисту и очень дорожившему порядком и приличием у себя в доме... После бесконечных перипетий и переездов из города в город по всей Европе они наконец расстались навсегда, кажется, в Лондоне. Бедная женщина с тремя детьми, без всяких средств, вернулась на родину в Саратов. Единственная дочь известного и очень почтенного хозяина-помещика, тогда уже покойного Аристова {Петр Алексеевич Аристов, женатый на Бекетовой.}, она унаследовала большое и благоустроенное имение {Чердым.} в соседстве с Аряшем, но за время своего 8-ми летнего замужества сумела сохранить лишь воспоминание о своем Чердыме, и поэтому теперь была вынуждена жить в пятирублевой квартире, исключительно уроками. Впрочем, это нисколько ее не смущало. Да если бы у нее и были средства, обстановка ее все так же напоминала бы цыганский табор, хотя в ней не было ничего цыганского: блондинка, полная, очень белая, с большими, широко раскрытыми серо-голубыми глазами и мясистыми чертами лица, она вполне была дочерью севера. Всегда веселая, с резкими манерами, отчасти деланными, часто наивная, она любила хохотать во все горло и вести шумные беседы о политике, о любви и о высоких материях. Обыкновенно ей вторил ее бо-фрер {beau-frère (фр.) -- деверь, брат мужа.} Дмитрий Григорьевич. С ним велись особенно усердно эти шумные беседы (или вернее, споры о белом бычке), ему игрались с особенным чувством -- Шуман, Шуберт, Шопен...

 Музыка вообще у нас в доме не смолкала. Я продолжала заниматься ею в консерватории, проходя и теорию ее и контрапункт, но стесняясь надоедать своим Моцартом, так как мне он надоел, я зубрила свои пассажи далеко в спальне тети, где приютилось наше губаревское пианино. В гостиной же стоял рояль, и на нем часто блестяще, с мужской техникой, играла тетя Натали (ученица известного в 60-х годах профессора Адама). За ней плелась сентиментальная Нат. Петровна, вздыхая и закрывая глаза на "трогательных" нотах. Изредка, но все так же задушевно, артистически-прекрасно пела тетя, всегда возбуждая общий восторг; импровизировали и фантазировали Г К. Деконский, Н.А. Елагин, великолепно исполнявший вальсы Штрауса, Ланнера и Шулгофа, да и вальсы своего сочинения. В четыре руки играли увертюры Кориолана старушки Бистром и Левашова, и басом гремела Т. П. Макарова, одна из сестер Бекетовых.-- "В 12 часов по ночам"... Постоянным слушателем, сверх комплекта наших обычных друзей, являлись теперь почти ежедневно К. Фед. Покровский, товарищ дяди по стрелковому батальону, большой остряк и балагур, В. А. Шомпулев, которого мы про себя называли presse-papier за его способность засиживаться у нас до дурноты, Л. Н. Всеволожская, В. А. Татищева и др. Мои отношения, личные, с Киндяковыми и Хардиными начинали переходить в дружбу, и под их давлением 6-го декабря меня даже повезли в Дворянское собрание на бал. То был мой первый бал! Помнится, он доставил невероятно много хлопот всему нашему дому, точно я стала именинницей в этот день. Вызвал он немало и воркотни: "вот отсталое времяпрепровождение", пожимая плечами бурчал наш "студент"... "Остатки прошлого", вторил бо-фрер... Но я находила, что бал -- это квинтэссенция какого-то совершенства. Музыка струнного оркестра, цветы, туалеты, ритм танца и все -- точно преображенные, добрые, счастливые, готовые на все хорошее... Никогда я не видала многих из знакомых танцующих такими красивыми и главное счастливыми... А когда с хор чудесной, ярко освещенной залы, точно гимн, поднимались звуки вальса и "кто-то", совершенно незнакомый, да и безразличный, подведенный мне Покровским, уносил меня куда-то под ритм этих звуков, почти терялось сознание от наслаждения. Мне оставалось только горько жалеть, что больше на бал меня не повезли...

 Тетя не любила оставлять дядю без своей постоянной заботы.

 Когда Леля в 20-х числах приехал к нам в Саратов, он застал, как он воспоминал в своих письмах позже, очень оживленную картину жизни в нашем доме, и ничто не говорило о том, что скоро водворится в нем траур. Еще в день Нового года (1880), который мы встречали особенно весело, дядя после завтрака вышел в гостиную послушать Нат. Петр., которая играла похоронный марш Шопена и с особенным чувством повторяла эти мрачные, грустно-печальнее аккорды {После того никогда в доме у нас не играли этого похоронного марша.}. Она еще не кончила их, как дядя, почувствовав себя усталым, ушел в кабинет на свой диван... чтобы больше не вставать. Был ли то нервный удар, паралич -- как определяли доктора, я не знаю, 2-ое число мы неожиданно дежурили при нем, а 3-го января, все слабея, дядя, не приходя в сознание, заснул навсегда...

 Я не стану описывать эти грустные дни... общее горе... панихиды, отпевание и погребение в мужском монастыре, в склепе дедушки, временное, потому что весной тетя намеревалась перевезти прах дяди в Вязовку Я не попытаюсь писать не только некролога, но даже краткой оценки дяди, бывшего нам ближе отца. Пусть сама жизнь скажет свое слово: горе тети, верной его памяти до конца своих долгих дней, находившая утешение в создании школы его имени в Губаревке. То был "Живой памятник Алексею Алексеевичу Шахматову", как стояло на вывеске выстроенного ею училища, и на протяжении почти 40 лет в нем обучалось 3 поколения. Каждое 3-е января дети этой школы отправлялись в Вязовку и пели хором во время заупокойной обедни и панихиды об усопшем.

 Горе Лели вылилось в ряде писем, которые я приведу в сокращенных выдержках, чтобы не утомлять читателя. Но в них достаточно ясно выражено, кем он был для него.

 Оленька, напоминавшая дядю некоторыми чертами характера и даже очертанием своей длинной руки с узловатыми нервными, но железными пальцами, унаследовала его музыкальность, и долгие годы спустя умела передавать своим грудным меццо-сопрано дядины романсы так, как учила ее тетя.

 Одна я осталась в стороне, хотя и я знала все эти романсы наизусть и безумно любила их, но... потерю дяди я переживала не так искренно и глубоко, как они! Сознавать это грустно, но что же делать. Это было так, и моя бесчувственность меня самою смущала. Дядя был вспыльчив и горяч. Не раз казалось мне, что он несправедлив, что ангельская кротость тети заставляла ее молча страдать... И я считалась с ним, не чуя, что ангел смерти уже давно летал над ним... Помню я, как обдумывала я свое "бесчувствие" к дяде, глядя на слезы и горе тети и Лели. Гроб еще стоял в гостиной на месте рояля, в последний раз пропевшего ему похоронный марш... и вспоминала я невольно эти прошедшие 9 лет, перебирая свои вины, а их было немало. Еще с тех пор, когда дядя учил нас латинскому языку и сулил мне немца-мыловара, во мне сложился какой-то протест, которого я не могла перебороть.

 Вот тетю я не так бы оплакивала... Грустной, молчаливой, вернулась она тогда с нами из монастыря... На другое утро она позвала нас в опустевший кабинет на семейный совет. Присутствовала и тетя Натали с Алешей, проводившим Рождество у нас.

 "Необходимо урезать лишние расходы, нужно переезжать в Москву, жить вместе, нужно Жене с Оленькой дать закончить образование",-- говорила тетя. Очень серьезно мы дали свое согласие, а Леля как мужчина должен был помогать тете и заменять дядю в делах...

 Первым сокращением расходов, как теперь помню, было приостановление высылки денег на обычно выписываемые в январе журналы, книги и газеты. Потом надо было сдать дом. Продать часть мебели и лошадей. Леля, принявший к сердцу свою роль помощника тети, по вечерам вел с ней длинные беседы, особенно горячо ратуя за подыскание квартиры теперь же, заблаговременно, в Москве, и сам выехал в Москву.