В 5-м классе

Глава XL. В 5-м классе

 Учебные занятия шли своим чередом. Задавались сочинения на темы: "Характеристика Коробочки", "Характеристика Митрофанушки". О первом он писал: "вышло, если не ошибаюсь, довольно хорошо"... О втором -- "ужасная скука".

 "Уроки идут хорошо, в особенности, математика. Вот странно... Этот предмет, который так хромал у Креймана, теперь поправился". Вероятно, сам-то учитель математики (?), "с которым я стал жить очень дружно", хорошо относился к нему и сочувствовал его занятиям, потому что предложил ему взять для пособия при составлении сочинения о Феодосии -- "Краткий словарь" Востокова и "Историческую грамматику" Буслаева. Но "свирепый" Кордасевич и "сердитый" батюшка сильно огорчили его, когда он однажды, чувствуя себя нездоровым, с головной болью, продолжавшейся 3 дня, отказался отвечать за их уроком. Они поставили ему по 2, что сразу изменило вывод четверки на тройку, и при пересадке из 3-го ученика он стал 9-м. Такая несправедливость, совершенно незаслуженная, долго не давала ему покоя. Неудивительно, что следующие за сим письма {Ноябрьские.} вновь были невеселые. К тому же в гимназии произошел инцидент, сильно возмутивший всех: мальчик 2-го класса бросил во время гулянья горсть снегу в фонарь, и, хотя фонарь не разбился, мальчик был изгнан из гимназии директором: "Но заметь, Жени, что в другую гимназию вследствие этого ему поступить нельзя, и он лишен образования вследствие детской шалости... Этакая глупость!.."

 "Осталось немного -- около 7 недель... Я стараюсь как можно реже думать о близком с вами свидании, чтобы избежать скуку, тоску и безынтересное считание дней, как то было в прошлом году",-- писал Леля, и почему-то ему в это время особенно нравились слова Полежаева: "Не кропите меня, вы, росинки дождя... я увял, я увял", и проч. Он сочинил на эти печальные слова ("Я блаженства не знал... никогда, никогда!") довольно завывательную музыку, которую позже я подобрала на фортепиано, но тогда он писал, что "ноты на это прислать не могу, так как Адель никак не удается наиграть за мной. Она уверяет, что музыка очень нехороша, но она только немного грустная" {Письмо от 28 октября 1879.}.

 Отношения с Михалевскими, после бывшего в октябре недоразумения, опять вполне наладились. Но у них, у дамского персонала, конечно, была страсть разбирать чужие поступки и характеры. Разбирали и судили и присутствующих, то есть Лелю. "Всегда меня обвиняют в педантизме, даже сегодня, когда я торопился к Страстному монастырю для свидания {С Филитисом 4 ноября.}; но, мне кажется, что так следует поступать -- нужно всегда взнуздывать себя, сидеть в известной рамке, а то что это за человек: подует ветер сюда -- сюда наклоняется, туда -- наклонишься туда; этак скоро можно сломаться. Неправда ли, красавица, тетюшенька. Ты тоже думаешь так, Женя?"

 Постоянно тревожил его вопрос о товарищах. Попытка его с Филитисом спасать "гибнущих" редко достигала цели.

 Так, на свидание, назначенное ими одному из гибнущих мальчиков -- Салтыкову в квартире Филитиса у Красных Ворот в одно воскресное утро -- Салтыков вовсе и не пришел, хотя у него "и доброе сердце и некоторый ум, и мы с Филитисом собирались того, знаешь, красавица, наставить (громкое слово, конечно)",-- конфузливо поясняет Леля.

 "Мой Хин совершенно пропал, вот 2 недели, как он не ходит в гимназию и совершенно, так сказать, запился; удивительно -- ему всего 16 лет. И Попов тоже... Я делаю все, что могу для него и добился того, что он стал готовить уроки и сел около меня, так что баллы его из латыни и греческого экстемпорале улучшились. Я делаю это потому, что мне его жалко и мне тяжело видеть его ужасное положение. Заметь при этом, что он очень начитанный мальчик и что он получил довольно разнообразное умственное воспитание, зато нравственности в нем совсем нет: в нем нет силы воли, экзактности, прилежания -- как же он жалок!"

 Любимый Лелей Еселев так и не поправился и скончался. "Салтыков совсем испортился; теперь я с ним даже не говорю, он не терпит более ничего, всякое слово о нравственности для него противно"...

 "Ах... теперь я понимаю,-- заканчивал Леля это печальное письмо {От 13 декабря.},-- что значит семейное начало -- это благотворное добро. Ужасно слышать еще, когда говорят мальчики против своих родителей, бранят их и т. д."

 Вопрос о влиянии семьи на подрастающее поколение все более и более его занимал, и в одной из его длинных бесед с Стороженко он возвращается к этому вопросу. Стороженко удивлялся, откуда 16-летним мальчикам могли взбрести на ум нигилистические мысли? И они оба решили, что это от того, что "семья расшатана, от недостатка семейной влаги,-- как он говорит,-- семейно-нравственного полива, без которого мальчик высыхает". Незадолго перед тем, поступив в Общество распространения полезных книг, Стороженко особенно интересовался вопросами влияния семьи и поддерживания нравственности в детях и, встретив в Леле отклик на этот вопрос, читал ему отрывки из французских книг о семье, а также нравственные сказки для детей, которые он собирался издать летом, сказки преимущественно древние, из итальянских житий святых, сказки очень трогательные, дышавшие большой нравственностью.

 К счастью, в этом самом же письме Леля сообщает о возникновении у него дружбы с Кузнецовым, мальчиком 16 1/2 лет, классом старше его.

 "Я раньше писал, что он занимается химией, а теперь прибавлю, что математику, естественные науки, физику и, в особенности, астрономию редко кто знает так хорошо, как он. Он прочел все, что ты читала насчет этого у дяди, и нарочно занимался самостоятельно французским языком, чтобы понять французских естествоиспытателей. А главное, что очень странно поставить наряду с естественной историей, он настоящий христианин, во всем решительно"...

 Николай Дмитриевич Кузнецов, впоследствии очень известный юрист и богослов, популярный в Москве присяжный поверенный, подружившись с Лелей в ноябре того года, остался его другом на всю жизнь, и судьба впоследствии сталкивала их вместе не раз.

 Мы ценили и любили его, единственного товарища и друга Лели по 4-й гимназии, не раз приезжавшего к нам в Губаревку

 Декабрьские письма Лели уже были полны нетерпения и ожидания радостного свидания на Рождество: "Осталось очень, очень немного, одна неделя -- 8 дней. Ах, как приятно будет вас увидеть",-- писал он мне 13 декабря. Впрочем, еще и в ноябрьских письмах он писал: "Жду не дождусь Рождества", и постоянно мысленно переносился к нам: "Как я думаю -- уютно у вас, мои красавчики. Когда я возвращался сегодня из бани, я все время думал, как вы теперь собираетесь к обеду, зажигают лампы... Теперь же вы все уютно сидите в дядином кабинете. Как это привлекательно... Я избегаю прошлогодних жалобных писем, а все же грустно на сердце... А у вас-то, у вас как хорошо, просто вспомнить сладко. Один дядин уголок чего стоит",-- вспоминал он, зная из подробных писем наших все мельчайшие подробности нашей жизни, действительно уютной и прекрасной, если бы не была испорчена опасениями за здоровье дяди. Последнее обстоятельство постоянно тревожило Лелю. "Что дядя?" -- спрашивал он в каждом письме.

 "Что дядя? Я думал, что это такая легкая болезнь, а она все длится,-- писал он 17 ноября.-- Ах, как бы я обнял его и вас всех, как бы расцеловал и полечил немного. Все так и думаешь про вас, все ежишься, удерживаешься от грустной думы; и утешаешь себя тем, что думаешь, сам с собой, конечно: вот и вот меня видит тетя или дядя -- вот и вот то хорошо, то дурно. А вспомнишь Женю -- и!.. Сколько я с ней буду говорить, будем снова знакомиться и знакомить друг с другом наши взгляды, вырабатывающиеся на самых разных почвах.

 А вспомнишь Оленьку, и живо представятся наши споры и сцены, доходившие до кулачков, и жалко станет, что я иногда удостаиваюсь быть названным гадким братом, и раскаиваешься, и собираешься на будущее время вести себя получше. Ведь я уже 4-мя месяцами буду старше, когда приеду в Саратов. И так до будущего воскресения, милые родители, а то еще совсем раскиснешь, когда вспомнишь дядин диванчик и семью, расположившуюся около больного".