Переезд в Саратов

Глава XXXVIII. Переезд в Саратов

 Первое письмо Лели из Москвы {От 30 августа 1879 г.} было обвеяно грустью, хотя он в дороге с Алешей рассеялся, опустошая кулек и ящик с провизией, и очень радушно был встречен тетей Надей. Утром, проснувшись, он почувствовал ужасное сжимание сердца и желание скорее нас видеть в Москве. Болезнь дяди его особенно угнетала, и он просил дядю скорее приехать и, непременно, хотя до марта, пожить в Москве. Он стал уже подыскивать нам квартиру, когда губаревские письма сообщили ему, что мечты наши о переезде вновь останутся мечтами! "Я знал почти наверное,-- писал он нам 8 сентября,-- что меня ожидает такой ответ, а все же теплотою веяло на сердце, когда "авось приедут" заменяло мои грустные мысли. Конечно, это неудобно, конечно, затруднительно ехать с больным дядей, а все же как было бы хорошо тебе, моя красавица, и насчет тебя, и насчет Жени, и насчет Оленьки, насчет ее учения... Но что говорить о том, что не может сбыться!.. Сколько печального и грустного отделяет меня от Рождества, от поцелуев ваших! И вспомнить: мне послезавтра нужно будет долбить "Метаморфозы" Овидия, несчастного Цезаря, алгебру и геометрию, а вы наслаждаетесь семейным счастьем, и самые горькие минуты утешительны для вас, так как вы переносите все семьей, так как вы в семье. А я нахожусь в собрании эгоистов, где всякий думает только о своем благополучии, своем удовольствии, где нет ничего уютного, теплого, семейного, кроме моей кроватки, лежа на которой, я вижу во сне вас и семью...

 С болью читаю я теперь об этих постоянных страданиях Лели из-за разлуки с семьей: если мы действительно не могли переехать всем домом в Москву (за отсутствием средств, конечно), так почему же мне тогда не приходило в голову хоть на гроши, да переехать в Москву и устроить ему этот семейный уют?.. Нет!.. Помнится, мне тогда казалось, что Леля главным образом тосковал о тете и дяде. К ним были все эти обращения любви, ласкательные прозвания, которые я здесь не привожу, чтобы не надоедать. Опасения за здоровье дяди особенно тревожили его. Мы не могли его радовать добрыми вестями: после 4-х месяцев леченья дядя все еще почти не ходил. Леля первый воспротивился бы моему намерению в такое время уехать от дяди и от тети, так беззаветно ухаживавшей за ним. Но как был бы он счастлив разделять с нами все эти заботы, этот уход за дядей! Катать его в кресле-самокате по дорожкам, читать ему вслух, играть в шахматы, вести с ним длинные беседы... И так еще хорошо было в Губаревке в сентябре. Невольно вспоминали мы прошлогоднюю осень, проведенную вместе. Леля не раз возвращался к ней, грустно перебирая заданные уроки: французский синтаксис, русская словесность, Ксенофонт, Овидий; учителей: страшный Кордасевич, еще более страшный Вислоцкий, учитель греческого языка, Кейзер -- немецкого языка, Ниберг -- математики, Михайловский -- истории; товарищей, из которых только 7 человек из 20-ти перешли в 5-ый классе, остальные "изменили знаменам классицизма" и поступили в военное училище, не выдержав переходных экзаменов.

 Только в письме от 16 сентября тон Лели был уже покойнее и веселее: он получил от нас несколько писем зараз.

 "Все пошло опять хорошо; письмо, как, вообще, всякая о вас весть, подобно дегтю, замазывает скрип моей однообразной жизни, колеса ее... Вечером все рассеялись, все развеселились. -- Приятно возвращаться домой к тете Наде, поведать за самоварчиком les malheurs et les bonheurs du jour {Несчастия и радости протекшего дня.}, повести семейный разговор про вас, моих миленьких, моих хорошеньких. Приятно заниматься дома, дома все хорошо!".

 Но с этого времени вообще Леля сам замечает перемену в своем характере. Он упоминает об этом впервые в письме к тете (от 16 сентября). "Ты сама, моя милая красавица, заметила, что болезнь дяди как-то ослабила мою восторженность во время первой удачи в моих филологических сочинениях, я сам нахожу это, но стараюсь оправиться... Не знаю, мне кажется, что ты столько го во мне не знаешь; почему я создал себе такой характер из веселого мальчика? Почему я не сближаюсь с некоторыми людьми?"... О доле явившейся в нем замкнутости заговорили и тетя Надя с Ад ель, любившие вообще разбирать чужие характеры. Они определяли его характер "неуживчивым". "Конечно, грустно слышать, что я ни с кем не уживаюсь, но это -- единственная моя сторона, которую я никак не могу пересилить; а вместе с тем, есть натуры, в которых нахожу так много хорошего, симпатичного, что я никак не могу не сблизиться с ними!" Неуживчивость или, вернее, необщительность Лели чудилась тете Наде в том, что он, наученный горьким опытом у Креймана, теперь гораздо осторожнее, даже неохотнее, сходился с товарищами своими и мало про них рассказывал. Только в последнее время он подружился с двумя мальчиками -- Еселевым и Салтыковым, "подружился в тесном смысле слова, именно в том, в котором я понимаю этот термин: друг -- понятие, совсем противоположное с понятием о товарище, которых всегда можно найти на свете много".

 Останавливаясь на их характерах, Леля замечает, что, хотя говорят, будто сходятся противоположности, его друзья -- совсем не являются ему противоположностью. Оба -- серьезные мальчики. "Один из них доблестнейший христианин, другой, напротив, отрицающий многое, но проникнутый самым кротким благочестием, самым чистым и ясным образом мыслей; последний -- буян, вспыльчив, задорен, первый -- смирен и кроток, но оба они серьезны, оба -- поэты, и если это приличествует мальчику (после белинских барышень) -- идеальны". К сожалению, Еселев в это время серьезно заболел, и болезнь эта, оказавшаяся смертельной, сильно огорчила Лелю: "Его благородная душа возбуждала слишком много сердец благоговеть перед ним, и весь класс с грустью вспоминает о нем"...

 Поневоле Леля писал нам: "Я стараюсь, мои милые, писать вам веселые письма, но это никак не выходит, я стараюсь не жаловаться, но не могу это не делать"... Невеселыми были тогда его гимназические впечатления. Инспектор, "свирепый Гринчак", вопреки всякой справедливости, своевольно прогнал отличного учителя истории Яковлева, оставив его с женой и 4-я детьми без уроков и без куска хлеба и вообще проявлял капризы свои на все лады. Он заменял в то время директора Гебеля, который затеял свадьбу; он женился на богачке, дочери Эйнем, и получил за ней в приданое несколько домов в Москве.

 Главным образом, Леля не мог, как весной, с головой, с увлечением уйти в свои любимые занятия: "Я чувствовал и в Губаревке и здесь -- большой недостаток, ничего не пиша, ничего не сочиняя, кроме маленьких мемуаров и записок",-- писал он.

 Наконец, письма наши успокоили его хоть в вопросе о нашем переезде. Он должен был помириться с тем, что мы не переедем в Москву, но его успокоил и помирил с этим наш внезапный переезд в Саратов и то, что тетя поместила Оленьку в частную гимназию Ульрих. Переезд наш, действительно, произошел совершенно внезапно.

 Дядя, тяготясь всяким передвижением, решительно не хотел двигаться из Губаревки, из своего чудного кабинета, где он пользовался полным комфортом, и заявлял, что будет один зимовать в Губаревке. Из-за того болезненного состояния, в каком он находился после паралича, а также из-за отсутствия доктора в деревне и правильного лечения я даже не мечтала больше зимовать в Губаревке, а сознание, что Оленьке пошел 13-й год и она не учится, до того тревожило нас, что тетя, согласившись остаться зимовать в Губаревке, настояла на том, чтобы хоть Оленьку поместить интернатом к Ульрих. У тети Натали тоже подрастали Сева с Гришей, и их надо было учить, в ожидании, когда дядя Володя, переехавший в Петербург, их перевезет к себе. В Саратове существовал пансион, приготовлявший в гимназию, и тетя Натали решила переехать в наш саратовский флигель. 16 сентября в воскресенье, в солнечное и теплое утро, тетя с тетей Натали довольно неожиданно собрались в Саратов, захватили детей и обещали, не отпуская лошадей, вернуться через два дня обратно.

 Когда их коляска скрылась за рядами изб в деревне, я вернулась в кабинет к дяде, одиноко сидевшему у окна: "Ну, а что мы с тобой тут будем делать? -- обратилась я к нему,-- как время без них коротать? Тошные книжки читать? Разве, ты думаешь, тетя усидит здесь, в деревне, отдав Оленьку, малышку нашу, в пансион?" -- Я шутила, но слезы давили мне горло: еще новые терзанья Оленьки из-за разлуки с семьей! Одна -- среди чужих саратовских тохтершулек {От немецкого "Tocherschule".}! Леля не выдерживает, а где уж ей!..

 Дядя помалкивал, слушая мою воркотню, и вдруг, совсем неожиданно, сказал: "Давай сделаем тете сюрприз. Переедем в Саратов, сейчас же. Соберешь ли весь дом в два дня?"

 "В один день соберу! Чего не сделаешь сюрприза ради!" -- отвечала я и, вскочив с места, немедля послала за Кириллом Касьяновичем и столяром Сергеем.

 "Немедленно собираться в дорогу!" -- объявила я всему штату прислуги, и немедленно были принесены сундуки, ящики, корзины, сено, рогожи, веревки, бумага... Быстро, спешно укладывали посуду, хрусталь, лампы, зеркала. Один Кирилл Касьянович ходил, заложив руки в карманы, и повторял, что уложить весь дом невозможно ранее 4-х дней. Но уже к 5-ти часам все ящики были заполнены и забиты Сергеем Кирилловичем.

 К крыльцу подвезли 15 подвод, на которые люди стали устанавливать и увязывать мебель, ящики, пианино, стеклянные шкафы и пр. Не прерывали работу и с наступлением вечера. Поднялась полная луна, озаряя подводы у крыльца и людей, суетившихся вокруг них.

 Дядя в своем кабинете разбирался в книгах, отбирая те, которые он хотел взять с собой, а Дмитрий {Камердинер.} их укладывал в принесенные важи с кареты. Помнится, как, несмотря на всю суету, спешку и радость людей из-за переезда в город, в глубине души мне было невыразимо грустно. Только мысль о радости тети и Оленьки сгоняли это тоскливое состояние, точно предчувствие, томившее меня... Добро бы ночь была дождливая, да темная осенняя, какая бывает иногда в сентябре, а то светлая, золотистая, тихая, ароматная от прелого листа в лесу.

 А что ожидает в Саратове? Но прочь эти глупые мысли: обрадуется тетя, столько времени желавшая этого переезда. Обрадуется Оленька, с таким страхом, но как овечка на заклание, покорно поехавшая зубрить арифметику и... латынь: гимназия Ульрих, предполагалось, будет классической! И ей, бедняжке, придется зубрить латынь!

 Мы с дядей поужинали уже после 11-ти часов, когда уставшие люди разошлись на отдых, а Дмитрий на подносе, по походному, принес нам в кабинет холодный ужин и яичницу-глазунью, наскоpo сготовленную на щепках, так как повар Василий был слишком занят укладкой своих сковород и кастрюлей.

 На фоне общей радости печальным штрихом оставался лишь Кирилл Касьянович. Он привык, являясь по вечерам за распоряжениями к дяде, пить с нами чай и вести немудреные беседы, вспоминая свою Малороссию. Мы заставляли его читать Гоголя, и он приходил от него в восторг. Ожидавшее его одиночество, понятно, очень огорчало его. Теперь, когда он зашел к дяде за последним распоряжением и дядя велел послать утром в Вязовку за почтовыми лошадьми к 12-ти часам, а карету подвести к крыльцу для укладки с утра, пораньше, бедный Касьяныч сначала морщась печально опустил голову и помолчал, а потом стал так упорно улыбаться, что я не могла не спросить его, о чем он смеется.

 -- Да так, Евгения Александровна,-- ответил он,-- вот я прочел, что у Василисы Кашпаровны {Героиня повести Гоголя "Иван Федорович Шпонька и его тетушка".} была карета времен Адама... Это что-то неестественное... Я не думаю, чтобы Адам ездил в карете...

 Дядя взглянул на него так, как смотрят на людей в безнадежном состоянии.

 На другое утро, опять солнечное и теплое, все наши подводы с людьми двинулись в путь. Двинулся и штат тети Натали -- Маша с няней. Также и кот Жирофле, и собаки: Зимка, Анашка, Дизраэли. В час дня двинулись и мы с дядей. В другое время я бы, наверное, хныкала за каждым деревом, но теперь я не прощалась ни с кем и ни с чем, обещая вернуться с обратной тройкой тети завтра же. Мне казалось, что я переживаю чувства главнокомандующего, выигравшего сражение, подняв так быстро целый дом, а в карете я везла главный трофей -- дядю, который еще накануне так упорно отказывался ехать: то-то обрадуются наши в Саратове! Понятно, каково было их радостное удивление, когда мы еще засветло въехали во двор.

 Тетя уже успела определить Оленьку к Ульрих, она была уже принята в 3-й класс (древние языки там еще стояли только в проекте!). Приняли и мальчиков "приготовишками" в пансион Навашина. Приезд наш был как нельзя более кстати, и на другой же день Кириллыч со всеми людьми приступил к устройству дома. В несколько дней заброшенный сарай, каким стал наш большой дом, превратился в такой уютный и красивый дом, что стал не хуже того, каким он был до нашего отъезда за границу.

 Все перипетии этого переезда были мною подробно описаны Леле, и, получив это длинное письмо, он отвечал, что поступление Оленьки в классическую гимназию Ульрих особенно радует его: диплом классической гимназии более значит, нежели диплом гимназии или института; при теперешнем классическом направлении министерства, воспитанница Фишер может преподавать в 3-х низших классах мужских гимназий.

 "Quelles billevesées!" {"Какой вздор".} -- воскликнула с возмущением Оленька, услыша, что ей, может быть, предстоит преподавать в мужской гимназии. "Я думаю, что это поступление произведет на Оленьку чрезвычайно большое впечатление, очень для нее полезное; она, по крайней мере, увидит, что значит правильное, систематическое учение",-- продолжал радоваться Леля поступлению Оленьки к Ульрих и не менее -- нашему переезду в Саратов. С рушившейся мечтой видеть нас в Москве он тогда и помирился, а как только он свиделся со своими профессорами, ему снова стало легче и веселее на душе.