Заграничная статья

Глава XXXIV. Заграничная статья

 "22 апреля 1879 г. Воскресение.

 Милые мои родные! Все я переживаю интересные минуты своей жизни и сегодня я провел такой день, который кой-что порешил в моей жизни, так как я был у Стороженко и Миллера и, кроме того, что многое от них узнал, услышал я про один факт, составляющий, может быть, продолжение моей печальной истории прошлых дней. Но начну с начала.

 В среду я пошел в гимназию, которая, конечно, живо рассеяла меня и вытолкнула все мои мысли о нигилизме, социализме и т. д. Уроки идут хорошо, т. е. как следует. Из греческого -- 3, французского -- 5, закон божий -- 4, история -- 4, география -- 4 и из русского сочинения -- 5+. Сочинение было продолжением разбора "Размышления по случаю грома" и было также полно объяснений, восклицаний поэта: но что меня удивило -- это то, что за 5 + стояло 6 + и далее (откуда все это?). Меня это очень удивило, и я спросил Сергея Ивановича (учителя), к чему это он написал?

 Не стану писать ответа этого Яковлева, но он заставил меня покраснеть (знаешь, так хвалил), так вот и неделя вся пролетела; особенных случаев не было, но за многими из наших гимназистов следит будто тайная полиция, причем двое из товарищей моих сказали: "Эх, как бы Т. не попал, тогда и нам беда!.."

 Вот, прихожу я в субботу и получаю давно желанное ваше письмецо, получаю отпечаток вашей мысли по случаю моего письма от 8 апреля.

 Суббота прошла быстро, уроки приготовил, о фонетике пописал и дождался, наконец, 10 Ут. часов утра воскресенья, когда я пошел к Николаю Ильичу. Ты, милая тетя, пишешь, чтобы я ему сказал про мою историю, но извини, я этого не сделал, полагая, что, во-первых, слишком мало знаю воззрения и мысли Николая Ильича, а, во-вторых, что я, интересный, может быть, для него в отношении науки, может быть, не имею никакого интереса в отношении чего-нибудь другого. А потому, мне кажется, что твои и дядины наставления в отношении жизни для меня гораздо полезней Стороженкиных, и мне было бы глупо проверять твои, тетины или дядины слова у совершенно чужого человека, которого соединяет со мною одна лишь наука.

 Итак, я пошел к Стороженко. Славный человек все тот же любезный, тот же интересный, тот же умный, ученый Стороженко, так любезно принимавший меня до Пасхи. Сначала мы заговорили про гимназию:

 -- Я справлялся,-- говорит он,-- у учителей, вы -- пятый ученик?

 -- Да.

 -- И что же, дается вам математика?

 -- Да, у меня было 4 за пересадку.

 -- Εκπλαγείτε με εκπληκτική,-- сказал Стороженко по-гречески (фай, фай, все похвала: слова эти значат: "удивляюсь удивительному"),-- а я думал сначала, что ваше занятие языками может вам повредить в отношении других предметов, но, напротив, все учителя, которых я спрашивал, самого о вас лестного мнения, а Сергей Иванович (Яковлев), думавший, что я вас не знаю, обещал даже привести вас ко мне; он от вас в восхищении. Не краснейте, молодой человек, чего же,-- тем лучше, не провалитесь на экзамене.

 Мы с ним поговорили немного о языках и, оказалось, я совлек его с пути истины.

 "Недавно я видел Миллера, и сказал он мне про вашу, по его словам, оригинальную теорию о звуках, о которой вы мне уже сообщали и которой я стал сторонником; Миллер чуть ли не до убийства дошел, даже бранится: "это глупо! бестолково!" -- Мне так хотелось вас призвать, пособить против ярого поборника своих идей. Неприятны такие люди в разговоре..."

 После этого я опять показал ему два новейшие мои исследования на бумаге, и, наконец, он спрашивает:

 -- Вы знаете, что за многими из гимназистов IV гимназии следит тайная полиция и что сделано в пятницу вечером два ареста?

 Так у нас зашел разговор и насчет слова нигилизм; он сообщил мне следующее: что нигилистами называли в средние века субъектов, отрицавших существование духа святого; в русской же литературе оно явилось лет 20 -- 30 тому назад, впервые употребленное Тургеневым неправильно для обозначения какой-то личности в романе "Дети и отцы" {Правильно "Отцы и дети". -- Примеч. ред.}. Особенного ничего ни он, ни я не говорили, но он сказал, чтобы я шел к Миллеру, он будто ждет меня третье воскресенье и будто желает сообщить мне кой-что о моем сочинении. Я пошел (все пешком) было к Миллеру, но пошел дождик и я зашел домой позавтракать.

 Позавтракавши, я отправился к буйному Миллеру (ужасно далеко -- дальше IV гимназии, но по тому же направлению).

 Прихожу, Миллера дома нет. "Через 1/2 часа придет",-- сказала горничная, и я вошел в зал. На столе лежали журналы, газеты, и я рылся, нет ли номера польского журнала, где будто моя статья. Видел я там новый филологический журнал довольно интересный, но, видно, мало материала, будто нечего писать: вдруг разбираются фамильные названия, и как бестолково.

 Через 20 минут раздается хозяйский звонок, и горничная бежит отпирать двери, говоря:

 -- Это барин звонит. Входит Миллер.

 -- Ах, вы меня дожидаетесь? -- спросил он. -- Сейчас, сейчас. Через 2 минуты я пошел с ним в кабинет, и он сел так близко

 против меня, что, кажется, вот-вот укусит. Сначала Миллер начал смутно:

 -- Я, знаете, когда вы в прошлый раз приходили ко мне, не обратил должного внимания на ваше сочинение и принял вас не очень хорошо, но я был тогда семейно огорчен. Все же тогда же я приказал в своей конторе списать некоторые места вашего сочинения, чтобы на досуге поразобрать их. Я тогда, сознаюсь, поторопился в высказывании мнения насчет вашего сочинения, но сохранил до сих пор то же об нем мнение.

 -- Что же, что оно фантастично?

 -- Нет, не в этом собственно сила, а в том, что вы слишком много вами заимствованного выдаете за свое; кроме этого, ваше сочинение очень хорошо по содержанию, право хорошо, но иногда отсутствие теории, неправильное высказывание того, другого мнения вашего. Вот что вредит гармонии всего, общей гармонии ваших мнений. Например: вы иногда говорите, что мнение Мюллера неверно -- глядь, далее, будто желая поправиться, вы говорите: впрочем, и то и другое мнение верно.

 -- Я что-то не помню, где это я так себе противоречил.

 -- Где? Да вот на 21 странице (уже наизусть знает!), вы говорите, что manu не значит мыслитель, но рождатель, а далее вы утверждаете, что manu может значить тоже и мыслитель и рождатель.

 Я объяснялся 15 минут сряду, он спорил, горячился, бросил две спички под стол, но, наконец, сказал:

 -- Да, я понял, но вы плохо объяснялись в сочинении вашем. Мы еще кой-о-чем говорили про мое сочинение, и я услышал

 похвалу со стороны Миллера.

 -- Всеволод Федорович,-- сказал я,-- можете ли вы мне дать списочек книг, необходимых мне для чтения и для понимания филологии?

 -- В этом я могу затрудниться,-- сказал Миллер,-- так как у нас с вами различные взгляды, но предлагаю вам следующее: филология разделяется на учение об элементах, иначе фонетика, учение о формах языка, образующих слова, учение о существующих в языке словах и, наконец, филология -- философия, т. е. психология, история, номология и т.д. Возьмем первый отдел; вы имеете, кажется, некоторое понятие о звуке; я даже знаю, что вы имеете свою собственную насчет этого теорию, причем очень смешную и оригинальную теорию, которая может показаться заманчивой умам не подготовленным или незнающим.

 -- Отчего же она смешная, что в ней странного? -- спросил я.

 -- Ха, ха, ха! Что в ней странного? Какая у вас основная мысль?

 -- i + ü = а.

 -- Вот она самая и глупость! Я в Австралии, что ли, или в диких лесах Америки, где птицы поют и щебечут: вдруг ü + i = а. Неужели какой-нибудь Митяй или Миняй Гоголя, когда он произносил слова баба, сознавал, что сочетание звуков баба бüi-бüi? Помилуйте, это не логично складывать и вычитать звуки между собою; вы воздвигаете в Пантеоне нашего знания новый храм, новый источник прений и пересудов, ибо вот уже Николай Ильич и другой еще мой знакомый отстаивали эту вашу теорию (вот лестно и приятно слышать!). Но мне интересно знать, что побудило вас признать звук а = ü + i?

 -- Всеволод Федорович,-- заметил я,-- когда мы говорим, мы не складываем, не вычитаем звуков видимо, но сами, не сознавая этого, мы делаем это вычитание или сложение. Возьмем звук i; он произносится (и т. д. тем-то и тем-то), возьмем звук ü, он произносится (и т. д. тем-то и тем-то), возьмем звук а; для произношения его наш язык делает те же движения, наш звук тот же timbre, как при произношении i и ü вместе,-- а из этого а = i + ü.

 Миллер слушал.

 -- Что же у вас есть дальнейшие следствия этого основного вашего предположения?

 Я прочел ему случившийся у меня черняк двух, трех теорем о звуках.

 Миллер слушал.

 Когда я кончил, он сказал:

 -- Одолжите мне, пожалуйста, эту бумажку -- я покажу ее Фортунатову (замечательный филолог), а, пожалуй, и Буслаеву.

 Я дал ему; вдруг Миллер покраснел, он вспыхнул:

 -- Помилуйте, как это вы выдаете эту теорию за ваше мнение, неужели вы настолько бесчестны, чтобы уверять меня и себя, что вы написали это? Вы говорите, что а -- 5, ü -- 3, i = 2, вы это доказываете научно, но точно так же, как доказал уже в этом году один господин?

 -- Как его фамилия?

 -- Фамилию его я не знаю, но в одном берлинском литературном журнале была выписана, как замечательное проявление в науке, из одного польского журнала, издаваемого в Кракове, выписка о теории звуков. Я выписал из этого журнал следующее.

 И он начал читать что-то по-польски, беспрестанно повторяя zwuki, oboiudo -- и т. д.

 Ты вообрази себе, куда ушла моя душа от волнения... я насилу сидел: это моя, думал я, статья! Я же испортил ею все, она повредила мне! Нет,-- думал я,-- я сейчас расскажу все Миллеру.

 Это непростительно. Никто не будет сомневаться в моей глупости и бесчестности, если я не скажу сейчас же всего! Миллер читал тихо и плавно, видимо любовался польским слогом.

 -- Отлично написано. Вы поняли?

 -- Нет,-- отвечал я, встрепенувшись,-- я не понимаю по-польски.

 Он перевел мне по-русски следующее:

 "Прежде чем доказывать, что слово люди родственно санскритскому lud, нужно себе уяснить почему ю, т. е. в этом случае i + ü = а и т. д. "

 Я великолепно помню, что я писал тоже в тетради, данной Прогульбицкому, почти что слово в слово.

 Это так меня волнует, что просто ужас, но я ничего не сказал, предварительно желая получить ответ от вас на это: нужно говорить или нет.

 Тут Миллер даже меня назвал бесстыдником; это срамно и т. д. Я отбояривался и сказал: может быть, автор этой статьи у меня списал, но не я у него и успел уверить, насколько мне кажется, Миллера, что мнение это мною не заимствовано.

 Мы помирились, вдались снова в рассуждения, и Миллер пригласил меня в воскресение посмотреть, если я ему не верю, напечатанную немецкую газету.

 Миллер сказал, что он как-то стал меня понимать, а также, чтоб я непременно приходил в будущее воскресение.

 Я напишу все подробно в среду и вы получите письмо 29-го, в воскресение. А теперь, неужели не придавать этому значения?

 Миллер притом сказал мне, что виделся с Сергеем Ивановичем, Апполинарием Николаевичем и т. д. учителями, и что все они меня расписывают в похвалу.

 Все это странно и смешно!

 Нет, спина Гагурихи {Рыжей верховой лошади в Губаревке.} лучше... и в Губаревке, только в Губаревке хорошо, тетенька, как мне опять неприятно. Когда это кончится все!!.

 Пишите мне, пожалуйста, миленькие. А завтра гимназия, Кордасевич! Прощайте! Как быть?

 Я изливаюсь тете Наде, будьте спокойны.

 Болезнь прошла совсем.

 "Ах, Прогульбицкий! Досада!"

 Затем шли поцелуи, поклоны, а в приписке стояло:

 "Как вы посмотрите на все, но только не гневайтесь на меня.

 Замечу, что визит мой кончился отлично, и Миллер шутил даже, угостил чаем, написал про книги, одним словом, как бы опять опомнился и сказал, что постарается отыскать имя автора статьи".