Глава XXXIII. Странная встреча
Первые же письма Лели из Москвы {От 8-11 апреля 1879 г.} были отчаянные: "Ах, душеньки мои, как нехорошо, далеко от вас, далеко от Губаревки! Еще не доехал я до Москвы, и уже ужасные неприятности!.."
И Леля начинал с подробного описания своей дороги.
Сначала все шло хорошо. Провожавший его до Курдюма приказчик Невский, с которым он всю дорогу толковал о бухарском языке, усадил его в некурящий вагон 3-го класса. Леля, ехавший в Москву первый раз один и в 3-м классе, находил, что отныне он иначе и не будет ездить, так как ехать было отлично. В вагоне было опрятно, не тесно. Спалось прекрасно. Все разговоры публики вертелись на впечатлениях, вызванных последним покушением 2 апреля, причем лица становились ожесточенными: казалось, были готовы разорвать Соловьева. В Козлове в вагон вошло несколько турок, и Леле доставило громадное удовольствие говорить с турецким офицером по-турецки и по-арабски. Оказалось, что какие-то турецкие купцы из ненависти (!), пользуясь его незнанием русского языка, направляли его в Одессу через Петербург и Варшаву. Леле удалось ему разъяснить, как сократить маршрут, и уже из Ряжска повернуть на Киев.
Подъезжали к Москве, как вдруг на ст. Фаустово в вагон вошли двое молодых людей и сели против Лели на свободной скамейке. Один -- белокурый с длинными волосами, другой -- кудрявый брюнет; вид студентов: у обоих связки тетрадей и польская газета, которую они принялись читать, тихо разговаривая между собой. Но вдруг, недалеко от ст. Перово белокурый обратился с вопросом к Леле:
-- А вы в Москву?
-- Да.
-- Вы в 4-ой гимназии? -- продолжал он, читая на моем кепи М. 4 Г.
-- Да.
-- А в каком классе?
-- В 4-м.
-- Хорошо у вас учат?
-- Да.
-- А вы с 1-го класса в гимназии?
-- Нет. Я поступил в этом году в январе {Могу себе представить, как надувались у Лели губы при таком допросе!}.
Белокурый и черный встрепенулись.
-- Позвольте,-- сказал последний,-- вы прежде воспитывались в пансионе Креймана?
-- Да.
-- Ваша фамилия Шахматов? И ваша статья о языках была под анонимом помещена в этом году в одном польском журнале?
-- Моя статья?..
-- Да это нам и нужно!.. -- воскликнули молодые люди,-- пойдем скорее, известим Казимира Игнатьича!
И, хотя поезд был на полуходу, подъезжая к ст. Перово, они выскочили из вагона и устремились в вагон 2-го класса, где верно сидел Казимир Игнатьевич, не сам ли Прогульбицкий? Все у меня внутри замерло".
Леля вспомнил, как Прогульбицкий, отец его крейманского товарища, год тому назад упорно выпрашивал у него его тетради с теоремой о звуках; как, не желая их продать ему "даже за 10 рублей", он дал их на подержание, разрешая ему и выписывать из них, что ему заблагорассудится... и не получил этих тетрадей обратно.
Вспомнил, что К. тогда советовал ему совершенно забыть эти тетради, только, чтобы не иметь дела с Прогульбицким. Теперь эта странная встреча! Как будто его искали, выследили, не зная даже его в лицо. Леле вдруг вспоминалась драма, много нашумевшая тогда: загадочное убийство юноши в Мамонтовской гостинице. И -- не в силах ожидать возвращения молодых людей -- Леля схватил свой небольшой багаж и спешно прошел в соседний вагон, где и просидел до самой Москвы.
В Москве он благополучно доехал до Бронной.
"Уютно, хорошо, чай, самовар, распаковка гостинцев,-- писал он,-- но Прогульбицкий все отравил!.. Мне страшно. Ведь, мне еще нет 15 лет. Тяжело, тяжело... и для чего я вас оставил?!"
Нервное состояние подсказывало ему всякие ужасы: его тревожило здоровье дяди, то есть нервный удар, за которым мог последовать и другой. Ему казалось, что тетя с дядей им недовольны, за что-то (!) сердятся на него, и он горько плакал, "заливался слезами", вспоминая свое прощание с нами в Губаревке. Опять начиналась у него эта щемящая сердце тоска, опять он готов прервать учение, сорваться с своей школьной скамьи, чтобы оставаться дома, в семье. Но нет! Теперь "мне было бы стыдно перед самим собою". "Около 7-8 тысяч воспитанников разных учебных заведений в таком же положении. Чувства любви, привязанности, лени... должны уступить чувству долга. Неужели же я не имею достаточно твердого характера, чтобы поступать так же, как они, т. е., не проситься домой".
"Я мужчина, я русский, и никакой Прогульбицкий, никакой Казимир Игнатьевич ничего мне сделать не может!" -- подбодрял он себя и отгонял свои опасения. Но тревога его еще не кончилась. Когда он, недолго спустя, уже весело возвращался в субботу к тете Наде из гимназии, весело представлял себе, как он на другой день пойдет к Миллеру и Стороженко, к тете Любе и к Трескиным, он вдруг был изумлен, когда тетя Надя передала ему письмо, только что полученное утром 14 апреля с почты. Адрес был написан безграмотно: "В Москву. Его благородию Александру Шахматову, на Польшой Пронной, мебл. комн. Андреева, No 20 или 17, средний дом".
Письмо было написано тремя различными почерками и подписано Ипатом Ипатовичем Ильёвицем, а в скобках -- Прогульбицкий. Оно начиналось словами: "Узнав о местопребывании вашем в Москве"... Значит его разыскивали? Далее шло сообщение от имени Прогульбицкого, что весной была напечатана в одной польской газете анонимная статья его, Лели, взятая из его тетради, и "статья эта произвела фурор в кругу варшавских ученых". Гонорар за эту статью, 180 рублей, он, Прогульбицкий, желает ему передать, но не давал своего адреса, а назначал ему свидание на завтрашний день, воскресенье, на Сербском подворьи, при чем стращал его неприятностью, если он на это свидание не придет, подчеркивая, что вовсе не шутит, а желает его видеть, чтобы с ним познакомиться и представить варшавским ученым, приехавшим познакомиться с ним. Рекомендовалось захватить, если есть еще какое-нибудь из сочинений, и, в особенности, никому ничего не говорить.
"Варшавские ученые приехали знакомиться со мной! Ведь это немыслимо, это глупо! И он ставит себя посредником между мной и мнимыми варшавскими учеными! -- возмущался Леля. -- Воображаю, как он получил 180 рублей за мое сочинение! Это не может быть, тем более, что то сочинение вовсе не было так хорошо, чтобы вдруг произвести фурор в кругу варшавских ученых. Просто думает, что я прельщусь на эти рублики. Вот ошибся в расчете, гадость такая!" -- Далее автор письма, приглашая на свидание в Сербское подворье и затем к себе, прельщал его: "Мы будем говорить с вами об идеальном научном мире, и о мире, нас окружающем... Надеюсь, что вы изменили ваши мнения о жизни, которые вы мне высказали в марте 1878 года".
Леля еще более взволновался. Он никогда ему не "высказывал" своих мнений, потому что никогда его даже не видел, но, когда однажды, во время переписки по поводу покупки его тетрадей, он получил записку Прогульбицкого со словами: "Я не ищу принципа повиновения, я не ищу ни начала, ни власти и т. д.". Леля ответил ему: "Я ищу принцип повиновения, я ищу семейства и общество, где нигилизм, социализм, наконец индифферентизм не пустили еще отрасли и отпрыски своего пагубного учения"...
"И я также был глуп в марте месяце,-- продолжал Леля в своем следующем письме {От 17 апреля.},-- излагать свои мнения о жизни, свои воззрения наряду с его воззрениями, дать свои тетради, вообще, связаться с незнакомцем, неизвестным! Вот моя ошибка, и не будь она, не было бы этого несчастного письма... Заискивать в мальчике лестью гнуснейшей, вроде того, что варшавские ученые съехались смотреть на меня! Что мне делать? Как мне относиться к этому?" -- допрашивал Леля, проливая горячие слезы от сознанья своей ошибки и бессилья в ней разобраться, понять, почему он мог обратить их внимание, ученик 4-го класса, "мальчишка 14 лет".
Чем более он перечитывал это несчастное письмо, тем более оно казалось ему загадочным: и троякое различие почерков и беспрестанное перечеркивание, и недописанный адрес "Варшава у..", и троякая подпись фамилии Ильёвица, стращание и пр. "Вообще, если не ошибаюсь, у меня очень расстроены нервы. Вы, мои драгоценнейшие существа, беспрестанно мелькаете перед моими глазами. Ах! если бы не существовал Ильёвиц и пр. Тетя! у меня льются слезы, слезы горячие, и я целую бумагу, которая в среду вас увидит".
Конечно, Леля довел себя до нервного расстройства.
"Ну, к чему так изводить себя? -- ворчала я, когда эти письма дошли до нас,-- ну что могут с ним сделать? Я бы непременно еще в Перове выяснила вопрос, а так как лучший способ защиты самому нападать, еще сама тогда же бы напала: как-де вы смеете печатать мое сочинение? Посмели бы мне после того назначать свидания в подворьях! Нет, я не могла и не хотела сочувствовать этими слезам "14-летнего мальчишечки".
Тетя с дядей отнеслись к волнениям Лели более сердечно.
Была немедленно послана телеграмма и целый ряд утешительных писем, хотя тетя тоже совсем не одобряла бегства Лели.
Счастье большое, что Леля переживал эти волнения у Михалевских, принявших в нем живейшее участие.
"Душеньки мои, красавчики,-- писал Леля все в тех же бесконечно длинных письмах -- я не трушу, право не трушу, я мужаюсь, но нервы мои как-то не зависят от меня в этом случае. У меня ум здоров, он работает, и сегодня утром я написал один пассаж, чуть ли не лучший из моих сочинений по содержанию о природе согласных звуков".
Кроме того он написал еще 14-ю главу нового сочинения о фонетике, сложение и вычитание гласных, мнение Боппа о звуках, неверность этого мнения и снова, как выразился Миллер, произвел теорию, которую свет не производил: основные звуки человеческого языка считаются: а, и, у; а по мнению Лели; а, и, ü. Но и отвлечение филологией не помогло. "Мне все вспоминаются отчаянные крики одного ребенка, которого я видел в вагоне, ехав сюда: ребенка 3-х лет, который лишился матери, и он, будто понимая эту потерю, свешивался на шею няни и отчаянно, нервно кричал: маама, маама!, а я кричу -- теетя, дяядя! Ведь вы так далеко от меня!"
Как нарочно, наши письма к нему опоздали почему-то, и это также изводило его. Ему казалось даже, что теперь разлука с семьей ему еще тяжелее, чем у Креймана, "так как я стал уже побольше: притом увеличась физически, моя духовная к вам любовь тоже увеличилась".
Разбираясь в вопросе, почему другие, "мне подобные существа" не так мучаются в разлуке со своими родителями и семействами, он утверждал: "Я уверен, что никто из них не любит так свое семейство, как я. Только под кровлей родного дома я могу проводить спокойно время"... И далее: "Я, вообще, люблю всякое семейство, люблю эту семейную, блаженную гармонию! Я уважаю и обожаю семейные начала, на которых зиждется семья. Отчего я так любил ходить к Трескиным? Они мне не родня, ни братья, ни кумовья, но дух трескинского дома, гармония его построения, уютные вечера -- вот что прельщало меня. А как же после этого не любить вас, мою семью дорогую, а ты, красавица, еще спросила на Пасхе, отчего я люблю тебя?! Потому у меня и неуживчивый характер. Никакая гимназия, никакое училище не могут быть для меня уютны"...
Расстройство нервов у Лели дошло до того, что, когда милые товарищи его в гимназии заговорили при нем "о людских гадостях", вопрос всегда доводивший его до дурноты, теперь он упал в обморок, "что меня очень и очень пристыдило и ужасно осрамило". Не менее пристыдило его при Михалевских его "смех и плач ни с того, ни с сего, точно бабья истерика, а, главное, ничем не могу удержаться, этого со мной раньше никогда не бывало". {Письмо от 17 апреля.}
Свободное копирование
