Пасха 1879 года

Глава XXXII. Пасха 1879 года

 Еще до отъезда, в первое воскресение после афронта у Миллера, Леля отправился к Стороженко (18 марта).

 "Он принял меня очень радушно и первым делом спросил: -- Ну, говорите, что с Миллером? Поговорив с ним на этой неделе, я заметил, что, должно быть, что-то такое вышло у вас с ним неладное.

 Я ему рассказал все, как было, он всплеснул руками и сказал: "Так-то принимают юношество наши профессора!" Потом начал говорить мне -- отнюдь не отчаиваться, что Миллер сам не знал, что хотел сказать, одним словом, утешал меня. Я старался его уверить, что я мало даже обратил внимания на все то, что сказал Миллер, и он сказал: "Если так, молодой человек, то рассудим сами... Миллер, как ученый, нам годится. Советую же вам сходить после Пасхи к Миллеру, попросить его продиктовать, какие вам нужны книги для того, чтобы составить себе самое ясное понятие об языке. Мы вот с вами рассмотрим этот списочек и на лето я постараюсь снабдить вас нужными книгами из университетской библиотеки".

 Какой любезный!.. Мы начали рассматривать его библиотеку и великолепнейшие книги. Я очень долго говорил с ним, подробнее расскажу, когда приеду. Уж не стану писать, как он меня хвалил -- все передам в Губаревке. Стороженко дал мне на неопределенный срок замечательный труд Julius Jola "Die Sprachwissenschaft" {"Языкознание".}. "Не выпускайте ее из рук,-- сказал он,-- пока не усвоите себе ее; держите ее хоть до августа, так как я приобрел ее собственно для вас". Вот любезность и желание добра другим! Притом Стороженко, по отзыву Ходжетца-сына, очень интересный человек во всех отношениях: говорите с ним о театре -- он театрал, о литературе -- он литератор, о политике -- он политик, о филологии -- он филолог, историк; говорите обо всем -- он все. Мне бы очень хотелось говорить еще о большем, но скоро увидимся, осталось всего 139--138 часов до отъезда. Одним словом, Стороженко мне много сделал. Он говорит, что хорошо, что я познакомился с ним, "отчасти потому, что,-- говорит он -- в Москве, например, есть одно чудовище -- профессор Петров[1], говорящий на 100--120 языках". Если бы он увидел мое сочинение, он бы во всем похвалил меня и, отвергая всякую систему, не нашел бы слабой стороны моих записок".

 "У нас зашла речь о новом учителе -- Яковлеве (знакомый Стороженко); он сказал, что Яковлев этот знает грамматически 15 языков и говорит на 8 языках, что он очень умный, ученый и в высшей степени способный человек.

 Например, Стороженко в молодости давал уроки славянских языков, и Яковлев взял у него 4 урока польского языка и более не приходил. Стороженко продолжает: "Я справляюсь у Яковлева, что он не приходит на 5-й урок (Стороженко, как учителю, это было неприятно, ибо лишается урока), а он уверяет, что уже умеет говорить". Потом мы коснулись других учителей гимназии и предметов гимназического курса, и, дойдя до латинского и греческого языков, он начал: "Вообще, преподавание древних языков у нас в России бестолково: все мы смотрим на эти языки, как на какую-то тайну, все берутся за них с предвзятой мыслью, что они трудны в высшей степени, что они поглощают все способности мальчика". (Помнишь, мы слышали в вагоне вечером про классическое воспитание, тетя, а именно рассуждение какой-то барыни).

 "Если бы мы,-- продолжал Стороженко,-- изучали латинский и греческий языки так же, как изучаем французский и немецкий, было бы гораздо лучше и умнее, было бы доступнее и полезнее. Возьмите Германию, как там учатся великолепно, никому не трудно, никому не тягостно, и к греческому и латинскому присоединяется еще еврейский язык. (Когда я был маленьким, учитель говорил мне: не фантазируйте (то есть, не сравнивайте с другими в этом случае) над языком; учитесь что задано, зубрите (!) что нужно. И для меня уроки латинского и греческого казались самыми скучными".

 "Я испытываю то же самое. Я смотрю на классические языки, как, вообще, на все языки,-- а учителя смотрят иначе (я и плох); я смотрю на алгебру так же, как учителя (я и хорош). А глядеть одинаковыми глазами на греческий и латинский языки, столь интересные, одинаковыми глазами с учителями, этого я не могу и, как только я стану зубрить (!), как советует, например, Кремер, мне становится противной столь интересная греческая грамматика".

 "Если вы, милые родители, желаете, я получу на будущую пересадку 4 из греческого, но что толку-то. Признаюсь, что мне это очень легко..."

 Леля писал об этой четверке потому, что перед роспуском учеников на пасхальные каникулы происходила пересадка, т. е. общий вывод за учение с января по март, и в древних языках он получил тройку.

 Так как дядя с тетей были совершенно с ним согласны и вовсе не гнали его быть первым учеником, то и оправдания его даже были излишни. Важно было, что после стольких перерывов, Леля, наконец, был доволен своей гимназией, преподавателем, учителями и, в особенности, учениками-товарищами.

 Поэтому и настроение его, когда он на страстной приехал домой, было иное, нежели в прошлые годы,-- веселое, довольное. И можно себе представить, с каким интересом и вниманием мы выслушивали его рассказы о знакомстве с профессорами. Стороженко являлся нашим идеалом, а Миллер...

 Пасха в этот год была ранняя, в самую распутицу. Но это не мешало нам с большими приключениями пробираться в Вязовку с вечера к заутрене и возвращаться частью пешком, частью в дрожках, после ранней обедни. Солнце уже всходило и "играло", то есть светилось как-то необыкновенно, уверяли все, утверждая, что так играет солнце только в пасхальное утро. "Для тех, кто спит по утрам",-- пробовала я охладить пыл Марии Дмитриевны, тоже тащившейся с нами. "Играло" ли солнце -- не знаю, но утро было восхитительное. В оврагах шумела вода, вымокшие поля чернели, лед по дороге проваливался. Везде пробивалась травка. Темный лес зацветал. Ольхи и ветлы уже были покрыты цветущими сережками, а в небесах, бледно голубых, но бесконечных, звенели жаворонки.

 Мы даже не разговлялись, потому что было 5 часов и в доме спали. Но тем с большим удовольствием вспоминали мы всегда это утро за пасхальным столом, когда тетя в 9 часов вышла к нам христосоваться и пить кофе с пасхой и куличом. А потом начались поздравления всего двора, раздача кумачовых рубашек и ситцевых платков взрослым, красных деревянных яиц со сластями -- детям. Уже часа в 2 приехал из Вязовки причт служить молебен, и явился с визитом -- парадный, подкрахмаленный сосед М. Леля успел меня запереть в башню с Кити, а сам вышел его занимать. Визит был, к счастью, короткий, но беспокойный, потому что Огонек нещадно ржал у крыльца и, еле сдерживаемый кучером, выбивал передними ногами целые ямы.

 М. попросил у дяди сдать ему какой-то покос в лесу, на что дядя был согласен. Марья Дмитриевна после того весь день многозначительно качала головой и особенно гримасничала в сторону Кити, которая заговаривала о том, будто по закону и в 16 лет нельзя выходить замуж, и ни один священник не станет венчать. Заговаривала она нарочно, чтобы сердить старушку, которую она подозревала в намерении содействовать сыну, с которым она в последнее время стала в лучших отношениях, потому что теперь дядя был им недоволен, и бедный управляющий уже подыскивал себе другое место.

 Как ни было грязно по дорогам и в полях, но по полянам в парке уже становилось сухо. Везде показывались желтые лютики, дымки, пострелы, баранчики, и мы с Лелей особенно любили спускаться в Дарьял, крутые склоны которого сплошь были покрыты лиловой дымкой. Усевшись на длинную ольху, вывороченную еще осенней бурей, Леля начинал нам декламировать из Гомера, по-гречески, наизусть. Мы с Оленькой слушали его очень внимательно, но, если он слишком увлекался и затягивал дело, Оленька перебивала его каким-либо из своих французских восклицаний, которые должны были положить конец совсем не увлекательному для нас времяпрепровождению.

 Собирание сморчков и шампиньонов, которых было уже пропасть в парке, являлось делом более полезным и увлекательным.

 Единственное облако тогда омрачавшее нашу мирную жизнь было опять нездоровье дяди.

 Совершенно неожиданно, в то время, когда я вела его на страстной в кабинет, он стал на меня склоняться. Лакей Сидор подхватил его и с трудом довел до зеленого дивана в кабинете. Дядя не мог уже владеть левой рукой и ногой. Вызванный доктор определил нервный удар; Леля был в отчаянии, не хотел ехать в Москву, чтобы, не отходя, ухаживать за дядей. Но удар был очень легок, и дядя быстро поправился, чувствовал себя даже совсем хорошо, хотя ходить не мог, но так как ушибленная нога его все еще не поправлялась, то объяснялось это еще и его первоначальной болезнью, то есть ушибом ноги. Так что, когда прошла святая, Леля, уже успокоенный, стал собираться в Москву и уезжал с радостным нетерпением свидеться с своими профессорами и познакомиться еще с новыми.