Н. И. Стороженко и В. Ф. Миллер

Глава XXXI. Н. И. Стороженко и В. Ф. Миллер

11 марта 1879 г.

 "Милые дядя и тетя. Многое, что мне вам написать, дорогие мои, многое и важное; все решилось, исхода не вижу,-- и хорошо, и дурно".

 "Начну, конечно, с главного. Придя вчера к тете Наде, я нашел письмо от сына Ходжетца (24 лет), писавшего мне по поручению отца своего, что г. Стороженко будет меня ждать в 11 часов, 11-го числа, в это воскресение, и чтобы я зашел сперва к ним, чтобы вместе отправиться к Стороженко.

 В 10 часов я был у Ходжетца, в 11 вместе с Ходжетц-сыном -- у Стороженко. Стороженко -- профессор, читающий литературу; Стороженко -- замечательный литератор, очень много писавший. Я, кажется, никогда не видел человека более симпатичного. Он обласкал меня и начал говорить сперва про мое сочинение; он отдал его Миллеру[1]. "Всеволод Федорович,-- сказал он,-- так отозвался после того, что прочел все ваши труды: "Николай Ильич! -- Вы думаете, что это он сам писал? Никогда! Откуда это заимствовано -- определить не могу, но 15-ти, даже 25-летний человек, уже кончивший курс, не напишет так; или же наш мнимый (какой мошенник!) филолог был под руководством какого-нибудь очень опытного человека, впрочем, кто бы это ни написал, но вот резолюция этого: значительный пробел насчет славянских языков и в некоторых местах уже слишком натянутые сравнения и сближения; кроме того, в 2-х местах автор приписывает собственной мысли недавно открытые сравнения и производства". "L'auteur semble deux fois découvrir l'Amérique" {"Автор точно дважды открывает Америку".},-- прибавил Стороженко... Ну, не разорвало ли это мне сердце?

 Николай Ильич прибавил: "Э, милый друг, что там ни говори, а я сейчас увижу, вы ли это написали?" И он начал гонять меня по славянским языкам, по персидскому, зендскому кельтскому, санскритскому... и пошел, пошел (сам он филолог, но, когда был молод, хотел заняться славянскими языками, чтобы читать про них в университете; впоследствии же, когда открылась литературная кафедра, он бросил языки); всякое свое мнение я сопровождал доказательством, и Николай Ильич сказал: "Я вот уж 40 лет как вращаюсь среди ученого мира, знаю все проделки литераторов и др., а потому выслушайте меня: я знаю, что это вы сами написали, это очевидно; я отдал ваши тетради на рассмотрение Миллера, потому что Фортунатов слишком строго относится к филологии и за малейшую ошибку готов выругать человека; Миллер же известен более холодным характером; Миллер -- первый санскритолог в России и чрезвычайно щепетильный человек... Но берегитесь, милый друг, заикнуться о печатании ваших трудов; он спросит: "Чего же вам у меня-то нужно -- ступайте, печатайте!" А кроме того, вот вам мой добрый совет: не печатайте в журнале -- все пропало, такая критика поднимется! Когда вы подрастете, то через 4-5 лет вам покажется, что ваше сочинение иногда не совсем точно, не совсем полно -- ведь вы умнее станете через 5 лет; а, если уж печатать, печатайте отдельной брошюркой и выставьте года ваши -- это главное. Теперь поезжайте к Миллеру, он вас ждет -- посмотрим, что скажет филолог".

 "Мы с ним говорили около двух часов еще о многом, очень многом -- и он оказался, во-первых, ученым, во-вторых, умным, в третьих, в высшей степени симпатичным. Говорит он ужасно скоро, но умно, осмысленно; он дал мне читать "Сравнительную мифологию" М. Мюллера, а подарил "О лингвистических категориях" Тулова[2] (славный человек!)".

 "Англичанин {Т. е. сын Ходжетца.} отправился также со мной (ему надо было по соседству с Миллером зайти к профессору Ковалевскому).

 Мы приехали к дому Миллера и разошлись. Миллер имеет большой собственный дом, но 4 комнаты, которые я видел, буквально завалены книгами.

 Миллер, очень красивый человек, лет 40, встретил меня в передней (я имел карточку Стороженко) с вопросом:

 -- Это тот молодой человек, который, кажется, посвятил себя изучению языков?

 -- Вы немного ошибаетесь,-- сказал я,-- я занимаюсь языками, но не посвятил себя им.

 Он повел меня в кабинет и начал:

 -- Милостивый государь. Я читал ваше (!) сочинение, но оно написано без малейшей теории (отчасти верно, так как я никогда не потел над языками, и только в последнем сочинении у меня появилась теория).

 -- To есть, в каком смысле теория? -- спросил я.

 -- Вы много заимствовали откуда-то,-- сказал он,-- и смею вас уверить, что в этом сочинении ваших собственных мнений совсем нет... 15-летний юноша, еще 6 лет до совершеннолетия, не может так писать, как вы, один слог это может доказать; а ведь вы не свыше одаренное (не помню хорошенько, как он тут выразился) существо.

 Я ужасно вспыхнул:

 -- На каком это основании,-- сказал я,-- можете вы так думать. Вы заглазно, даже не познакомившись со мной, составляете уже обо мне мнение... Поговорите со мной и тогда сделайте заключение.

 -- Ну,-- сказал Миллер,-- один дух святой знает, как явилось все это на бумаге (он показал на тетрадь). Вы желаете, чтобы я с вами говорил? Начинайте же с того -- перечислите то, что вы читали из филологии.

 Я назвал Макса Мюллера, назвал Афанасьева, назвал Dumont, Masperot, Fick, Гильфердинга, Перевлесского, Буслаева и т. д.

 -- Но,-- сказал я,-- ни одного мнения не позволил я почерпнуть, ни одного из их мнений, кроме главных, общепринятых; а мои источники -- это были словари и вообще всякая книга, в которой хоть два или три мне пригодных слова.

 -- Ну, молодой человек, вы начинаете меня интересовать. Позвольте мне спросить вас, какое вы имеете право критиковать мнение М. Мюллера, Боппа[3], Тайлора[4] и т. д. о словах manu и marta?

 Я прочел с чувством свое рассуждение.

 -- Ну, ни одного верного мнения у вас нет (слова Стороженко оправдались). -- Эх! эх! на кой вам черт разбирать санскритские слова (видно, это его собственная специальность!), на кой вам шут записывать и писать? Это похвально, молодой человек, похвально, но смешно...

 -- Милостивый государь,-- сказал я,-- а вы зачем занимаетесь? Мне ни теплей, ни холодней знать, какой корень для слова marta или manu, но я изучаю жизнь, понятия древних людей; мне ни холодно, ни жарко -- Адам есть ли семитическое или арийское слово, но понятие об Адаме -- вот что интересно.

 -- Да вы, видно, философ,-- сказал Миллер с усмешкой,-- хи, хи, ха! Теперь слушайте: теория всюду нужна.

 -- Я с вами согласен,-- ответил я.

 -- И так слушайте: бросьте все на время; возьмите санскритскую грамматику, сначала -- выучите ее; возьмите зендскую грамматику, потом, далее, литовскую, готскую и, наконец, дойдите до других языков.

 -- Милостивый государь! -- начал я,-- я начинающий; я начал изучение языков с пяти персидских слов, найденных мною в грамматике Востокова[5], а теперь у меня одних санскритских слов пять тысяч. Я обратился к г. Ходжетцу с просьбой наставить и научить меня,-- а вы обходитесь со мной, как будто я получил право на одинаковую степень учености с вами.

 -- Так вы, видно, моим протеже хотите быть? -- сказал Миллер, пощелкивая пальцем.

 -- Очень вас благодарю за то, что вы бы меня хотели взять под ваше покровительство, но есть пословица: Chacun pour soi et Dieu pour tous {Каждый за себя, а бог за всех.}, и, может быть, вы бы были затруднены тем, что я ваш протеже. Подобно необузданному коню, мчась до сих пор по обширной равнине филологии, я трудно могу быть обуздан. (Я говорил так, чтобы скорее отвязаться от несчастного протектора). Скажите мне одно: сочинение мое представляет ли научный интерес?

 -- Ваше сочинение,-- продолжал Миллер,-- фантастично, и вы проводите совсем новые мысли и теорию, которых свет не производил. Повторяйте мысли Мюллера, Боппа -- вы не ошибетесь.

 -- Извините, Всеволод Федорович,-- прервал я,-- повторяй я чужие слова -- это не интересно -- ни читать, ни полезно для науки. Если же я провожу новые мысли -- наука от этого обогатится.

 -- О, философ! -- воскликнул Миллер,-- позвольте узнать, в каком вы классе?

 -- В 4-м.

 -- И другие науки не страдают от вашего фантастического наблюдения над языками?

 -- Нисколько.

 -- А вот вам еще мой совет: киньте все к черту, возьмите латинскую и греческую грамматики, зубрите, зубрите, а тогда начинайте писать.

 -- Всеволод Федорович,-- сказал я,-- я не пришел к вам за этим советом; уж я давно знаю, что я должен зубрить и зубрить, что должен поступить в университет, не за этим пришел я к вам... повторите еще раз: мое сочинение представляет ли научный интерес?

 -- Ваше сочинение фантастично.

 -- Очень благодарю вас за то, что вы были столь любезны, что просмотрели мои труды и потолковали со мной; благодарю за ваши советы.

 -- А вы, верно, уходить хотите? Постойте, постойте, вот вам нужно достать такую книгу (он вынул сочинение Шлейхера[6]) и тогда пишите. (Это, в самом деле, великолепная книга, но, верно, дорогая).

 Я записал заглавие.

 -- А теперь, пока не кончите университета, ничего не затевайте писать... -- И этот нахал осмелился взять мои тетради и швырнуть их на пол!!

 Я поднял их и сказал:

 -- Прощайте, Всеволод Федорович.

 -- Прощайте,-- сказал он, и я вышел.

 Ай да русские ученые! -- думал я... Все обстоятельнее расскажу, когда приеду на Пасху. Не думайте, что меня наука разочаровала теперь, вовсе нет. Напротив, я еще усерднее буду всем заниматься. Ведь это ужасное нахальство -- бросить книгу под стол, он после этого невежа, все что хотите! Без всякого такта, без всего говорил Миллер, и кто его разберет, какой имели характер его слова. И в какое неловкое положение относительно Ходжетца и Стороженко поставила меня эта встреча и знакомство с Миллером. Стороженко не филолог, а меня обласкал, показал, что хорошо, что дурно, а Миллер забросал словами. Говорят, Миллер этот осрамил двух студентов публично, на лекциях окритиковав их сочинения, очень ему не понравившиеся.

 Неправда ли мое похождение с Миллером фантастичное?"

 "Воскресение 18 марта 1879 г.

 У нас на этой неделе происходила так называемая пересадка, то есть общий вывод за учение с января по март и назначение первыми, вторыми, третьими учениками; я, наверное, буду или пятым или четвертым-третьим учеником (мне до этого дела очень мало); я отчасти рад тому, что у меня прихрамывал греческий, а отчасти и латинский, иначе, наверное, был бы вторым, если не первым учеником; если бы я хотел, я бы мог получить гораздо лучшие баллы, но, милые родители,-- не хочу я быть выскочкой между товарищами. Я знаю -- что я знаю; я знаю, что перейду в 5-й класс знаю, что считаться буду хорошим учеником, и знаю, что товарищи не будут смотреть на меня, как на выскочку, не будут смотреть на меня, как на кандидата, потеющего и домогающегося места первого ученика (как то было у Креймана). Мне не холоднее, не теплее, из греческого 3 мне или 4; я знаю, что я знаю, более мне не нужно ничего, так как я имею то убеждение, что учусь древним языкам не для гимназии, как это все учатся, а собственно для себя".