Мистер Ходжетц

Глава XXX. Мистер Ходжетц

 "25 февраля 79 г.

 Милая Женя! Письмо это пишется тебе в веселом, лучше -- приятном состоянии духа. Только два часа тому назад я приехал от милуши Ходжетца, вспотев и устав,-- я просидел у него три часа.

 Начну с начала. В понедельник 19 числа я пошел к Любови Антоновне: к счастью, она меня не ждала на масленицу, а потому, конечно, я не поступил невежливо, не пойдя к ним тогда. У Любови Антоновны сидела сестра ее Мария Антоновна (как фамилия -- не знаю) {М. А. Любошимская.}. Опять как-то обидно выразились про тетю Надю: "Отчего ты мало растешь? Тебе нужно побольше есть, верно, у тети Нади голодно тебе?" И для чего фраза эта сказана: я уверен, что Любовь Антоновна думает, что я больше люблю ее, чем тетю Надю и, пожалуй, даже тебя, милая тетя или дядя. Вчера, пришедши из гимназии, я, приготовив уроки, усердно занялся филологией и закончил описание туранской семьи языков (что впоследствии составит, надеюсь, отдельное сочинение) и начал разбирать семитическую семью.

 Сделал очень много открытий в продолжении недели -- нашел корень для слова писать (от pente, санскр. panc -- пять, собственно прикладывание пальцами -- при чем доказательство). Сегодня, усердно поработавши с 7 до 12 часов дня, в час я поехал к Ходжетцу Он принял. Сперва был немного холоден: "Я отдал все ваши тетради г. Фортунатусу {Фортунатову.}; впрочем не я сам; я передал их meinem bestem Freunde Herr {Моему лучшему другу господину.} Стороженко (замечательный филолог). Он был в восхищении от нескольких страниц вашего сочинения; ваша личность так заинтересовала его, что он сказал: "Может быть, молодой человек больше меня знает по этой части, но нужно дать его сочинение посмотреть или г. Фортунатусу или же Буслаеву; но Буслаев очень закоснелый в своих убеждениях и рассорился со многими товарищами по случаю разности во мнениях; а Фортунатус -- это, будто, первый филолог в России и первоклассный в Европе"... И они решили передать Фортунатусу, другу Стороженко, что и было сделано две недели тому назад. Ходжетц увидит сегодня Стороженко и напишет мне обо всем. Это утешительно... но что дальше... Я хотел идти: "Nein, bleiben sie aber, ich möchte mit sie etwa sprechen" {"Нет, погодите, я хотел бы с вами поговорить".},-- сказал Ходжетц. Я спросил его, не может ли он мне дать книжку какую-нибудь почитать. "О, ja!" -- сказал он и начал показывать мне подряд все свои многочисленные книги -- великолепные книги. Он сам много пишет, и последнее его сочинение (напечатанное) об исландском языке состоит из 3 томов, толщиной с мой словарь Георгиуса (латинский); тут мы стали с ним говорить, и говорить, и говорить, о том, о другом, одним словом, мы побывали во всех странах мира, сидя друг против друга.

 Он стал меня понимать и услышав одно из моих производств: "Ja, wirklich,-- крикнул он,-- ich, armer Kopf, habe an dies nicht gedacht! Das ist eine Idee" {"Ой, правда,-- воскликнул он,-- моя бедная головушка об этом не подумала. Это -- идея".}. В другой раз: "Мах Müller west is night" {"Макс Мюллер этого не знает".} (он в ссоре с М. Мюллером теперь, бывши прежде его большим другом -- все из-за мнений: М. Мюллер не простил его за маленькую критику). Он показывал мне около 10 грамматик разных германских языков, около 12 Библий на разных языках, но покамест ничего не дал из них -- они ему нужны для его сочинений; одним словом, я очень многое у него видел (например, Шекспира 10 изданий сряду и т. д.). Я взял, впрочем, у него две английские книги (одна по английскому языку, другая по шведскому). Далее, мы начали толковать с Ходжетцом о числах, месяцах и т. д."

 "Слова в Апокалипсисе: "Я есмь альфа и омега" (т. е. α и ω -- начало и конец) Ходжетц толкует: "Я есмь любовь и мудрость". -- Вот что значит наука..."

 "Я сказал ему все свои воззрения на египетский язык. Он во многом не соглашался, но сказал, что я очень и очень много знаю".

 "По мнению Ходжетца, я создал новую теорию о языке.

 Видно, меня бог любит, видно, судьба и вы, мои красавчики, меня бережете. Он два-три раза спрашивал, который мне год: "Nein, es kann nicht sein... Nur 15 Jahre!" {"Нет, не может быть! Только 15 лет".} (Не думай, что я для похвалы себе написал это, но я разделяю свои чувства с самыми близкими мне существами)".

 "Милая Женя, вот чего добился твой брат, вот куда кинула судьба его; но в душе я хладнокровен, более хладнокровен чем снаружи; я судьбу и вас, тетя и дядя, благодарю за это -- но я тут не при чем.

 Надеюсь, что через 4 недели мне можно будет вас расцеловать, вас обнять и разделить с вами мое счастье -- ведь я мал, я молод и оказывается, что я кой-что сделал.

 Следовательно, я не тратил даром бумагу и время, когда отыскивал грузинские слова, когда рылся в "Иллюстрации" за египетскими словами, которые привели меня к тому заключению, что Иосиф и его братья из Библии суть ничто иное, как гиксос Египта -- это семиты завоеватели, и Ходжетц сказал: "Es kann sein" {"Это может быть".}. Он предупреждал меня, что говорит тогда только, когда вполне уверен в безошибочности своего мнения.

 И сколько раз я благодарен Наталии Васильевне Трескиной -- она сказала мне про Ходжетца! Теперь мне нужно поработать, т. е. поразобрать разные слова на разных языках, и мое сочинение совсем готово. Наш русский учитель обещал мне принести во вторник "Корнеслов русского языка" Шимкевича[1]".

 Следующие затем письма Лели дышали все тем же счастьем. Он прислал мне целый список названий растений на шведском языке, выписанных из шведского словаря, данного ему Ходжетцом.

 "Это язык Линнея[2], замечательного шведского ученого",-- пояснял он мне, давно изучившей его биографию у Фигье[3] {"Жизнь выдающихся ученых от древности до XIX века".}".

 "Вообще, ботаника только тогда интересна и не суха, когда она заключает сравнительное изучение названий растений и сравнительный взгляд на то или другое растение древних людей",-- писал Леля... "Я сейчас не могу тебе выслать названия на исландском языке, а также венгерском и др.". Он советовал мне собирать эти названия "собственно арийской семьи языков, т. е. германские, кельтские, санскритские, в чем, конечно, всегда будет помогать ей брат. Надеюсь, что она не потеряла санскритских названий"... Я менее всего считала ботанику сухой наукой. Но делали ее увлекательной, по моему мнению, не эти "названия", придуманные нашими праотцами, и не выводы, так поражавшие Лелю, например, что немецкое Rittersporrn -- перевод шведского Riddarsporn, a само растение -- чудо красоты, изящества, и те перелески, лужайки, лощины, берега степных речек, где их собираешь. Конечно, надо розыскать их прозвания, надо сорвать их, т. е. лишить жизни, засушить и приклеить к гербариуму, но прелесть ботаники совсем не в этом! Рвать цветы стало мне даже казаться столь же жестоким, как и поэтические наслаждения охотников и рыболовов; даже чудные букеты потеряли в моих глазах прелесть: то была агония живых, чудных созданий. Но сушить себе голову над тем, какие прозвания этим цветам придумывали другие, чуждые народы -- право, не стоило. Леля же теперь на все смотрел сквозь призму своей филологии.

 "Извините меня за то, что я всегда пишу про филологию, уж я думаю -- вам надоело само это слово",-- сознавал он сам, хотя это не мешало ему все-таки писать целый трактат по поводу того, что филология облагораживает историю, религию и литературу.

 "Язык может сделать меня поэтом и отчасти сделал, это -- язык перенес меня в отвлеченный мир, язык познакомил меня с мыслями человека; филологии вовсе не свойственна сухость, филология

 -- это наша жизнь, жизнь древнего нашего предка Ария, жизнь и нас -- идеалистов XIX века".

 "Что же открыла мне филология: мне теперь много и много ясно, много и много стало понятно; я проследил за древнейшею жизнью человека, и я часто переношусь в блаженные времена Адама, идеального ходжетцева человека, я переношусь мысленно за 6 тысяч лет до Р. X., и все становится так ясно, что ни история ни религия не могли так ясно объяснить мне о сотворении мира и человека, а существование Адама и Евы неопровержимо, потому что я знаю, что они значат -- рождатель и рождательница, муж и жена".

 "Ты любишь историю, Женя: скажу тебе еще одно мое наблюдение по римской истории. Кто был Romulus и Remus,-- эти баснословные близнецы, вскормленные молоком волчицы у берегов Тибра и воспитанные простым пастухом? Ромул и Рем олицетворенное соединение небесной, божественной и земной, царской власти. Рем и Ромул, будучи сыновья Марса и Ilea Silvia, дочери латинского царя Нумитора, они суть основатели города, основатели простой государственной жизни; имена этих двух близнецов суть не что иное, по моему мнению, как слова, означающие вообще человека (от корня ram -- рождать, rome -- Romo, египетское romi -- то же самое, и Romulus это -- то же, что библейский Адам, но как далеко время Ромула от сотворения мира, а посему, каким украшениям подверглось сказание древних ариев о первоначальном человеке! Второй римский царь -- это Numa -- устроитель законов, религии и т.д. Numa -- это ни что иное, как индейское manu,-- индейский законодатель, и слово numa есть слово однозначущее, будучи близко словам, как numen, nomen,-- параллельно тому, что manu близко сербскому meno -- имя. Итак, рассказ об основании Рима ничто иное, как видоизменение древнего предания о рае и Адаме".

 Положим, отказаться от волчицы, вскормившей основателей Рима, казалось мне совсем неуместным. И с какой стати основание Рима может стать видоизменением легенды о легкомысленном поступке ветреной прародительницы нашей, красавицы Евы, на основании каких-то филологических соображений,-- еще менее было мне понятно. Оставалось складывать подобные письма в ящик и ожидать свидания на Пасху, чтобы выяснить все эти мудреные открытия.

 Постоянно возвращаясь к своей филологии, Леля все реже писал нам о своей гимназии и, вероятно, уходя от ее интересов, сам все менее и менее интересовался ею.

 Так он писал:

 "Думаю, что не нужно иметь много общего с товарищами, и я не буду с ними ни особенно дружиться, ни ссориться, как то было у Креймана. Буду ограничиваться внешними обхождениями -- это будет гораздо умнее". Что, впрочем, не мешало ему сильно горевать о некоторых своих товарищах. Так с Салтыковым он перестал даже говорить.

 "Салтыков не терпит более ничего, всякое слово о нравственности для него противно. Хин тоже. Он недели две не ходит в класс, и говорят, что он уже заболел от вина. Как это ужасно слышать!"

 "Ах ты, моя миленькая тетенька и дядя, теперь я понимаю, что значит семейное начало -- это благотворное добро. Ужасно слышать еще, когда говорят мальчики против своих родителей, бранят их и т. д."

 Но в общем он был доволен своими товарищами, так же как и воспитателями и преподавателями. Подробно останавливаясь на вопросе об удалении одного из последних, он пишет:

 "27 февраля, во вторник, мы, ученики 4 класса, 2 отделение, узнали, что преподаватель русского языка, этот славный человек -- Василий Алексеевич Лебедев, наш старший учитель, классный наставник, почему-то покинул 4 гимназию. Василий Алексеевич этот, будучи нашим классным наставником, очень ограждал нас от всех придирок надзирателей, подслушивавших, доносивших, придиравшихся к нам; сколько мудрых советов он нам преподал, сколько полезных наставлений, высказанных в тоне отца, передал он нам -- это был наш любимый человек, учитель, во всей гимназии; и вдруг он уходит!"

 "Конечно, нужно было чем-нибудь выразить сочувствие к этому лицу, нужно было чем-нибудь отблагодарить его отеческую к нам привязанность.

 "Пойдемте к В. А. Лебедеву на квартиру в будущее воскресение",-- крикнули все, но потом решили еще чем-нибудь отплатить за все Лебедеву; решили купить ему на общие классные деньги кубок -- серебряный; но я постарался разубедить их от этого: кубок -- будучи, во-первых, дорог (около 150 р.), во-вторых, кубок как подарок, приличествуя между равными лицами, между сотоварищами, сослуживцами, не приличествует быть даваем учениками учителю.

 Я убедил предложить В. А. Лебедеву какого-нибудь русского автора в роскошном переплете с вырезанными словами: "на память В. А. Лебедеву от признательных учеников" и т. д. Хотя я по настоящему новичок, хотя и самый малый в классе, но, к моему удовольствию, совет мой был принят, и мы решили купить Белинского, все 12 томов; отдать их в переплет и поднести Лебедеву. Выбран был полномочный всего класса Хин, и ему поручено собирать деньги у класса и купить все. Нас всего 19 человек в классе, и вот каждый из нас даст сколько может, я завтра дам 2 рубля -- нужно набрать около 40 рублей. Итак, теперь уж все решено, но это все величайший секрет от гимназического начальства и, вообще, от всей гимназии, во-первых, потому, что мы не знаем, почему В. А. вышел из гимназии, может быть, он вышел по случаю неприятностей, тогда подарок будет своего рода демонстрацией; во-вторых, не позволяется в гимназии иметь деньги. Меня это очень обрадовало потому именно, что я из этого мог заключить, что я имею хороших товарищей (не то что у Креймана), чувство благодарности, будучи в них так высоко развито, что они сами без всякого внешнего побуждения решились отблагодарить чем бы то ни было своего учителя. А ведь чувство благодарности -- есть чувство великое".

 "Далее, я получил хорошие баллы: из латинского, у этого Кордасевича, который, я думал, будет помехой моего поступления в гимназию: 5, 3, 5; обе пятерки я получил за грамматику, причем ему очень понравилось именно то, что я начал с того, что сличил некоторое синтаксическое правило латинского с греческим и провел между ними параллель. Экстемпоралии греческие и латинские пишутся неимоверно плохо: например, из латинского было 3 единицы, 12 двоек, две тройки и эти две 3 -- первому ученику и мне; опять повторяю, не думайте, что я этим хвалю себя или хочу оправдать -- напротив.

 Теперь до свидания с вами осталось не много, очень даже мало; к счастью, всего 20 дней, и, если бог даст и вы, я выеду 24 марта, в день роспуска. Теперь о моих занятиях.

 Добрая красавица, в твоем хорошем письме ты мне пишешь, чтобы я не так усидчиво и много занимался, так как одна мораль без физики -- это не годится. Но физическое развитие у меня к несчастию занимает 6/7 всей недели; разве в гимназии можно усидчиво заниматься, то и дело -- то гулять, то ходить -- не разберешь. А то, что физика делает успехи в моем организме -- вот неопровержимые доказательства: я очень вырос и голубая курточка мне уже не по росту, как это говорит сама тетя Надя, находящая, что я очень вырос. Далее, каждый вечер субботы до сна, часов в 10 возимся с Володей".

 Но Лелю беспокоила судьба его тетрадей, отданных Фортунатову.

 "Не знаю, как уже быть с моими тетрадями; это все дорогое для меня в руках некоторого Фортунатова, и до Ходжетца самого не доберешься, чтобы разузнать, по крайней мере, что да как.

 Пережду еще это воскресение (а то, пожалуй, наскучу Ходжетцу), а там, что бог даст; во всяком случае, тетрадям своим я не дам пропасть, а если долго ответа не будет от Фортунатова, я буду действовать самостоятельнее, попрошу его через Ходжетца возвратить тетради и с ними пойду лично к Буслаеву, спрятав всякий конфуз в карман, как говорит тетя Надя; тем более, что мне нужны тетради, ведь мне нужно работать, у меня теперь материалов набралось очень и очень много, а девать некуда -- тетрадей-то, сущности-то и нет".

 "Мундирчик у меня новый; хорошенький, хорошо сидит, черного цвета с блестящими пуговицами..."

 К сожалению, должна сознаться, что в ответ на радостное письмо Лели, вызванное вторым свиданием с Ходжетцом, я, вероятно, опять ему послала свои нравоучения, потому что 4 марта он писал нам:

 "Сегодня получил я все ваши письма, письма, за которые очень и очень благодарю вас, но твое письмо, милая Женя, в конце бросило меня в краску. Я очень и очень интересуюсь знать, почему и чем именно не понравилось тебе выражение -- "вот чего добился твой брат". Странно... Не читала ли ты на второй странице моего письма к дяде и тете то место, в котором я прошу вас не думать, что я себя хвалю тем, что пишу то, что мне всего ближе к сердцу, не выбирая выражений, не сочиняя фраз безукоризненных. Человек, милая Женя, должен любить себя, он должен весь предаться себе, иначе он не человек, в нем тогда нет ни самолюбия, ни честолюбия, когда он себя не любит. Но что значит любить себя? Это вовсе не значит любить себя так, чтобы пренебрегать любовию к другим; я должен себя обнадеживать тем, что я для чего-нибудь пишу, я должен быть уверен, что я не пишу понапрасну, и что уже я что-нибудь сделал, раз я занимаюсь филологией. Но раз сам Ходжетц сказал, что я создал новую науку -- не имею ли я права похвалить себя, сказать себе: "вот чего ты добился". Тетя же, дядя же, ты -- Женя, Оленька, будучи самыми для меня близкими (после себя) существами, я делю с вами все мои чувства -- чувства самые близкие и посему пишу, что вот, Женя, чего добился твой брат; отнюдь не подумай, что я имею в душе все то же самое. Я сознаю, что лишь 1/1000 теперь у меня готова, и, сделав только 100/1000 я сделаю все..."