"Персидский поход"

Глава III. "Персидский поход"

 Мне кажется, что эти порывы фантазии и связанные с ними огорчения подсказали слова Лели в позднейшем (от февраля 1879 г.) письме его: "Прошли времена мисс Мэри, и слава богу! Они, надеюсь, не вернутся более никогда!"

 Кроткая мисс была совершенно неповинна в таком определении времени, которое она прожила у нас. Поэтому и думается, что вспоминая с горечью то время, Леля, вероятно, связывал его с историей Камильева, тянувшейся почти все лето, со стадом, принятым за войско, и еще с другими случаями. Недовольный собой, он, видимо, искал выхода из такого неприятного положения, потому что не успели мы успокоиться насчет Камильева, как Леля вновь назначил мне утреннее свидание у Посреднической звезды. Теперь он мне объявил, что решил бежать в Персию. Я опять в слезы: "К чему в Персию, что там делать? Уж не Камильев ли тебя надоумил?" Леля пояснил, что когда дядя учился еще мальчиком в Правоведении, один из товарищей его, родом из Персии, сказал ему, что Шахматовы -- происхождения из Персии и, если бы Шахматовы вернулись в Персию, их бы приняли там, как принцев крови, так как права их на персидский престол несомненны. "Так что же?" -- с огорчением допрашивала я. "Хочу побывать в Персии... объясню, кто я такой, может быть, шах персидский и добровольно поделится со мной престолом". -- "Да как же ты туда дойдешь один?" -- "Я пойду через Новопольскую гору (из-за которой всходило солнце) и пойду все прямо, прямо, на восток, с компасом в руке, по прямой линии. Только прошу ничего не говорить тете и дяде". Новая беда: и от тети скрывать, и не выдать себя слезами (как, вероятно, случилось в истории Камильева), и провожать Лелю в далекую, опасную дорогу. "Тебя дорогой тигры съедят... на что тебе персидский престол? Есть у тебя царство Рантампланское, будет с тебя",-- уговаривала я Лелю. Сердилась я и плакала горючими слезами. Леля утешал меня, обещая немедленно прислать нам из Персии подарков и фруктов, а затем приехать за нами: мы будем с ним жить в Тегеране, а мне оттуда рукой подать в Иерусалим. Перспективы были заманчивы, но отпускать Лелю я все же не хотела, и как ни прельщал он меня прелестью тегеранских садов, нам пришлось идти на зеленый родник смывать следы слез, чтобы не обратить внимания тети. Леля был непреклонен, и бегство его было назначено через день. Два дня прошли для меня невероятно тревожно. Я все следила за его сборами. В сумку, с которой он в Одессе ходил в школу {В Одессе Леля посещал детский сад.}, теперь была положена смена белья и краюха хлеба. Затем было им написано прощальное письмо и духовное завещание, по которому все имущество его оставлялось дяде. Ясно помню эту духовную, написанную каракулями чуть ли не с вершок величиной.

 Вечер накануне бегства, которое было назначено в 5 часов утра, был для меня особенно мучителен. Мы проводили его, по обыкновению, в громадном кабинете дяди с окнами, открытыми в сад. Дядя, не подозревая такой катастрофы, беспечно и долго толковал о хозяйстве с Базановым. Это был высокий, красивый и умный старик, может быть, и неграмотный крестьянин, но умевший всем внушить уважение, и который отлично вел все полевое хозяйство в Губаревке. Все его слушали и любили. Тетя с дядей очень ему доверяли, любили и уважали его; каждый вечер он являлся к ним с докладом. Отпустив Базанова, после чая, который разливала Сюзанна, дядя, по обыкновению, сел за пианино. Перебирая худыми, длинными узловатыми пальцами клавиши, он подбирал хроматические аккорды, составлявшие канву его удивительно гармонических романсов. Когда же он стал их наигрывать, тетя, как всегда вся в белом, запела своим чудным, грудным голосом: "Когда б не смутное влечение...", "Пойми хоть раз...", "О милый друг...", "Много грусти...", "Она поет и звуки тают..." Я с укоризной смотрела на Лелю: неужели его не трогает голос тети и ему не жаль ей причинить такое горе? Но Леля качал головой: "Жребий брошен и колебаться нельзя",-- тихо, но серьезно шептал он мне.

 Он ночевал в спальне дяди, рядом с кабинетом, в "том Доме", как называли мы каменный дом с бельведером, отделенный от "большого" центрального дома цветниками, защищенными высокой решеткой обвитой хмелем, parterre aux loups {Волчий цветник.} потому что были проложены тропинки между цветниками, и здесь мы обыкновенно играли в волки, т. е. ловили друг друга.

 Когда в 11-м часу вечера мы с мисс Мэри стали собираться в большой дом, а Леля стал уходить к себе, чтобы провести последнюю ночь под родным кровом, он припал головой к плечу тети и долго не мог от нее оторваться. Мне казалось, он глотал слезы. Тетя ласково провела своей красивой, белой рукой по его вьющимся волосам и, спросив, здоров ли он, благословила его по обыкновению на ночь.

 Я не могла заснуть. И, хотя Леля обещал меня разбудить стуком в окно на заре, чтобы проститься, я так боялась проспать, так волновалась, что, как только мисс Мэри ушла к себе, а Оленька, ничего не подозревая, крепко заснула, я встала и, одевшись, села у открытого окна. Много передумала я в эту летнюю ночь у открытого в сад окна и в конце концов, вероятно, поняла, что легковерию и глупости бывает же и предел. Я верила Камильеву не вкусив райских плодов, обещанных мне Лелей; я верила в возможность появления войска на большой поляне, наконец, я верила в персидский поход. Положительно, когда мне было 7-8 лет, я была умнее нежели теперь, уже 9-ти лет. Вместо того чтобы хорошенько наставлять братца, я давала себя ему морочить! Конечно, я не допустила бы этого, если бы не знала, что Леля -- правдивый мальчик и никогда не лжет. Я не могла поверить, чтобы это были выдумки его. Не умея себе объяснить, в особенности Камильева, я решила, что персидский поход вызван тем, что мы в то лето зачитывались Жюль Верном, Майн-Ридом, Купером и в сравнении с приключениями "счастливых" героев этих путешествий -- зубрение английских вокабул было особенно скучно. Леля не раз выражал свое неудовольствие однообразию нашей жизни. Нам хотелось заглянуть хотя бы за пределы нашей красивой усадьбы, за границы парка, в котором мы гуляли, и то всегда под надзором мисс Мэри. Наш единственный выезд в Вязовку, в церковь, к обедне: это было для нас событием, и то довольно редким. Тем не менее поездка в Персию представлялась мне слишком опасной для Лели. Меня он не хотел звать с собой, чтобы не огорчать тетю, но в географии он был не сведущ: во-первых, Волга станет поперек дороги по этой прямой в Персию, а во-вторых, Персия на юге, а не на востоке от нас, следовательно, "прямая дорога" через горы завлечет его в Сибирь, и моя обязанность не допускать такого опасного путешествия. Я решила совсем не ложиться спать и дождаться 5 часов утра. Ночь прошла удивительно быстро! А я-то всегда думала, что ночь бывает бесконечно длинна! Стало светать. Мне даже не хотелось спать. Сад наполнялся громким щебетанием птиц, с деревни неслось блеяние и мычание выгоняемого в поле стада. Я всеми фибрами души вбирала в себя и эти звуки, и переливы света, и аромат цветников,-- точно я в них пыталась почерпнуть ту силу, которой, чувствовала я, так не достает мне. Чем выше поднималось солнце, чем громче ворковали горлицы в высоких липах, и воздух свежий, напоенный росой, ароматом леса, становился еще душистее от цветущих роз и скошенного сена, тем решительнее намеревалась я не допустить в самом начале лелину затею, хотя бы пришлось поднять весь дом криком или послать за ним погоню. Но вот уже 7 часов. Зашумели в девичьей, Марфуша открыла окна и двери в сад. Антипыч зазвенел чашками на балконе. Встали Сюзанна и мисс Мэри. Солнце все поднималось выше, заливая горячими лучами и сад, и сквер. Пробило 8 часов, и тогда только, к чаю, вышел Леля в своем матросском костюмчике, розовый, покойный, даже веселый, без своей ужасной сумки с краюхой хлеба на дорогу.

 Я ликовала... я так молилась ночью о том, чтобы он проспал роковой час... и он именно проспал! Он заснул в слезах: ему стало жалко уйти от нас, жалко и себя в тяжелом, далеком пути, и нас, которым он причинит такое горе и тревоги. Он проспал!.. и с тех пор персидский поход был отложен... навсегда! Шаха персидского не ожидала более перспектива делиться своим престолом.

 Опять потекла тихая мирная жизнь, настала осень,-- и мы вновь остались зимовать в Губаревке. Завалило снегом весь сад. Теперь уж нельзя было даже гулять в парке, да и в саду не все дорожки были расчищены. Красивы были сугробы снега, сверкавшие на солнце, иней, убравший деревья в причудливые узоры, и голубое, ясное зимнее небо с румяным закатом над черным, оголенным от листьев парком. Особенно хороши были тогда не обездоленные зелеными иглами, громадные, разбросанные по саду столетние сосны, видавшие не одно поколение... Но событий не было у нас никаких. Быть может, если бы сохранились наши первые детские тетради и дневник, который я тогда начала вести, у меня бы и нашлось, что рассказать, но в сохранившемся архиве того времени осталось лишь одно письмо тети. Написанное ее красивым почерком письмо это, адресованное Александре Григорьевне Ширковой, по-видимому, не было отослано, потому что было с помарками, чего тетя никогда не допускала и, вероятно, поэтому и было переписано. Тетя лично не знала Ширковых, но переписывалась с ними долгое время, по настоятельной просьбе Александры Григорьевны, просившей ее писать о нас. И в этом длинном письме на французском языке (от 8 октября 1872 г.) тетя довольно подробно писала о нас: "Маленькой Оленьке часто нездоровится. Слабость желудка. Поэтому она не так весела, как старшие. Это -- кроткий ребенок, который мало разговаривает. Такая замкнутость, столь несвойственная этому возрасту, меня подчас беспокоит. Лолб -- полная ее противоположность. Олицетворение живости и ума. Он всем интересуется, все понимает, учится с громадным удовольствием, много читает, развит не по годам. Он занимается с (старшей) сестрой вместе и мало сказать, что не отстает от нее. Кроме четырех языков, они учатся географии, истории, арифметике и естественным наукам. У Жени, кроме того, ежедневно урок музыки, которую она очень любит. Это милая девочка, очень ласковая, обыкновенно послушная и усердная. Она всегда очень огорчается, если причинит кому-либо неприятность. У нее талант к рисованию. Оленька же очень музыкальна и, вероятно, со временем превзойдет сестру..." В том же письме тетя объясняет А. Г. Ширковой, что долго не могла ответить на ее письмо, потому что все лето ей пришлось встречать и провожать гостей. Вероятно, то были приезды лиц, нас мало касавшихся, кроме Трирогорых и Михалевских. Трироговы в то время жили в Саратове, в дедушкином доме, перешедшем тете Натали.

 Друг детства нашего -- Алеша Трирогов был теперь живой, стройный черноглазый 8-летний мальчик, а за ним уже рос красивый Сева и младший -- Гриша. Они приезжали к нам гостить всем домом, и Алеша стал так шаловлив, что, когда он сходился с Лелей, в доме поднимался такой шум, что я не знала, куда от них деться, тем более, что они оба преследовали мою дочь -- Мари Розен. То была моя любимая кукла с льняными волосами, которой я шила сама белье и платья и на которую я изливала все свои материнские чувства. Мальчики невзлюбили это невинное существо, отвлекающее от них мое внимание, и однажды похитили ее у меня, а потом, забыв в саду, оставили на солнцепеке. Вся в слезах, я наконец нашла се (шалуны спрятались от меня), и с любовью схватила ее в объятия... Но когда я взглянула на ее милое личико, я отшатнулась: вместо глаз -- две дыры! Воск вокруг глаз растаял на солнце, и глаза провалились... Такие минуты ужаса и горя переживаются 9-летними мамашами совсем не легче, чем взрослыми при подобных несчастиях... Леля с Алешей были ужасно сконфужены моим горем, не знали, как загладить свою вину. Но удалось ли вклеить обратно эти синие, круглые глаза, которые Мари так хорошо умела открывать и закрывать, не помню. Леля вообще при Алеше становился ужасным шалуном: они бегали по саду с кнутиками и палками и даже пробовали взбираться на спины рабочих лошадей -- всадниками.

 С Михалевскими мы познакомились в то лето в первый раз, как мы поехали в Саратов для покупок. То были Володя и Адель, наши сверстники, дети родной сестры тети -- Надежды Николаевны. Отец их, бывший артиллерийский офицер, заведовал хозяйством в Саратовском институте. Сначала, как водится, мы подичились друг друга, а потом начали играть и подружились. Дом у них был с мезонином, белый, каменный, под железной зеленой крышей, прочный и в большом порядке. Двор за домом, заросший мелкой муравой, с надворными постройками, прилегал к большому саду,-- так что было где играть и бегать.

 Осенью и зимой мы еще не раз ездили в Саратов и все теснее сходились с нашими маленькими друзьями, и, когда мы праздниками провели у них целые две недели, Володя уже считался моим женихом, а Адель -- невестой Лели. В доме у них было как-то необыкновенно уютно. У всех образов горели лампадки. Особенно помню я их няню. Она у них была высокая, красивая, очень представительная. Она жила наверху в мезонине, где были детские, и на постели ее стояла целая гора белых, пышных подушек в кружевах.

 Мы провели таким образом очень весело праздники в Саратове: у Трироговых была елка и разные игры; у Михалевских -- елка и танцевальный вечер. Оленька, ставшая любимицей тети Нади, особенно была забавна и мила на этом первом своем бале. Но зато наш первый выезд в цирк, тогда же, окончился очень плачевно. Тетя с тетей Натали повезли нас, всех детей, в двух каретах в приезжий цирк. Пока веселые клоуны смешили нас разными штуками, а красивые наездницы с гиканием носились на своих обворожительных пони, мы были в полном восторге! Я даже решила до поступления в монастырь еще стать наездницей и приспособить к этому вместо пони -- Милку, жеребенка, родившегося весной... Но, когда акробаты повисли на трапециях и зареяли в воздухе, рискуя ежеминутно слететь с головокружительной высоты, в наших двух ложах поднялось такое волнение, доходившее до плохо сдержанных криков, писка и слез, что тетушкам стоило большого труда нас успокаивать. Когда же на сцену вышел клоун под названием "человек без костей", и, растянувшись на полу, собрался ногой кушать редис, поднесенный ему на тарелке и, захватив ногой редиску, стал ее подносить ко рту, неподобно перекинув ногу через плечо,-- Леле сделалось дурно и его в глубоком обмороке увезли из цирка, захватив и нас всех, конечно, до окончания представления.

 После такого пассажа мы с Лелей вторично попали в цирк только 30 лет спустя.