Камильев

Глава II. Камильев

 Зима приходила к концу. Вновь заливались скворцы в тополях у дома, бежали ручейки, и весна -- торжествующая, победоносная -- сгоняла сугробы снега, завалившие наш сад. Красивое, волшебное время ранней весны в деревне!

 Зима 1871-72 г. прошла для нас однообразно, постоянно за уроками, но чем однообразнее была эта жизнь внешним образом, тем более разнообразили мы ее фантазией и воображением, выдумывали игры и приключения, уносившие нас в другой мир.

 Обыкновенно после обеда Леля запрягал тройку коней (три стула), а меня с Оленькой и Сюзанной сажал в карету (четыре стула, покрытые сверху вместо крыши ковром),-- и мы уезжали в далекие страны, терпя нападения разбойников и львов, лакомясь финиками и бананами из садов по Тигру и Евфрату. Не менее фантастические были наши игры в царства. Теперь, когда большой сквер перед домом с клумбами сирени, жимолости, лип и рябины, был покрыт саваном снега, и мы только с террасы могли любоваться нашими "царствами", мы занялись ими с помощью фантазии даже более пристально. Мы придумали им прежде всего прозвания. Мое царство было названо "Гольдкремским". От соединения представления о блеске золота -- Gold -- с моим любимым пирожным -- кремом, получилось Gold-créme, конечно, прозвание довольно идиотское, но не имевшее ничего общего с губной помадой. Прозвание царства Лели также было вызвано натяжкой: вспоминая песенку m-elle Blanc в Одессе -- "Rantamplan", Леля окрестил свое царство совершенно бессмысленным прозванием "Рантам-плана", а попутно -- обращение в конце песенки "Petit drôle!" послужило прозванием тогда только возникавшего третьего царства,-- Оленьки, с еще ненамеченными границами -- царства Петидрольского.

 Не обладая свойствами государственного деятеля, я не очень увлекалась своим "Гольд-кремом", или, вернее, не знала даже, что с ним делать, как проявлять его политическое существование, но, чтобы не отставать от Лели, я все же разыскала себе королеву на острове Таити с дворцом под водой.

 Событий, связанных с моим царством, я что-то не запомню. О возможности войн в царстве счастия, гармонии и красоты -- не могло быть и речи. Фактически существовало только царство Рантампланское. Там были короли, войны, полководцы, и Леля очень обстоятельно рассказывал нам историю своего государства, а когда фельдмаршал рантампланский, после ряда блестящих побед, выехал на смотр своих войск, его встретили военным маршем, который сопровождал его во всех его походах. Этот сочиненный Лелей марш (и мотив и начинавшие его слова, хотя и на неизвестном мне языке) я хорошо помню до сих пор:

 Алма -- тер, ма-тер,-- хове.

 Албор, шабор -- дабей.

 Амхё-ей! Амхё-ей!..

 После протяжного выкрика "амхёй, амхёй", начиналось что-то вроде галопа на слова: "хам-хам-хе-ри". Все это Леля распевал нам с большим воодушевлением, вооруженный самодельной пикой и ружьем, представляя в лицах и королей своих и героев-полководцев. Особенно любила эти представления будущая владелица царства Петидрольского -- Оленька. Ей было тогда 5 лет, и она была очень миленькая, маленькая, обыкновенно тихенькая девочка, говорила немного, но протяжно и нараспев. "А... Ольга-тетя",-- всегда обращалась она к тете. Дядя подхватывал ее певучую интонацию и подбирал ее на музыку "а-покажите... а-посмотрите...", или же дядя повторял, и много раз повторял ее вопросы и рассуждения: "Где моя манжета?" (Мы носили тогда белые манжетки и воротнички). "Я ничего не говорю, а Анна (вспоминалась Анна Вучетич) говорит: "что?"... Или жалобы ее: "У меня такой гадкий брат: он не хочет, чтобы у его сестры были дети!" Она постоянно играла с Лелей и обожала его. Гораздо позже она с большой грустью вспоминала, что "потом, потом, Леля захотел быть большим и перестал с ней играть и даже стыдился дружбы с ней, как с младшей". Но в то время дружба их была в полном разгаре, и игры их длились часами.

 И нам с Лелей тогда дядя посвятил вальс "Пла-пла": мы очень любили болтать и постоянно задавали вопросы; дядя называл это пустым "плаплаканием" и садился за этот вальс к пианино, как только мы начинали "плаплакать".

 Зимой Сюзанна, наконец, решила съездить в Одессу за своим сыном Виктором, и для нас было большой радостью возвращение ее из Одессы и появление нового товарища игр -- Victor Agass, как представился нам 6-летний сын Сюзанны, очень милый, выдержанный и умный мальчик. Привезла нам тогда Сюзанна к Пасхе из Одессы много лакомств, книг и игрушек от всей семьи Вучетич, целую "розовую библиотеку", главным образом, рассказов Сегюр[1]: "Приключения бедной Софи", "Воспоминания осла", "Жизнь Камиллы и Маделены". Все эти рассказы доставили нам громадное удовольствие, но увы! однажды до тети долетело, как мы с Лелей полушутя перебранивались, черпая бранные прозвища из книг m-me де Сегюр; "Nigaud!" {"Дурак"!} -- огрызалась я на Лелю. "Serpent!" {"Змея"!} -- отвечал он, и т. д. Словарь этих выражений очень разнообразен у нашей соотечественницы m-me де Сегюр,-- и нас это забавляло! Тетя, услыша наш диалог, совсем как будто и не рассердилась на нас, но беспощадно конфисковала всю нашу "розовую библиотеку". Мы с Лелей протестовали, плакали, обещали забыть все эти прозвища. Леля решительно не хотел расстаться с "Le bon petit diable" {"Добрый чертенок" -- заглавие одной из книг Сегюр.}, но тетя была непреклонна, и мы до конца жизни более не видели наших любимых книг!..

 Когда их унесли навсегда из детской, я уже с сердцем и со слезами гнева послала брату восклицание "Nigaud!", a он также с сердцем вернул мне: "Serpent!"

 Только успокоившись и осушив слезы, мы решили, когда вырастем, разыскать автора этих книг, эту милую, умную, талантливую m-me де Сегюр, и поделиться с ней нашим горем. К счастью, это горе свалилось на нас уже летом, когда мы успели перечитать всю присланную нам Ларисой Николаевной {Вучетич, кузина мамы.} библиотеку и почти наизусть запомнить злоключения ее действующих лиц. В это время при нас была мисс Мэри, маленькая, рыженькая англичанка, с которой мы, начинавшие болтать в Одессе с Лорой по-английски, теперь очень скоро заговорили довольно бегло. Но маленькая мисс заставляла нас сверх того, летом, когда у всех детей бывают каникулы, писать диктовки и переводы. Это было скучно! На беду и дядя счел нужным меня преследовать Пуническими войнами. Я находила, что летом учиться -- невыносимо, и упорно ленилась, надеясь переупрямить дядю. Он же не разделял моей точки зрения, и мне часто приходилось выслушивать выговоры и упреки дяди. Однажды, уличив меня в ужасной рассеянности, позволившей мне спутать не только годы, но и столетия, дядя повернулся к тете и серьезно заметил, что мне в жизни с такими способностями несомненно придется стать женой немецкого мыловара. Почему дядя определил мне немца-мыловара в супруги, когда услышал от меня неподобную историческую дату, я не знаю, но помнится, я долго думала, что дядя, столь опытный и умный, не без основания сулит мне мыловара и, каюсь, я долго опасалась, что судьба меня свяжет с таким немцем!.. Тем упорнее уходила я в свои мечты о безбрачии, во-первых, и путешествии в Иерусалим, во-вторых. Я начинала в то время экзальтированно относиться к вопросам религии, и поездка в Иерусалим, устройство приютов для брошенных собак и престарелых лошадей, а затем монастырская жизнь на юге, среди кипарисов, кактусов, пальм и олеандров, всецело поглощала мои мечты. Я уже смогла их подробно записать в любимой тетрадке, подаренной мне тетей для рисования. В ней же записывались мои стихи, без рифм, белые, но все же ритмические, посвященные тете или воспевавшие красоту природы. Но, когда я одно из них решилась прочесть Леле, он заявил, что стихи без рифм совсем не стихи, и, в виде назидания, как подбирать рифмы, написал мне четверостишие:

 Антонина Васильевна вышла в сад

 И увидела трех-аршинный водопад.

 Она на него смотрела

 И громко пела.

 Меня эти стихи совсем не пленили, и рифма тем более казалась мне помехой для свободного и точного выражения чувств, ради нее рискующих быть искусственными и неверными, уж не говоря о том, что кошачий голос экономки Антонины Васильевны вряд ли уж мог так вдохновить поэта. "Да и трех-аршинный водопад,-- критиковала я в ответ на критику моих стихов ("Пасха в Иерусалиме") -- всего-то в полтора аршина высоты!" Леля был недоволен такой оценкой его поэзии и перестал писать стихи.

 Водопад, вдохновивший Лелю, так называемый "Зеленый родник", был, действительно, прелестен. Родник, питавший все наши пруды, вытекал из глубокого "Дарьяла" в парке и был искусственно поднят и задержан Бодровым у теплицы. Вода с шумом падала на каменные плиты, образуя небольшой, но очень красивый водопад. Выкрашенные зеленой краской столы и скамейки близ него, оттененные столетними вязами, послужили к прозванию Зеленым родником всего этого прохладного, тенистого места. Это было наше любимое местопребывание в жаркий летний полдень. Здесь же мы с Лелей обыкновенно обсуждали вопросы, тревожившие и волновавшие нас: сегодня тетя не в духе, дядя сердится, поставлена двойка, затеряна книга, разбита чашка, не хочется учится и т. д.

 Другим местом свидания в важных случаях жизни, преимущественно по утрам, была железная скамейка, оттененная дубом и липами, против дома у цветников с Посреднической звездой посреди. Мы стали сходиться у нее рано утром, пока в доме еще спали, с тех пор как Леля однажды утром вызвал меня до чая, с озабоченным лицом, и взволнованно сообщил мне, что ночью к нему явился во сне какой-то незнакомец в сером плаще и назвался Камильевым. Камильев ласкал его и обещал приходить к нему каждую ночь и уводить с собой, показывать ему чудные, далекие страны. Я слушала с большим вниманием и с полной верой в возможность такого явления Камильева. С нетерпением стали мы ожидать наступления ночи, чтобы проверить это обещание. И когда на утро следующего дня, не дожидаясь звонка мисс Мэри, мы встали пораньше и сошлись опять у цветника, Леля с таинственным видом сообщил мне, что Камильев опять приходил к нему, опять ласкал его и даже угощал какими-то невиданными плодами из райского сада и обещал опять взять с собой и увести далеко, далеко... Я слушала Лелю еще с большим волнением. Он говорил серьезно, убедительно, но просил никому не говорить об этом...

 Прошло несколько дней; каждое утро мы сходились в саду до чая. Иногда Леля приходил с разочарованным видом к звезде, покрытой душистым флоксом в сверкавших каплях росы: "Камильев что-то не пришел". Тогда мы с нетерпением ожидали следующего утра. "Он пришел?" -- "Приходил",-- радостно сообщал Леля, или же с грустью говорил: "Нет, забыл меня"...

 Каким-то образом тетя все-таки проникла в наш секрет: верно, проговорились мы сами. Тетя стала усовещивать Лелю, не желая, чтобы он меня морочил, но совсем не одобряла и мое глупое легковерие. Мы горько плакали по этому поводу. Я не хотела верить тете, что Леля меня морочит, а Леля не желал сознаться, что Камильев им выдуман. Леля считал себя обиженным таким недоверием и грозил мне больше о нем не говорить. Я еще сильнее плакала: я привыкла к Камильеву и хотела верить в его существование! Странно, что и позже, когда я спрашивала Лелю, что это было: фантазия или морочение,-- он обыкновенно прекращал разговор, как о неприятном для него вопросе, и даже взрослым не хотел сознаться, что морочил меня. Он отличался вообще большой искренностью, правдивостью, и уличение в обмане его ужасно огорчало. Он, вероятно, просто не умел справляться со своей фантазией: первое появление Камильева во сне могло быть и действительным, а потом к этому сну уже стала примешиваться фантазия. В то время, помнится, и Оленьке не раз мерещилось, даже не во сне,-- то старик в камине, то обезьяна на краю стола, и она плакала, прячась от страха под фартук Сюзанны. Вскоре после драмы с Камильевым Леля однажды прибежал из Тира (так называлось стрельбище, устроенное еще дедушкой в парке). Как теперь помню Лелю: в поту, в сильном волнении, еле переводя дух, в своем голубом матросском костюмчике; он сообщил нам с мисс Мэри, что на большой поляне близ Тира стоит войско; слышится бряцание оружия, клики солдат и громкий голос военачальника в белом плаще. Тотчас же был отряжен гонцом в Тир Гриша, 12-тилетний сын столяра Сергея. Он должен был, по предписанию Лели, тихонько, ползком подкрасться к лагерю, чтобы не попасть в плен и, в особенности, не быть замеченным свирепым военачальником в белом плаще. Каково же было удивление Гриши, когда он увидел на большой поляне стадо, перебравшееся через канаву, отделявшую парк от полевой земли. Пастух, в белом плаще, т. е. в белой холщевой рубашке, с помощью подпасков, сгонял стадо с поляны; овцы блеяли, коровы мычали, овчарки лаяли... Несомненно, что Леля не предполагал нас обманывать, когда так взволнованно объяснял Грише, как подползти к лагерю незаметно, через вишарник, и сам прибежал, весь разгоревшись от быстрого бега. Поэтому объяснение Гриши и общий смех и смутили его, и задели его самолюбие.