Часть II. "ЛЕГЕНДАРНЫЙ МАЛЬЧИК"
Глава I. Губаревка в 1871 году
Миновав ряд изб небольшой деревни и переехав плотину, наша усталая тройка поднялась в решетчатые белые ворота и остановилась у крыльца нашего милого губаревского дома. Приветливый лай собак и радостные объятия красивого сеттера Хватая с трудом дали нам выбраться из возка. Ельпидифор и Марфуша с Антипычем донесли нас на руках до крыльца. Кругом бежали ручьи, и в высоких тополях у дома заливались скворцы. Мы вошли в натопленные, немного низкие комнаты... и вот началась для нас новая, совсем иная жизнь.
Очень стойко переносила я в своей жизни удары судьбы, раны, уколы, как моральные, так и материальные. Иной раз сгоряча как будто и не почувствуешь даже их, но тем дольше и глубже после того они болят. Я не помню острого горя при потере родителей. Но эта катастрофа точно придавила меня и -- надолго. Леля, как более живого характера, скорее меня оправился и приспособился. Я же долго, долго чувствовала неизъяснимый гнет, сковавший душу, и вздохнуть свободно, легко я долго не могла. Быть может, тому способствовало и то, что после ярких и живых впечатлений детства в красивой Подолии, в Крыму и Одессе теперь потекла у нас очень монотонная жизнь с довольно строгим, почти пуританским режимом. После известной самостоятельности, когда папа считал меня хозяйкой дома и рассуждал со мной, как с взрослой, о приеме гостей и воспитании Оленьки, я, "большая" в 8 лет, теперь вернулась в детскую и стала даже пятиться назад в своем развитии. "Точно для меня настали Средние века после расцвета греко-римской культуры",-- поясняла я Леле, вспоминая эти годы, конечно, позже, когда мы с ним кончали "Всеобщую историю" Иловайского.
Кроме того меня угнетала "холодность" тети Ольги. Еще в раннем детстве, при первом знакомстве с строгой, "холодной" тетей Ольгой в Саратове, я сначала конфузилась ее, а потом "заобожала". Теперь это чувство не только не проходило, а становилось даже мучительным, как любовь без взаимности. Всегда ровная, сдержанная, тетя неизменно держала себя на известной дистанции от нас, не допуская ни фамильярности, ни порыва, и требовала от нас, от меня в особенности, как старшей, внимания к ее наставлениям и выдержки, порядка, аккуратности и прочих добродетелей, довольно тяжких и мудреных. Я не раз плакала тихонько из-за этой строгости и любви моей без ответа; писала ей стихи с заглавием: "А elle" {"Ей".}, вычитывая в подаренном ею же "Лирическом альбоме" страстные объяснения в любви Мюссе, Ламартина и пр. Конечно, тетя никогда и не подозревала таких чувств, а может быть, самолюбивая и далеко не уверенная в ответных чувствах чужих ей детей, еще хорошо помнивших своих родителей, в то время совсем и не чувствовала к нам особенной симпатии, и только время растопило этот лед и убедило ее, что ей не приходится ревновать нас к памяти усопших и опасаться неприязни и равнодушия в ответ на ее чисто материнские чувства и заботы о нас. Десятки лет спустя тетя неизменно выказывала нам глубокую, нежную, искреннюю любовь, и в ответ получала не менее нежную и глубокую, страстную привязанность детей к матери, чувства, прерванные только ее кончиной, почти полвека спустя, в 1919 г.
Леля, впоследствии также обожавший тетю, в те первые годы в Губаревке сильнее привязался к дяде, который был более веселого характера, любил шутить, острить, и все внимание свое сосредоточил на Леле.
Свободное копирование
