Смерть отца

Глава XIII. Смерть отца (1871 г.)

 Наконец после пяти месяцев разлуки мы опять свиделись с папой. Одинокий, он очень грустил о бедной маме. Он много работал, и это стало отзываться на его здоровье. Летом, в июле, он брал отпуск, ездил в Саратов, в Хмелевку, где заглавное хозяйство не процветало... Ездил в Аряш к тете Натали, и в Кострому к тете Ваве; он ужасно любил свою семью. Дядя Гриша по-прежнему вел кочевую жизнь, всегда начеку, с уложенным чемоданом, всегда готовый выехать в какую-то никому -- а ему в особенности,-- не нужную дорогу. Наташейка была определена в интернат пансиона в Пернове.

 Наш приезд оживил одинокую жизнь отца. Квартира наша в Одессе теперь была другая, в доме Лебедева, в Ланжероновском пер. Большая зала с окнами на улицу служила нам детской. В конце ее занавесью поперек залы была отгорожена спальня m-lle Blanc и стояли наши две кроватки. Рядом была детская Оленьки, спавшей с Лорой Васильевной. С другой стороны из нашей залы шла дверь в столовую и кабинет папы, все окнами на улицу. Внутренними же комнатами была спальня папы, буфет, комната Дуняши и небольшой зимний сад. В конце залы, ближе к классному столу стоял рояль, на котором все так же невнимательно я зубрила Моцарта и сонаты Хюндена и Кюлау

 Мы занимались с Лелей за одним классным столом и одновременно с m-lle Blanc. Он уже не ходил в детский сад. Но в то время, когда он еще выводил французские буквы, я писала переводы и диктовки (ученица мамы). Он решал незатейливые задачки, а меня заставляли складывать бесконечные столбцы цифр, что приводило меня в полное негодование. Складывать в уме, да еще и вычитать из нулей навсегда отвратило меня от арифметики. Между тем m-lle Blanc преследовала меня этими столбцами ежедневно, вероятно, считая это гимнастикой ума или средством приучить меня к вниманию. Во всяком случае, она часто была мною недовольна и, не скрывая, давала предпочтение Леле, зазывала его к себе за занавеску и угощала его сыром и шоколадом совершенно демонстративно. Я делала вид, что не замечаю, и, конечно, не завидовала брату, который еще прятал шоколад под курточку (сыр я с тех пор не люблю), чтобы поделиться со мной, но я находила это непедагогичным (хотя это слово вряд ли мне уже было знакомо), и с тем большим основанием говорила, что "когда у меня будут дети, у меня не будет гувернанток".

 Однажды m-lle Blanc позвала папу, горячо жалуясь на мои арифметические ошибки. Увидя эти столбцы, папа, хотя и очень дипломатично, принял мою сторону и посоветовал временно, для отдыха, изменить систему и задавать мне просто задачи, которые по содержанию своему могли бы представить известный интерес и возбудить желание добиться их решения. Узнав гораздо позже о взгляде папы на образование девочек, я понимала, что он не мог одобрить механическое сложение и вычитание столбцов цифр и нулей. Он писал своей матери еще до женитьбы: "как можно меньше развивать в них (в девочках) рассудок, все определяющий, все объясняющий, дающий всему границу, и как можно больше упирать на развитие в них разума, допускающего силой любви и веры все то, что мы, ничтожные рассудком, понять не можем. Тогда в них не будет впоследствии той сухости, положительности, узости взгляда и понятий, которые, к сожалению, составляют удел всех наших молодых людей и девушек. Рассказами всячески вселять в них любовь ко всему прекрасному, к истине, к Богу, представляя его не как существо, которого нужно бояться, но как существо, которое нужно любить и которое вас любит, а потому огорчается от дурного вашего поступка" {Семейная переписка 1859 г.}.

 Папа, наконец теперь избавленный от дальних деловых поездок, стал принимать участие не только в учебных занятиях, но и в играх наших. Жозеф в юбочке нередко появлялся у него в кабинете, так же как и наши с Оленькой куклы. Он очень любил, когда мы с ними приходили к нему болтать и часто звал нас занимать гостей, когда кто-нибудь из дам заезжал к нему вечером чай пить. Хотя чай разливала Лора, но я должна была за хозяйку принимать и угощать гостей, а Леля обносил их вареньем и печеньем, когда они собирались у нас в зимнем саду. Иногда папа брал меня с собой, делая визиты. Особенно помню я старую, важную, всю в черном и с длинными четками, кн. Е. К. Воронцову, пригласившую нас к себе пить шоколад. Многие из друзей вспоминали маму не иначе, как со слезами на глазах и в голосе. Особенно трогательно вспоминала ее всегда Л. И. Вучетич, ее кузина, и нередко приглашала нас на свои воскресные обеды. У Мордвиновых, у Новосельских, у Граве были мы на елках и детских вечерах.

 У папы была прелестная небольшая карета. До нас долетали какие-то слухи о пьянстве кучера, о продаваемом овсе, и т. п., но, когда он подавал к подъезду эту красивую карету и горячих, чудных, темно-серых в яблоках, коней, мы относились к нему просто, с восторгом. Когда же я ездила в ней с папой вдвоем, мне казалось, что я совсем "большая" и папа вовсе не обращается со мной, как с восьмилетней девочкой, которую по желанию можно и в угол поставить, а как с совсем большой. Теперь мы даже почти не ходили играть с детьми в общественный сад, хотя гуляли и катались ежедневно. Но, кроме визитов, приходилось делать покупки, посещать портних и часто ездить на кладбище к маме. Ее могила была у сторожки, на самой границе лютеранского с православным кладбищами.

 У нас часто обедали гости, и иногда папа вызывал нас на совет. Особенно, помнится, был он озабочен, чтобы повар делал хорошее пирожное, когда у нас обедал средний брат мамы, Александр Федорович Козен. Он ехал через Одессу в Италию {Военным агентом в Риме.} со своей молодой женой, бывшей любимой фрейлиной цесаревны, кн. Ал. Ал. Куракиной. Далее, приезжала, чуть ли не нарочно, чтобы повидать нас, любимая кузина мамы, тетя Люба Иванова и привезла нам массу лакомств и подарков.

 Необыкновенно отчетливо сознавала я, что не арифметика m-lle Blanc, не ее диктовки, не сонаты Моцарта важны, а заботы о нашем отце. Его нужно было утешать, развлекать, и облегчать ему задачу -- вести дом. Поэтому, как ни фыркала m-lle Blanc, тщетно старавшаяся меня сокращать под влиянием всегда шептавшихся с нею Лоры и Дуняши, я с видом хозяйки совала свой нос всюду, особенно же с тех пор, как до нас стали долетать разговоры о том, что в доме нужна хозяйка и папе необходимо жениться... "Если на это и соглашаться,-- стали мы с Лелей рассуждать по этому поводу,-- то конечно, только по нашему выбору". Леля, озабоченный не менее меня необходимостью получить новую маму, даже решился предложить папе поискать ему жену, такую, которая бы нравилась и нам, и ему. Я не помню, как отнесся папа к такому предложению -- я-то не очень мечтала о другой маме, и только опасалась, что это -- печальная, неизбежная необходимость, и папа, все-таки, нам изменит... Как часто взрослые говорят при детях беспечно и неосторожно, думая, что дети не слушают и не понимают! Совершенно напротив -- дети именно все слышат, все впитывают в себя, как губки, и стараются понять то, чего им и не к чему знать. Говорили при нас громко, говорили шепотом -- и о том, что папа может жениться, и о том, что в доме какие-то странные стуки, треск... разбилось большое зеркало, упал со стены образ -- все это к беде! И беда была уже близко.

 21 января 1871 г. папа устроил большой вечер для своих сослуживцев, такой "большой" вечер с ужином, что мы, дети, в нем не принимали участия. Папа задавал его, кажется, по случаю получения им ордена Анны I степени.

 На другое утро после чая мы, по обыкновению, пришли к папе здороваться. Он чувствовал себя неважно. "Точно утюгами по спине проводят и все жилы из меня тянут",-- сказал он нам, но, все-таки стал играть с Оленькой, прятавшейся от него за диванными подушками. В 10 час. мы пошли в класс.

 Во время урока буфетчик неожиданно вызвал m-lle Blanc из класса. Потом мимо нас пробежала Лора с озабоченным лицом. Происходил какой-то переполох. Нам велели сидеть в классе смирно, и даже заперли на ключ, потому что, заявила m-lle Blanc, к папе приехал ее родственник из Парижа, усталый с дороги, запыленный; пронесли для него тазы и кувшины с водой. Вскоре затем приехал В. В. Граве, а за ним Л. Н. Вутетич.

 От папы она зашла к нам и сказала, что папа нездоров, и, чтобы его не тревожить, нас увезут к ней на несколько дней. Граве и Лариса Николаевна о чем-то все тихо и озабоченно переговаривались. "Что-то случилось с папой -- страшное, непоправимое" чувствовали мы, переглядываясь с Лелей, но послушные, слишком в этот раз послушные, собрали, как нам велели, наши книги и игрушки, Жозеф и белокудрую куклу Мари, и выехали -- выехали из папиной квартиры и от папы навсегда.

 Прошло три дня; здоровье папы еще не поправилось -- говорили нам в ответ на наши тревожные вопросы. Наконец вечером третьего дня Лариса Николаевна позвала нас троих в свой кабинет и тихим грустным голосом объявила нам, что папа умер и уже в это утро похоронен. Он скончался, как определили доктора, от нервного удара, еще в то утро 22 января, когда Антон вызвал m-lle Blanc из класса, не более как через час после того, что мы оставили его в кабинете.

 Горько плакали мы. Теперь мы уже знали, что умершие не возвращаются никогда, что папа ушел от нас навсегда. Мы плакали о том, что он ушел от нас, что мы его больше не увидим, что он умер без нас, так близко от нас и не простившись с нами, но нисколько не думали о том, что теперь судьба наша будет иная, что теперь мы -- "круглые сироты".

 Лариса Николаевна устроила нас у себя в большом флигеле во дворе. С нами была m-lle Blanc, a при Оленьке -- Сузанна, бонна-немка, бывшая прежде при детях Вучетич, потому что Граве встретил Лору на лестнице, бегущей с узлом из нашей квартиры. Дуняша попалась ему же в бархатной шубке мамы. Все ценные вещи, золото и бриллианты, также все дорогие туалеты, кружева, шелковые платья и меха мамы были расхищены в тот короткий промежуток времени, пока не приехал вызванный Граве и не наложил печатей. В столе у папы тоже совсем не нашлось денег. Словом, ураган налетел на нас, унес папу и разметал все наше гнездышко. Быть может, папа предчувствовал свой близкий конец, когда накануне устроил этот, как бы прощальный ужин, для своих друзей и сослуживцев. Стали поговаривать даже об отраве, о подкупленном кем-то поваре. Но все гости тогда остались здравы. Много, много лет спустя, А. Ф. Кони[1], вспоминая темное дело о фабрикации фальшивых серий в харьковском суде, рассказывал, что целый ряд отравлений и необычайных, внезапных катастроф преследовал раскрывавших его лиц, и сам Кони, который вел это дело, совершенно случайно спасся от приготовленной ему отравы.

 Но это сопоставление, конечно, совершенно неосновательно, и я повторяю его между прочими россказнями, которыми пытались объяснить неожиданную, внезапную смерть папы, еще в полном расцвете сил, всего сорока двух лет.

 С фантазией, обыкновенно живой у детей, еще долго рисовалось нам впоследствии в страшных и темных красках все происшедшее... Блестящий вечер, большой ужин, ваза с фруктами и конфетами, бокалы с шампанским, веселое, оживленное общество, радостные лица, торжественные речи, среди них -- папа, достигнувший в земной жизни всего, чего добивался, а несколько часов спустя папа -- бездыханный труп, квартира разграблена, и в опустевших, затихших комнатах -- дыхание ангела смерти, заунывное чтение над гробом одиноко лежавшего отца! Конечно, на панихиды съезжалось много, много людей, но затем целыми часами он лежал один, а мы были далеко от него, не зная и не предполагая тогда всего случившегося ужаса!

 Мы не раз просились в свою квартиру, нам хотелось в последний раз взглянуть, что с ней сталось. Но нас не пустили туда. Мы хотели видеть столь привычные нам лица Антона, Дуняши, старого, баловавшего нас пирожным повара, но и в этом неумолимо отказали нам. Судьба резко, беспощадно, жестоко отрезала нас от всего, что было нам дорого, что составляло нашу жизнь... Нас повезли на городское кладбище к той самой сторожке, где на самой границе была могила мамы. Совсем рядом, на православном кладбище, была свежая могила папы, покрытая венками и увядающими цветами... В последний раз с кладбища везли нас наши чудные темно-серые кони: их вскоре продали в Египет, египетскому бею.

 Всем родным были посланы телеграммы о внезапной кончине папы. В ответ получалась масса сочувственных телеграмм; многие справлялись о судьбе детей; Трубецкая просила ей отдать Оленьку, бывшую крестницей сестры ее Ольги Петровны; Вучетичи хотели оставить Лелю себе. Вероятно, меня тоже кому-нибудь определили бы! Последней, сильно запоздавшей, пришла телеграмма дяди Лели из Губаревки, извещавшая, что он с тетей Ольгой и дядей Володей Трироговым выезжают за нами в Одессу.

Прошло более месяца в ожидании их приезда. Мы продолжали жить у Вучетич во флигеле с m-lle Blanc и Сузанной. Обедать же и проводить вечера мы шли в "большой" дом. Дом этот (на Преображенской ул. No 2), каменный, очень большой, и с большим садом, стоял на спуске к морю. В верхнем этаже была большая парадная зала и гостиные. С балкона был великолепный вид на море. В стене залы были еще следы ядра, попавшего во время осады англичан с моря. Внизу была такая же, как зала, большая столовая с длинным обеденным столом, а по обе стороны ее шли жилые комнаты. В эту столовую к обеду всегда выходил из своего рабочего кабинета Степан Михайлович Вучетич-Белицкий, серб-черногорец, высокий, полный, с большой седой бородой, с лысиной во всю голову и черными, гордыми глазами. Хотя и очень серьезный и важный, он говорил со всеми приветливо, а когда рядом с ним за обедом сидел большой друг его, Попович, разговор их шел на сербском языке, и старики смеялись -- добродушно, но с достоинством. Старшая дочь, Софи {Замуж вышла за бар. Б. А. Арнегофен.}, как звали ее в семье, очень напоминала отца гордостью своих глаз. Ей было, должно быть, лет 18, и она была так красива, что, рассказывали, Милан Сербский хотел на ней жениться. Вторая Анна {За Ф. В. Адаменко.}, бывшая годом или двумя моложе сестры, по-моему, была настоящая красавица, с черными длинными косами, бархатными, ласковыми глазами и пунцовыми губами. Наконец, третья дочь, Стази-Анастасия {За бессарабского помещика, богача П. С. Леонарда.} -- 13 лет, брюнетка с вьющимися стриженными волосами обещала не уступать в красоте и уме сестрам.

 Все три были очень дружны между собой и, как нам о объясняла m-lle Blanc, прекрасно воспитаны и образованы. Учились они дома. К ним приходили учителя. Все они были очень живые, милые, ласковые. Софи особенно полюбила Лелю; вообще его очень полюбили все у Вучетич и почему-то прозывали "профессором".

 Анна всегда брала на руки и играла с Оленькой, называя ее своей любимицей, а Стази считалась моей. Так мы размежевали семью Вучетич. Не попала в раздел четвертая сестра, Ниночка {За Б. Л. Канзас.}, но ей было тогда, вероятно, всего несколько месяцев, и мы ее почти никогда не видели.

 Но всех красивее, изящнее, милее, была сама Лариса Николаевна, высокая, тонкая, с красивыми чертами лица и необыкновенно благородным выражением его. M-lle Blanc и Сузанна боготворили ее: это был идеал жены, матери и хозяйки дома. Порядок в таком большом доме был идеальный, весь строй дома -- выше всякой похвалы. Мне было тогда 8 лет, но я раз на всю жизнь поняла, что такое настоящая хозяйка в доме.

 В конце февраля приехал наконец дядя Леля с тетей Ольгой и дядя Володя. Нас привели всех троих, в траурных платьях, в кабинет Ларисы Николаевны, и мы стали здороваться с приехавшими за нами родственниками. Они обласкали нас. Тетя взяла на руки Оленьку и показала ей громадную куклу, закрывавшую глаза и говорившую "папа-мама" -- то, чего Оленька уже не могла говорить... Нам с Лелей также привезли чудные подарки, книги, игры, рабочие несессеры. Мы стали расспрашивать про нашего детского друга, Алешу, и про губаревских собак. Особенно помнили мы ласкового сеттера Хватая. Недели с две прожили дядя с тетей в Одессе, приводя в порядок все дела и счеты папы, и наконец отправив часть вещей малой скоростью, в половине марта выехали, увозя нас троих с собою в Губаревку M-lle Blanc не поехала с ними, боясь перемен, климата, а Сюзанну отпустила с нами Лариса Николаевна с условием только довезти нас и водворить, а затем немедля вернуться в Одессу. Мы уезжали, сердечно жалея, что расстаемся с милыми Вучетичами, и обещали никогда, никогда не забывать их и всегда писать им письма к праздникам.

 Дорога из Одессы в Саратов была длинная, утомительная. Из Орла дядя [Леля] с дядей Володей повернули в Петербург, хлопотать о пенсии и прочих делах.

 Мы с тетей и Сузанной проделали путь на Грязи и Тамбов. Движение по железной дороге на Саратов было открыто только в декабре и еще не было вполне налажено. Помнится, мы прожили в какой-то неважной гостинице в Кирсанове несколько дней в ожидании поправки пути, размытого весенней водой, вероятно, и наконец в последних числах марта прибыли на последнюю до Саратова и ближайшую к Губаревке (15 верст) станцию, Курдюм. Нас ожидал высланный по телеграмме из Губаревки возок тройкой.

 Стояла полная распутица. С трудом проехали мы первые 7 верст, тонули в зажорах, нас вытаскивали из них проезжие мужики. Пришлось остановиться ночевать в избе в с. Широком -- бесконечно длинном селе на большой дороге по тракту из Саратова в Пензу. На другое утро мы поехали дальше, рано утром, надеясь проехать по морозцу, но путь рушился окончательно, и мы проехали эти 8 верст с большим трудом. Возок нырял в глубокие ухабы, залитые водой, местами чернела земля, в оврагах шумела вода, а солнце, ослепительно яркое, топило снеговые лавины, заливая их жаркими лучами. Было жутко, хотя и невыразимо красиво...