Точно после холодного ненастья повеяло опять теплом, когда в июле приехала Елизавета Петровна Трубецкая и увезла нас с собою за 80 верст в свое имение Стройницу Здесь была совсем другая жизнь. Елизавета Петровна, сама ласка и сердечность, относилась к нам, как родная мать. В ее доме не было атмосферы общего недовольства и недоброжелательства, не было штата прислуги, ворчание которой долетало до нас.
С Елизаветой Петровной жила старушка, ее друг и компаньонка, Каменская. Было при ней несколько старых, преданных слуг, видимо, любивших свою барышню, и также ею любимых. Старый камердинер с трогательном вниманием приносил ей кофе по утрам на балкон с красивым видом гор и на белые хаты с садочками, спускавшимися по склону горы к Днестру. Какие-то хохлушки, повязанные белыми платочками, и девочки в малороссийских юбочках, сновали весь день по дому. Усадьба Стройницы казалась мне сравнительно небольшой. Весь склон горы был засажен виноградниками, а в саду близ дома была тень от старых ореховых деревьев и тополей. Перед балконом было много цветов, астр и георгин, которые мы по вечерам усердно поливали из маленьких леечек, помогая старику садовнику. В доме, оттененном маркизами, был о уютно, красиво, прохладно. Иногда по воскресеньям Елизавета Петровна брала нас с собой к Зиновьевым. Мария Петровна Зиновьева, уже тогда вдова, кажется, была гораздо старше сестер. У нее были дети, казавшиеся нам взрослыми, да, вероятно, они таковыми и были. Имение Зиновьевых стояло почти напротив Стройницы, за Днестром. Нас очень занимал переезд через Днестр на лодке или на пароме. Потом начинался подъем по тропинкам, которые вились вырубленным лесом с колючими кизиловыми кустами.
Увозила она нас и в другое имение свое, прозвание которого я забыла. Оно было в трех верстах от долгоруковской Кукуллы, и Елизавета Петровна, вероятно, взяла на себя труд иногда наезжать в Кукуллы, чтобы следить за хозяйством. Пока она вела длинные разговоры с правителями имения, щелкая костяшками конторских счетов, мы с Лелей убегали в запущенный, заросший, необыкновенный тенистый сад с громадными кустами многолетних орликов перед домом. Их синие грозди и розовые сережки диэлитры как-то навсегда запомнились мне и связались с представлением о Кукуллах. Мы успевали набегаться, налюбоваться, попрятаться друг от друга в дуплах вековых ясеней и дубов, а Елизавета Петровна все еще была занята. Наконец она отпускала своих "подданных", и тогда на балкон нам выносили жбан с простоквашей и громадное блюдо горячей золотистой кукурузы с холодным во льду сливочным маслом в завитках. Затем приносили кипящий самовар и свежие лепешки, булочки, мед, сливки и варенье в разных баночках.
Дворовые хохлушки продолжали подходить к балкону и все что-то просили, кажется, главным образом, лекарства, а ангельски добрая и терпеливая, княжна никогда им не отказывала. Все они в своих красивых плахтах {Головной платок или юбка из узорчатой, вышитой часто золотой ниткой ткани. -- Примеч. ред.} и вышитых рубашках говорили таким милым малороссийским говором, таким ласковым, певучим голосом, что мы с Лелей принимали живейшее участие в их просьбах.
К вечеру мы возвращались домой, где Каменская ждала нас с вечерним чаем и ужином. На столе, обыкновенно накрытом на балконе и освещенном садовыми свечами, всегда стояли тарелки всяких ягод, которых было пропасть именно в этом имении, хотя мы с Лелей предпочитали с утра уходить в большой яблоневый сад, начинавшийся у самого дома. Там, между рядами прямых выбеленных яблонь и среди копен сложенного свежего сена, были грядки, нами особенно любимые, грядки клубники и целые заросли вишни и малины. Нам не запрещали собирать и кушать ягоды с куста, как в Тимашполе, и это доставляло нам большое удовольствие.
Из этого ягодного имения возвращение в Стройницу было для нас новым праздником. Четверик сытых, смирных лошадей ровно бежал по сухим дорогам, звеня бубенцами. Когда же начинались горы, открывались чудные дальние виды этого дивного края. Мы рады были, что при подъемах в гору нам позволяли бежать впереди, чтобы облегчить коней, а когда при спусках тормозили коляску, мы бросались в нее, думая тяжестью своей помочь ей не напирать на лошадей. Очень забавляло нас проезжать большими еврейскими селениями: характерные носы, пейсы, лапсердаки мужского населения, рыжие парики и резкий говор женского. Но в особенности поражали нас торчащие клином рубашки у черноглазых, курчавых мальчиков.
В Стройнице нас ожидала Ида с Оленькой, начинавшей уже бегло лепетать по-немецки.
Так провели мы у Трубецких август и сентябрь. Здесь в памяти моей пробел: каким образом при нас с Лелей вдруг оказалась старая, стриженая француженка, M-lle Blanc. По-видимому, папа ее прислал из Одессы. Она стала по утрам заставлять нас читать по-французски. Появилась грамматика Ларусс, принудительные диалоги. Хотя мы и говорили вполне бегло по-французски, но появление этой дамы точно омрачило наше счастливое, беззаботное состояние души, тем более что она жадно читала французские газеты и все говорила о войне. Это было время франко-прусской войны. Гуляя по виноградникам со спевшими, чудными гроздями самого разнообразного винограда (из него делали вино, и в имении были винные погреба), M-lle Blanc все говорила с нами о своем несчастном отечестве и о страданиях французов. Ее слезы, ее восторженные восклицания -- "Oh Paris! Ma pauvre patrie, ma belle France, si belle!" {О, Париж! О моя бедная родина, о Франция, столь прекрасная!} -- производили на нас сильнейшее, удручающее впечатление. Ее слезы особенно огорчали Лелю, который никогда не мог видеть слез равнодушно, и, думается мне, его внезапная неприязнь к немцам в детстве коренилась в этих первых впечатлениях о них как разорителей Парижа и чудного отечества m-lle Blanc. Поэтому он не хотел "быть немцем", и даже Ида много потеряла в его глазах; он не хотел больше говорить по-немецки. К счастью, Ида, очень огорченная такой переменяй, вскоре покинула нас, как только мы к 1 октября вернулись к папе в Одессу, и при Оленьке Иду заменила бонна-англичанка, которую звали Лорой Васильевной,
С большим сожалением покинули мы осенью Стройницы и Елизавету Петровну. На всю жизнь сохранили мы о ней самое светлое, самое отрадное воспоминание. Мне не пришлось с ней более встречаться, но сестра Оленька, уже взрослой, встречалась с нею в Женеве и провела тогда у нее, бывшей замужем за доктором Винклером и матери двух детей, несколько дней в ее прелестном Mont Biant близ Женевы. Она встречалась с ней и позже, в Москве, и Елиз. Петр, много выказывала ей ласки и внимания в память мамы, которую она не могла забыть. Оленька напоминала маму и характером, и наружностью. Она напоминала Елиз. Петр, и детство, и юность ее, и молодость, и ее первую любовь к среднему брату мамы, Александру Федоровичу Козену -- трогательный роман, который она любила вспоминать.
Свободное копирование
