Саратов

Глава VI. Саратов (1867 г.)

 Между тем мы с мамой приехали к дедушке в Саратов, в его большой, с колоннами, каменный дом, где позже была Уездная земская управа, на углу Александровской и Аничковской ул. За домом был большой сад, где мы сначала проводили целые дни, но мама не признавала лета в городе, тем более, в таком жарком и пыльном городе, как Саратов, и в первых числах июня переехала в имение младшего брата папы, бывшего шафера своего, Алексея Алексеевича, в Губаревку, в 30 верстах от Саратова, и здесь в половине июля родилась у нее дочь -- сестра наша Оленька. Это третье крещение в семье нашей я уже хорошо помню: мне шел пятый год. Крестили сестру в начале августа в саратовском доме, куда нас перевезли из Губаревки обратно. Маме не особенно нравилась Губаревка. Чудесный, дубовый, громадный парк с красивой аллеей посреди, масса родников, бьющих из почвы в глубоком овраге, прозываемом Дарьялом, большое шоссе перед домом, обсаженное яблонями и ведущее в парк,-- не пленили маму, потому что в Губаревке не было комфортабельного дома. Их было три -- два каменных со стрельчатыми окнами и главный дом, деревянный, обложенный кирпичом с пристройкой-башней. Рядом с очень высокой комнатой в башне была низенькая "цветочная" со стеклянным потолком и стеной; вообще стиль дома был странный. Он строился и перестраивался по мере надобности вокруг ядра его, небольшого охотничьего дома, поставленного дедом еще в 40-х годах. Да и все имение было небольшое, но дедушка особенно любил его за чудесные родники его и прекрасные яблоневые сады. Когда же дети выросли и он решил произвести раздел своих имений между ними, Губаревка досталась младшему сыну, Алексею, в наказание и за то, что он продал и прожил заграницей Ульяновку -- имение, данное ему отцом ранее в Кузнецком уезде, и в особенности за то, что он женился вопреки его воле на своей двоюродной сестре Ольге Николаевна Челюсткиной.

 Близость родства и отношения Монтекки и Капулетти между семьями Шахматовых и Челюсткиных, на протяжении десятков лет сталкивавшихся в любви и во вражде уже в третьем поколении, делали брак этот в глазах деда совсем недопустимым. А между тем в 22 г. Ольга Николаевна Челюсткина была такая привлекательная, хотя и не красавица, какими были ее замужние старшие сестры (Есипова, Еропкина и др.) и сама мать, урожденная Сабурова, и обладала таким красивым, редким по тембру меццо-сопрано (ученица Эверарди), и пела так задушевно, что дядя Леля, как называли мы его, всей душой полюбил свою кузину: он был сам страстный музыкант и с юных лет сочинял романсы. Много тогда было воркотни по адресу "челюсткинской Палестины", и, хотя молодежь Шахматовы и Челюсткины были очень дружны между собой (сестры папы учились одновременно в Институте и выезжали вместе с кузинами в Саратове {Младшие сестры: Аделаида (Яковлева), Надежда (Михалевская), Мария (Рутлак), Челюсткины, Наталья (Трирогова) и Варвара (Зузина) Шахматовы.}), но старая вражда крепко сидела в дедушке. Вражда эта была вызвана процессом его матери Наталии Николаевны, пытавшейся опровергнуть духовную своего родного дяди, пензенского прокурора Дубенского, лишавшей ее громадного состояния, да потому что она, будучи уже замужем за сердобским помещиком Челюсткиным, 16-ти лет внезапно овдовела и спешно вышла замуж за сердобского предводителя Шахматова, отца дедушки. Ее единственному сыну от Челюсткина доставались от дяди Дубенского владимирские боры, саратовские и пензенские имения, а троим детям от Шахматова -- почти ничего. Негодование родных Челюсткиных за спешный брак молодой вдовы, увлекшейся еще при жизни мужа Шахматовым, вдвое старше ее, и обида, вызванная неравенством раздела наследства, разъединяли эти семьи на протяжении столетия, что не мешало -- и не раз -- любви примешиваться ко вражде, потому что женский персонал Челюсткиных отличался большим обаянием; но дедушка, младший сын ветреной и увлекающейся Наталии Николаевны считал, что сын его Алексей по церковному закону не имеет права жениться на дочери его сводного старшего брата Н. А. Челюсткина, и, когда вопреки грому и молниям отца, дядя Леля все-таки обвенчался со своей кузиной в полковой церкви, в Балатове,-- дедушка не принял его. К счастью тогда (ноябрь 1862 г.) дядя Леля был выбран мировым посредником в Кузнецке (уездный город Саратовск. губ.) и увез туда свою молодую жену, нашу тетю Ольгу. Но дядя по натуре своей не был службист, как папа, и не хозяин, как дед, и, хотя он прекрасно повел свою деятельность мирового посредника ("артистическая натура его делала его беспечным и независимым" писала про него его мать), через год он уже оставил ее, продал Ульяновку, данную ему дедом на прокорм (до женитьбы) и уехал с тетей заграницу, так как дед не прощал его.

 Стали они жить в Париже в маленькой, но прелестной квартире, с одной прислугой, Бабетт, которую привезли с собой из Германии. Ездили в Биарриц купаться, ездили в Швейцарию и пешком, вдвоем, обошли целые кантоны. Когда дяде все же приходилось возвращаться в Россию, Ольга оставалась у дальней родственницы дяди, В. А. Столыпиной {Варвара Алексеевна Столыпина, урожд. Бахметьева, жена Валериана Григорьевича Столыпина.}. Дядя обожал ее с 17-летнего возраста, когда она, ввиду слабости его здоровья, уговорила взять его из Училища Правоведения и увезла с собой в Одессу, где он поступил в Университет.

 Так заграницей прошло четыре года. В это время дядя много занимался самообразованием, перечел всех классиков, составил себе редкую по выбору библиотеку, которую привез в Россию. Кроме того, он в Париже брал уроки гармонии, изучал контрапункт у Симьо, известного учителя музыки, и перекладывал на ноты свои оригинальные, красивые романсы и прочие музыкальные произведения ("Обедня", несколько "Херувимских" и пр.).

 Романсы дяди приводили иностранцев в восторг. Некоторые были тогда же напечатаны и разошлись нарасхват {Напечатаны в Париже "Плач Ярославны" 1865-- 66, "На сон грядущий", "Не верь, мой друг" 1864, "У моря" 1866.}.

 Вернулись дядя с тетей из заграницы только весной 1867 г., когда дедушка решил их простить и даже дал им Губаревку, все же не уравнивая с прочими долями детей своих, да и тогда только, когда они поселились в 3-х верстах от Губаревки, в Новополье (бывшем имении Челюсткиных). У тети Ольги, как и у всех сестер ее, была доля в полевом и лесной участке Новополья, и хотя после смерти родителей ее -- сперва отца, бывшего 25 лет предводителем в Саратове, а потом матери и друга отца, Новака, с помощью которого хозяйство в Новополье было доведено до совершенства,-- Новополье представляло совсем заброшенное имение и заглохшую усадьбу; был предлог начать там хозяйство. Губаревка, заброшенная после смерти бабушки, тоже приходила в упадок, и дедушка наконец решился отдать ее дяде в управление, потому что сам совсем перестал ездить по имениям и не жил в них с тех пор, что ослеп. К тому же, после эмансипации он считал себя вообще неспособным справляться с новыми веяниями и вследствие разных столкновений в разных учреждениях считал себя оскорбленным русской администрацией.

 Дядя с тетей принялись ремонтировать усадьбу в Губаревке, завели хозяйство, пригласили к себе опытного управляющего, Ступинина, но, когда мы летом 1867 г. провели два летних месяца в Губаревке, она еще была далеко от благоустройства, и только нам с Лелей очень нравилось играть в больших клумбах сирени, разбросанных по большому лугу, скверу, отделяющему дом от надзорных построек и рабочего двора. Налево "царство" Лели, направо -- мое. Мама тогда никак не предполагала, что нам, детям ее, придется почти всю жизнь прожить в этих царствах.

 Не ожидала она, что и разлука ее с папой протянется так долго. Нам не пришлось на зиму переехать в Харьков, где папу встретили с прежней симпатией и общественная жизнь города была так же оживлена. Музыкальные вечера у Чирковых, Торнау Ковалинских служили центром, где собиралось все образованное, талантливое, чем-либо выдающееся в обществе. 15 ноября было торжественным днем открытия новых судов в Харькове. Затем папа принялся за свою новую деятельность и обратил особенное внимание на следствие по делу о фабрикации фальшивых серий. Дело это, возбудившее много шума, теперь уже было закончено. Обвиняемые были уже осуждены, за исключением двух, оставленных в сильном подозрении. Папа поднял опять все дело и добился обвинения тех лиц, которые были главным образом виновны. Общее одобрение хорошему выбору должностных лиц в Харьковском Судебном округе вызывало у папы большое удовлетворение и вообще он был бы вполне счастлив своим положением, если бы не затянувшаяся разлука с семьей, чрезвычайно тяготившая его. Дедушка, совершенно обвороженный кротостью, деликатностью и умом мамы, не хотел ее отпускать. Отъезд мамы по случаю рождения Оленьки откладывался: не успели выехать затепло и засухо, и мама осталась зимовать в Саратове. Только "Мазаль Луиза" покинула нас из-за упорных головных болей, которые она приписывала саратовскому климату. Мама жаловалась в своих письмах, что Леля так стал "французить", что совсем забыл русский язык, да и выговор у него стал иностранный, что совсем ей не нравилось. Поэтому Мазаль Луизу сменила у нас добрая Ел. Андр. Воинова, бывшая при Наташейке. Наташейка была уже большая, и бонны при ней не требовалось, к ней приходили учителя.

 Вся страсть и забота дедушки была сосредоточена тогда на этой 13-летней девочке, которая называла его фамильярно "дедо-братец" и вертела им, как хотела. К ней были приглашены лучшие учителя и учительницы. Дедушка следил за ее уроками, сам присутствовал на них. Она была очень способная и талантливая, и умела так всех обворожить, что ею все восторгались. Самолюбивая по натуре, Наташейка стала очень высокого о себе мнения и, так как рождение ее было покрыто тайной по желанию бабушки, взявшей ее к себе несколько месяцев от роду, то восторгавшиеся и льстившие ей окружающие предполагали, хотя и напрасно, очень высокое происхождение неизвестной матери. Все это возбуждало гордость самолюбивой девочки, и она свысока стала относиться ко всему окружающему. Это причинило впоследствии ей много горя и отдалило от нее семью, искренно любившую ее. Но пока она была баловнем всей семьи, и дед, обожавший ее, недовольный сыновьями, даже намеревался всех обездолить и все свое состояние, доведенное с получением наследства от угасшей в лице Ал. Ник. Шахматовой -- старшей линии -- до 12 тысяч десятин, все оставить ей одной. Только рождение первого внука, Лели, заставило его одуматься. Тогда он надумал учредить майорат на имя папы. Но папа горячо восстал против этого и настоял на ровном и справедливом распределении имений в "Проекте" {Писанный проект -- сохранившийся в Семейном архиве.} дедушки. Папа очень любил своих братьев и сестер и не без основания опасался, что всякий поворот в благоволении капризного и деспотичного деда может лишить "опального" всяких средств к существованию. Ведь и с папой дед помирился только тогда, когда служба его, после всех неудач, пошла удачнее и прекратились его попытки вырваться из судебной карьеры. Простил он дядю Лелю после его пятилетних скитаний, хотя все еще не было конца ворчанию и брюзжанию за то, что он оставил стрелковый полк, мирового посредника и вообще не хочет служить. Наконец, помирился и со старшей дочерью, Натали. Видная, красивая, высокая брюнетка, "вся в Столыпиных", тетя Натали долго терпела от капризов деда, отказывавшего за нее всем ее женихам. Наконец, когда она с матерью была на Кавказе, на водах, она встретила в Пятигорске и полюбила молодого, чрезвычайно симпатичного и образованного В. Г. Трирогова. Вернувшись в Саратов, она вышла за него замуж и уехала с мужем в Тифлис. Дед не успел доискаться в генеалогии происхождения рода Трироговых и их родства, как тетя Натали поздравила его с внуком Алексеем, которого в отличие от Лели, родившегося тремя месяцами раньше его, называли в семье Алешей. Трирогов занимал в Тифлисе место начальника отдела по Мин-ву финансов. По настоянию бабушки, скучавшей без старшей дочери, Трироговы через год переехали в Саратов. Владимир Григорьевич занял место мирового посредника в Кузнецком у, а дедушка отдал им одно из лучших имений из наследства -- сельцо Аряш, Кузнецк, у. Но у деда оставалось еще двое детей, которых он долго не прощал. Младшая дочь, Варвара, и средний сын, Григорий. Дядя Гриша проводил с ними эту зиму (1867--1868 г.) в Саратове, у дедушки.

 Мы знали его еще по Москве, но он был такой неприветливый, задумчивый, целыми днями сидел молча в высоком кресле в столовой или ходил большими шагами по зале, рассеянный, ушедший в другой мир. Только трехлетний Леля, точно чуя за этим молчанием большое горе, постоянно вертелся около него, карабкался на его колени, взнуздывал его и так просил "покатать" его, что дядя Гриша, необыкновенно высокий и тонкий, сажал его себе на плечи и катал по всему дому или же представлял ему колено свое вместо верховой лошади... А грустить было о чем. На дяде Грише были сосредоточены все самолюбивые надежды деда, мало надеявшегося на папу, все рвавшегося в деревню, заниматься хозяйством, и на дядю Лелю, всему на свете предпочитавшему свой рояль...

 23-х лет дядя Гриша уже был в чине капитана л. гв. Гренадерского полка, участвовал в нескольких походах, а 33 лет командовал Конногвардейским полком. Но роскошная жизнь его в Петергофе требовала больших средств. Дед платил за него все с большим возмущением. "Родовые имения должны идти в род, но не на частную или аукционную продажу",-- писал дед, отказываясь впредь платить его долги. "Если бы не было этой заразы на комильфотность,-- писала бабушка в длинном, убедительном письме к нему,-- много бы Вы избегли неприятностей". Но было поздно -- зараза петербургского света, в котором дядя Гриша вертелся, слишком въелась в него. Он не мог остановиться на скользком, головокружительном пути и запутался в долгах. На беду, еще он полюбил одну барышню, которую встречал в обществе. Она была готова ответить ему взаимностью; ее родители ему прямо в рот клали, что ждут его предложений, но, в высшей степени нерешительный, дядя Гриша все откладывал, никак не решаясь объясниться в любви, хотя был красивый, очень стройный, сухой, высокий брюнет с небольшими черными усиками.

 Много прошло времени "в созерцании нравственных совершенств" обожаемой девушки, немало писем написал он о ней братьям своим, а невеста все ждала да ждала: он привозил только цветы да конфеты. Тогда родные потеряли терпение и уговорили дочь дать согласие другому воздыхателю, более надежному. Она написала об этом дяде Грише и назначила ему день и час, до которого она еще подождет его. Дядя Гриша, бывший в это время в Москве, немедленно (вероятно, опять не совсем немедленно) -- собрался в Петербург, но опоздал на поезд. Тогда он нанял экстренный поезд-локомотив с одним вагоном -- полетел в Петербург и опоздал на полчаса: любимая девушка была объявлена невестой Гурко. Этот удар сразил его до того, что с тех пор он даже стал каким-то странным и стал кутить, стараясь забыться. Счета долгов росли, дед решительно отказывался от дальнейшей роли "денежного сундука", и дядя Гриша, 34 лет -- в чине генерал-майора, вышел в отставку. "Отличный эскадронной командир и лихой кавалерист",-- отзывался о нем вел. кн. Николай Николаевич. К сожалению, он им только и был, приспособиться к другой жизни он не смог. Служить в другом ведомстве он не захотел, помогать деду в ведении хозяйства (вещь очень мудреная из-за характера деда) он не сумел, и стал он жить точно в ожидании чего-то, с всегда уложенным чемоданом, без особенного дела, то у папы, то у деда, на очень ограниченные средства. Его уговаривали жениться, но он не мог забыть свой идеал и так прожил одиноким, наводя тоску своим видом томящегося человека без дела и без цели. Полная апатия и равнодушие ко всему не покидали его. Когда же позже, при разделе с братьями, он получил лучшее имение отца -- Козловку, Симбирской губ. -- он туда и не заглянул, а только заложил за небольшую сумму кровопийце В-пину, запутавшему многих доверчивых людей в свои сети. Так как дядя Гриша всегда опаздывал, то он и в этот раз на полчаса опоздал внести % этому хищнику и, согласно уговору, Козловка буквально за ничто осталась за В-пиным. Козловка на Суре, с прекрасным зимним домом, где бабушка провела с детьми столько счастливых лет до переезда в Саратов.

 Наконец, младшая дочь, Варвара Алексеевна -- тетя Вава -- тоже заслужившая гнев отца, не имела представительного вида "король-женщины" тети Натали, но была чрезвычайно симпатична. У нее был чудесный цвет лица, вьющиеся каштановые волосы. Она была очень умна, остроумна, очень добра и прекрасно рисовала. По приезде в Саратов к отцу из Екатерининского Института, выезжая с сестрой и кузинами Челюсткиными, она встретила и полюбила Ник. Ал. Зузина, молодого человека, приезжего из Костромской губ. Он приехал искать места, потому что оставил свою родную Кострому из-за столкновений с деспотом-отцом. Хлопотать пришлось долго, и наконец ему предоставили место исправника. Сдержанный и самолюбивый Зузин не мог не заметить и не отвечать на беззаветную любовь тети Вавы, но брак с нею долго являлся для него вопросом почти недостижимым. Дедушка, вообще нетерпимый к женихам дочерей, не допускал и мысли, чтобы дочь его была за исправником. Но тетя Вава серьезно любила. "Слова брата (папы) "Je tremble, mais ne fléchis pas" {"Я дрожу, но не покоряюсь..."} -- вписала она своей рукой в мою "Семейную хронику",-- вполне подходят и ко мне, и к моему характеру. Я стойко выжидала 5 лет...".

 Зузин уже два года считался женихом тети Вавы, когда дед потребовал решительного отказа жениху, потому что однажды, во время разговора об уважении детей к родителям -- конек дедушки -- Зузин сказал: "Смотря каковы родители". С тех пор "либерал и вольнодумец" Зузин не смел более и думать о тете Ваве, но она, кроткая и покорная, стойко выдержала еще три года, всего пять лет ожидания, всегда ровная, всегда верная единственному чувству беззаветной любви к Н. А. Зузину, которое прекратилось только с ее смертью.

 Свадьба Зузиных была в апреле 1866 г. Дед под предлогом, что еще убит смертью бабушки и покушением саратовца Каракозова[1] на Государя, не принял молодых. Они уехали в Балашов, где Зузин был исправником, и где тетя Вава провела бесконечно счастливое время после вечных терзаний в доме деспота-отца. Там у нее родился сын Сергей, которого она с мужем по дороге на родину Зузина привезла весною 1867 г. в Саратов показать деду. Кто-то сумел ему уже тогда пояснить, что род Зузиных неизвестен только ему, а в Костроме это очень известный и почтенный род. Зузины могут представить грамоту XII в., а мощи Зузы, родоначальника их, вместе с мощами Михаила Черниговского, находятся в Московском Архангельском Соборе; тогда и тетя Вава с "Сергеевной", и Ник. Ал. был к приняты дедом, как подобает. Но они не зажились в Саратове и проехали в Кострому, где, благодаря редкому такту тети Вавы, Ник. Ал. помирился с отцом, и, выбранный мировым судьей в Кострому, отлично устроился и в прекрасном доме отца в самой Костроме, и в имении Денисове, в 12 верстах от города.

 Семья Зузиных была большая, дружная, и тетя Вава очень счастливо прожила там всю жизнь, исключительно покойной семейной жизнью, и, по крайней мере материально, еще счастливее тети Натали, которая, как все Шахматовы, брала счастье с боя -- всю жизнь много хлопотала, ездила и работала. С тетей Вавой мы познакомились значительно позже, но с тетей Натали протекла вся наша жизнь и первое знакомство с нею произошло в ту зиму в Саратове.