Глава VII. Дедушка (1868 г.)
Тетя Натали приехала с дядей Володей к Рождеству из своего Аряша по-старинному, на долгих (на своих лошадях кормя их в дороге), с целым штатом, с деревенскими запасами, и заняла весь нижний этаж дедушкиного дома. Нас с Лелей более всего, конечно, занимал приезд Алеши Трирогова {Впоследствии жен. на О. Д., старшей дочери Менделеева, теперь уже покойного.}, ровесника Лели, черноглазого, избалованного, капризного мальчика.
Я стала играть с ним так усердно, что Леля вдруг стал проявлять неудовольствие, сначала надувая свою губку "капюшоном", как называли это окружающие, когда он становился слишком серьезным, а потом разразился громким плачем, жалуясь на то, что я его забываю ради Алеши. Помню, что меня это чрезвычайно удивило и тронуло. Не так жалко стало маленького Лоло, как обыкновенно называли его тогда, Лоло, которого я предпочитала решительно всем другим, и, конечно, я перестала так ветренно увлекаться играми с Алешей.
С Трироговыми приехала гостившая в Аряше 16-летняя сестра Влад. Григ. Сонечка, как звали тогда будущую певицу Софью Григорьевну Логинову. Южанка, только что приехавшая летом из Тифлиса, где она потеряла родителей и кончила Институт, Софья Григорьевна была страшная хохотушка, хохотала она заразительно и так, что дядя Леля сочинил на этот смех польку (в печати Софи-полька). Кроме смеха, она забавляла всех своим пением восточных мотивов. У нее был сильный контральто, и в большой зале по вечерам она начинала танцевать лезгинку. Танцевала и Наташейка качучу {Качуча (Cachucha, маленькая лодка) -- испанский одиночный танец в 3/4 или 3/8 такта, схожий с болеро. -- Примеч. ред.} с кастаньетами. Заставляли и нас с Лелей танцевать, и мне пришлось пройти у этих молодых девушек курс танцев. Чуть не каждое воскресенье я, в голубом сарафане, танцевала русскую. Леля решительно отказывался танцевать русскую в присядку. Эту роль исполнял Алеша. Потом учили нас лезгинке, качуче и еще каким-то танцам. Кроме танцев, Наташейка и Сонечка постоянно устраивали живые картины, какие-то представления, вообще, было очень весело, и только мама, мало принимавшая участия в нашей детской жизни, скучала в Саратове. Ее беспокоила маленькая Оленька, у которой была неважная кормилица. Дуняша, камеристка мамы, ссорилась с кормилицами, которых приходилось менять. Мама целые дни проводила за рукоделиями и чтением увлекавшего ее тогда Allan Kardeek. He бросала она и своего любимого занятия языками, и теперь изучала турецкий язык, занимаясь с зятем своим, дядей Володей, который знал все восточные языки, кончив курс на восточном факультете в Петербурге. Друзьями мамы в Саратове были Аделаида Николаевна Яковлева (Челюсткина), одна из сестер тети Ольги, и красавица Мария Михайловна Елагина, ур. Устинова, обладавшая громадным голосом. Мама даже немного выезжала во второй половине зимы и участвовала в костюмированном бале в своем костюме "Зимы", но кучер Амплей был часто пьян, и, когда мама однажды возвращалась с бала, он не сдержал застоявшихся лошадей; мама испугалась и, обутая в одни атласные туфли, выскочила из кареты в снег. После этого она стала кашлять и жаловаться на боль в груди. Думаю, что ее угнетала и бесконечная разлука с папой, который хотел сам приехать за своей семьей и еще не видел свою младшую дочку. Но лихорадочная деятельность папы и его постоянные разъезды все удаляли его приезд, и как только дороги просохли, тетя Натали увезла нас всех в Аряш.
По дороге мы заехали на несколько дней в Губаревку Зимой тетя Ольга с дядей Лелей не раз приезжали в Саратов и останавливались также у деда. Странное дело -- я стала смущаться и конфузиться тети, я же вообще была не из робких и в обществе болтала без умолку, никого не стесняясь. Но тетя Ольга, всегда в белом, всегда спокойная, красивая, казалась мне какой-то необыкновенной, да и вообще, тетя с дядей, казалось, были окружены какой-то особенной, поэтичной музыкальной атмосферой и ореолом любви, из-за которой они так много пострадали. Конечно, всего этого я не понимала тогда, но, вероятно, чувствовала.
Поездка в Аряш, и сам Аряш привели нас тогда в полный восторг. Мы наслаждались там во всю. Леля теперь весь день играл и бегал по саду с Алешей. Они стали неразлучны, а я, сам-друг со своей куклой Мари стала от них отставать, потому что Леля становился мальчиком и шумные игры его с Алешей становились мне не по вкусу. Они целыми днями под наблюдением младшего брата дяди Володи, Дмитрия Григорьевича, катались по реке перед домом, ездили с дворовыми мальчишками в лес и тихонько даже катались верхом.
В первых числах июня папа наконец приехал в Аряш. Разговоры о переезде в Харьков кончились тем, что мама решала оставаться с нами в Аряше еще до августа. Она продолжала кашлять, была слаба; доктора ей прописали сосновый воздух, молоко. Все это было в Аряше великолепно, а в Харькове пришлось бы в самое жаркое время года нанимать и устраивать квартиру (папа жил в казенном доме на холостую ногу), покупать мебель и лошадей, подыскивать прислугу. Эти хлопоты обыкновенно падали на папу одного. Ему же предстояло теперь ехать с дядей Володей в Петербург, закладывать по поручению деда главное имение, родовое, Хмелевку на Волге, чтобы расплатиться с долгами по наследству. А затем папе предстояло еще все приготовить к приезду министра гр. Палена, желавшего лично объехать с ним Харьковский Судебный округ. Но расставаясь с нами опять до августа, папа, "чтобы не сойти с ума без семьи", взял с собой крошку Оленьку с кормилицей. Он отвез ее к своей большой приятельнице Софии Михайловне Мензенкампф в Карачевку (имение ее близь Харькова), заказал Оленьке, которой шел второй год, чепчики, шляпы, пальто. "Я очень за нею смотрю,-- писал он маме,-- она очень маленькая и похожа на Лелю". Затем папа поспешил в Петербург к ожидавшему его дяде Трирогову насчет залога Хмелевки, и там они получили телеграмму о кончине дедушки 28 июня. Дедушка скончался от карбункула. При нем был дядя Гриша и дядя Леля с тетей. Посланная в Аряш телеграмма была получена поздно вечером. Мама с тетей Натали к Наташейкой выехали в ночь же и на другое утро были в Саратове (150 верст) к 11 часам.
Дедушку похоронили в мужском монастыре в семейном склепе.
Ясно помню этот жаркий день конца июня, когда утром мы узнали от Воиновой, что дед умер, и наши мамы ночью внезапно уехали. Невесело протек у нас весь день -- по обыкновению под соснами за домом, соснами столь высокими, что верхушки их уходили в небо... Но жалели ли мы деда, да и понимали ли мы, что значит, что он умер?
Я не особенно любила дедушку, хотя он баловал и ласкал меня, свою "Геничку". Я всегда с ужасом прислушивалась к его ворчанью, брюзжанию, и, когда он, подолгу сидя в гостиной или в зале на своем особом диване, за трельяжем, обвитом плюшем, опираясь на тяжелую, суковатую палку из пробкового дерева, окликал проходящих каким-то особенно жутким для меня голосом: "Кто идет?", я старалась неслышно проскользнуть мимо него. Леля же, со своим золотым сердечком, всегда ласково подбегал к нему и весело начинал с ним болтать или же принимался расчесывать редкие седые волосы старика, что доставляло тому большое удовольствие.
В последнее время дедушка особенно отравлял всем жизнь своим капризным и деспотическим характером. Все дети его были, в сущности, чрезвычайно почтительны к нему, но чем они были покорнее и деликатнее с ним, тем придирчивее и несноснее были его отношения к ними. И все же горько заплакал папа, получив телеграмму о кончине отца. В Саратове мало было друзей у стариков: они были в контрах с администрацией, со знакомыми, соседями и родными. "Челюсткинскую Палестину" он не переваривал по-прежнему, сестру свою Марию Ал. Ченыкаеву совсем не выносил, а племянника Александра Ивановича Шахматова на порог к себе не пускал. Оставалась одна Наташейка, идол его. Но жалела ли она своего "дедо-братца"? Бог ведает! Только искренно плакала на похоронах старушка, горбатая Анастасия Наумовна. Она всегда по вечерам разливала чай, по утрам читала деду вслух газеты и весь день гремела ключами. Плакал старик Елпидифор Мусатов, десятки лет бывший камердинером деда. Без них, он, слепой, не мог обходиться, и с ними у него не было столкновений на почве наследства, долгов, служебной карьеры и генеалогических справок. Быть может, еще плакали или просто жалели приехавшие из Хмелевки и Губаревки крестьяне, которые несли его до мужского монастыря, за город, на руках. В их глазах он был, прежде всего, хороший хозяин, хотя и строгий, подчас даже чудак, но при нем жилось им хорошо, как до воли, так и после нее. Крестьяне "наши" выделялись в своей крестьянской среде трудолюбием и благосостоянием. Зато в семье жить было очень тяжело -- но останавливаться на его характеристике здесь не место.
