Москва

Глава V.Москва (1866 г.)

 Теперь, в Москве, наши впечатления стали иные. Леля очень скоро заговорил по-французски и очень привязался к "Мазель Луиз" -- добрейшей души девушке. С меня же стали требовать изучения азбуки, вышивания крестиками по канве и прочей премудрости, в которой я вряд ли очень успевала и сама далеко не была так привязана к m-lle Luise, как Леля. Кажется, я более всего была привязана к этому самому маленькому братцу, с которым я была готова играть и болтать весь день. Мы понимали друг друга как-то с полслова. Я пренебрегала даже своими куклами, чтобы исключительно играть и заботиться о своей "живой куколке". И когда мама захотела меня вывозить, повезла на елку к Шиповым и Трубецким (помню только их фамилии, а не имена) и желала, чтобы я дружила с этими девочками, я упорно дичилась их, хотя вообще не только не была дика, а даже слишком болтлива, любила наряды и гостей. Но уезжать, оставляя дома маленького братца, решительно я не желала, и скучала, неохотно играя с этими девочками, за что, помнится, выслушивала замечания мамы и длинные выговоры m-lle Luise. Они находили, что девочки непременно должны иметь подруг среди девочек. Добрейшая m-lle Luise обожала Лелю, меня же нередко и наказывала, что меня очень обижало, потому что мне казалось, что я никогда этого не заслуживала и всегда была права, она же совсем не понимает меня, моих чувств и стремлений. Впрочем, однажды я перенесла наказанье (в углу без обеда) как вполне заслуженное, хотя мною опять руководило самое благое намерение. Лелю в то время еще укладывали спать после завтрака в 12 час. Я же любила сидеть в той же комнате со своим вышиванием крестиками, якобы карауля сон моей живой куколки. И вдруг, движимая заботой о нем, я решила, что фасон его шелковой синей рубашечки, положенный возле кроватки его на стуле, требует исправления. Была ли она длинна или широка, или, быть может, наоборот -- я не помню, но в мгновение ока я разрезала ее на куски и принялась торопливо сшивать их к пробуждению братца. Можно себе представить ужас m-lle Luise, да и мой ужас при виде того, во что превратилась шелковая рубашечка. Один Леля совершенно спокойно отнесся к моей попытке исправить его рубашечку, а может быть, еще и принялся плакать, увидя меня наказанной. Десятки лет спустя я вспоминаю изрезанную рубашечку всякий раз, когда принимаюсь что-либо кроить...

 В Москве (зимой 1867 г.) Леля впервые был снят в фотографии. Хорошо помню, как он был озабочен, получив в свое распоряжение картонную лошадь фотографа. "Un cheval sans cocher" {Лошадь без кучера.} -- все повторял он, преследуя какое-то соображение по этому поводу. Снят он пресерьезный, точно решающий мировые задачи. И часто был он таким, серьезным до важности. Много смеялись мы над тем, что, когда, однажды, к нам заехал очень высокого роста красивый Столыпин {Пав. Валериан, или Дмитр. Аркад, точно не помню.}[1], он увидел в кабинете папы пухленького 3-летнего карапузика в малиновой шелковой рубашечке, в башмачках и панталончиках с зубчиками, и ласково потрепал его по щеке. Леля отступил на шаг назад и, закинув белокурую кудрявую головку (будучи не выше колена Столыпина), важно произнес: "Monsieur, je n'ai pas l'honneur de vous connaître" {Милостивый государь, не имею чести вас знать.}.

 О характере его мама писала в то время: "необыкновенно вспыльчив, ужасно настойчив, но весел, добр, отходчив и кроток. Начнет плакать, потом вдруг остановится, и весел, как ни в чем не бывало".

 Мама нередко говорила своим друзьям, что желала бы воспитать своих детей в Америке, чтобы они возможно менее походили на современную молодежь. Тогда же папа писал своим братьям, что до того устал, так далек от личного честолюбия (ему было 39 лет), что вся гордость его в сыне, "который много обещает"... "Я желал бы его видеть человеком честным, трудолюбивым, с глубокими и систематическими познаниями... Я желал бы, чтобы он чтил Бога, с мужчинами держал себя с достоинством, с женщинами -- любезно. Конечно, мы с Мари не достигнем полного идеала, но не следует отчаиваться, как многие отцы, желающие видеть в своих сыновьях героев. Мы уже будем счастливы, если достигнем половины этого идеала". {Семейные хроники.}

 Весною 1867 г. здание Судебных установлений в Кремле, постройка которого для помещения новых судов причиняла папе много хлопот (судя по его письмам к братьям и к отцу), была закончена, а 17 апреля, в день рождения Государя и в годовщину его серебряной свадьбы, произошло торжественное открытие новых судов в Москве, освящение этого здания и проч. Государь был очень доволен новым зданием Окружного суда и благодарил отца.

 Ряд балов, обедов, иллюминаций, выходов и парадов ознаменовали эти торжества в Москве. И мы с Лелей смогли принять участие в этих празднествах из окон нашей квартиры. Помню, как много съехалось у нас гостей, чтобы в окна, выходившие на Театральную площадь, смотреть на парад, другой раз -- на иллюминацию Большого театра.

 Настала весна. Папа решил нас отправить в Саратов к слепому и одинокому дедушке. При нем жила одна только воспитанница покойной бабушки -- 12-летняя Наташейка {Наталья Александровна Шахматова, внебрачная дочь нашего отца.}со своей бонной Бойновой. Он сильно скучал и просил отпустить к нему внуков. Папа поехал проводить нас со всем нашим домашним штатом до Нижнего, а из Нижнего -- на пароходе мы доехали до Саратова, сам же папа вернулся в Москву, где обязан был исполнять должность уехавшего по болезни в отпуск прокурора Московского Судебного округа Д. А. Ровинского. Когда в июне в Москву приехал принц Гумберт[2], в июле прибыла депутация от английской королевы с орденом Подвязки, а Государь с вел. кн. Владимиром вновь провели в Москве несколько дней,-- папа принял участие во всех раутах, обедах, балах и пр., которыми Москва чествовала своих и иностранных гостей. Гр. Пален[3], тогдашний товарищ министра юстиции, кажется, был очень доволен, что папа был светский человек, что он был приглашен на великолепные обеды, которые Долгоруков[4], Московский генерал-губернатор, давал и Государю, и Гумберту, и лорду Бону.

 Тем не менее папа был поражен, когда в конце июля гр. Пален вызвал его в Петербург и объявил ему о назначении его прокурором Харьковского Судебного округа. Это было тем более неожиданно и лестно, что этих мест в России было пока всего три, причем два из них были заняты такими корифеями судебного дела, как Ровинский[5] и Тизенгаузен[6]. Новая должность представляла обширную деятельность, захватывала Харьковскую, Орловскую, Воронежскую, Курскую, часть Тамбовской и Екатеринославскую губ.

 В сентябре папа уже выехал из Москвы в Харьков, где ему отвели казенный дом, и тотчас же поехал по округу.