В моем ведении были также арестанты той части.
Одни содержались в арестантской части, а другие, подследственные, содержались в Литовском тюремном замке. Первое мое посещение арестантской, в здании части, произвело на меня сильное впечатление.
Воздух ужасный, вонь, теснота, грязь, арестанты съедены вшами и т.д. Я заявил частному приставу; он хладнокровно мне ответил: загляните в III-ю часть и не то еще увидите; но, тем не менее, я немедленно потребовал мытья помещения и отправления арестантов в баню. В баню три месяца не водили.
Я вскользь упомянул о новом молодом обер-полицмейстере графе Петре Андреевиче Шувалове. Познакомившись с ним, я убедился, что это был один из обаятельнейших людей того времени. Наружность его сразу подкупала: среднего роста, сильно сложенный, необыкновенное изящество во всей его личности, красивое, умное и дышавшее энергиею лицо, с прямыми рельефными чертами, полный жизни взгляд, симпатичный голос, обаятельная манера говорить, — весь этот ансамбль составлял личность графа Шувалова.
Затем, у него был тонкий, наблюдательный и внимательный ум, он имел редкую у нас способность слушать и держал себя везде и всегда, как с высшими, так и с низшими, в полном смысле слова аристократом, никому не кланяясь ниже того, что нужно было по приличию, и не скупясь на утонченную любезность с низшими и равными. Про него, невзирая на его сравнительную молодость, все говорили: "вот человек, который далеко пойдет", — и никто из пророков не ошибся.
Тогда был золотой век для полиции. Никто не говорил о политических преступниках, вода Невы была чистая, претензии обывателей были скромные, извозчичьи балалайки еще двигались по патриархальным мостовым; и кости, и мускулы, и нервы тогдашнего жителя как будто были гораздо тверже и здоровее, чем после.
Самыми страшными людьми в то время для полиции могли представляться бежавшие из Сибири, но и то, подчас от избытка усердия и от действительного недостатка страшных лиц для полиции, выходили курьезные qui pro quo (путаницы).
Однажды поздно вечером я получаю от своего частного пристава пакет с надписью "секретное и весьма нужное", открываю: в нем передавалось мне приглашение прибыть к 7 часам утра в такой-то дом на Песках для заарестования бежавшего из Сибири каторжника. В то же утро в назначенный час я приезжаю; застаю отряд городовых, расставленных цепью около небольшого деревянного домика, полицмейстера, частного пристава, жандармского офицера; все это ходит на цыпочках и говорит шепотом, дабы не испугать скрытого в доме каторжника. И вот, когда все собрались, приступают храбро к дому; звонят — не отворяют; стучат — тоже не отворяют; пристав с своим жирным лицом принимает озабоченную физиономию. Решают, что надо ломать дверь; слесарь и столяр налицо. Но ломать не приходится. Дверь отворяется изнутри. Мы входим, и я вижу, как пристав, войдя, с робостью слегка пятится назад, в ожидании, чтобы все вошли и придали ему храбрости. Перед нами, в халате и в ночном неглиже, стояло страшное лицо большого роста, мускулистое, с длинными волосами, да еще растрепанными, бородатая, злая, угрюмая физиономия, и что-то держит в руке, спрятав под халатом; ну, каторжник, да и только!
Пристав, слегка бледный, делает шаг вперед и, знаком приблизив к себе на всякий случай двух городовых, спрашивает у страшного незнакомого:
— Что у вас в руке?
— А вам какое дело? — отвечает страшный неизвестный.
— Отдайте!
Мы все стали и ждем: вот сейчас увидим пистолет. Пристав храбро протягивает руку.
— Извольте, — спокойно отвечает страшный незнакомец.
И, о, ужас! Оказывается, кожаный портсигар. Физиономия храброго пристава моментально представилась нам глупою.
— Кто вы?
— Не ваше дело.
Пристав начинает сердиться.
— Как вы смеете так отвечать полиции?
— А вы как смеете врываться ночью в частный дом, где живут честные люди? Здесь живет женщина, вы ее можете до смерти испугать, она беременная.
— Мы исполняем предписание высшего начальства, — отвечает пристав.
Приступают к обыску. Ищут бумаги. Нападают на кухаркины счета, записочки на женское имя.
— Все больше любовные, — меланхолично замечает пристав.
— Вот еще важные документы, — говорит с серьезным видом опасный человек, подавая бумажки.
— Что это? — спрашивает пристав.
— Прачкины счета, — был ответ секретного незнакомца.
Обыск продолжается.
— Позвольте мне исполнить долг естественной надобности? — спрашивает незнакомец.
Пристав совещается с полицмейстером и с жандармским офицером, и решаются под конвоем двух городовых допустить каторжника в ретирадное место.
Я скромно заявляю, что мне кажется, что тут недоразумение: ясно, что это не бежавший из Сибири каторжник.
— А лицо-то у него какое! — с убежденным ужасом отвечает мне пристав.
— Лицо разбуженного человека, нечесаного и немытого, и больше ничего, — говорю я.
Решили войти в комнату, где спала женщина. Таинственный жилец протестовал, что ее могут до смерти испугать.
Я тоже протестовал, предложив послать к ней горничную, чтобы ее разбудили и предупредить, а затем достаточно одному приставу к ней войти, а не всем. Так и сделали. Ничего не оказалось, кроме довольно красивой женщины в ночной рубашке. В конце концов обобрали бумажки, сложили, велели под конвоем незнакомцу одеться и повезли его в закрытой карете в секретный номер в доме обер-полицмейстера.
В то же утро я поехал к графу Шувалову высказать ему сомнения моей совести.
— Ce sont vos premieres armes*, — сказал мне граф в виде приветствия.
— Qui, monsieur le comte, — ответил я, — mais je crains qu'elles ne soient de carton**.
Я объяснил графу мои сомнения. Он рассмеялся и сказал мне, что показания полицмейстера и пристава совсем иного характера. Несравненно более драматического.
— И если это не бежавший каторжник, — заключил граф по-французски, — во всяком случае это подозрительная личность.
Через три дня я был снова у графа. И что же оказалось?
— Вы были правы в ваших сомнениях, — сказал мне граф. — Вчера явился ко мне какой-то почтенный на вид старик и заявляет мне, что у него сбежал уже десятый день племянник, военный инженер такой-то, что он чудак и уже в третий раз сбегает с квартиры и поселяется у своих любовниц. Мне пришла мысль, — продолжал граф, — показать ему нашего таинственного арестанта; его приводят, — и старик, как увидел, вскрикнул: "Миша!" — и прямо в его объятия. Оказалось, что этот каторжник был действительно военный инженер, не только скрывавший свою фамилию, но и надевший, Бог весть для чего, штатское платье.
Выпадали на мою долю и менее веселые экспедиции. Не забуду первую мою Пасху в должности стряпчего. Готовился я ехать к заутренней. Вдруг гонец с предложением немедленно прибыть на место убийства в захолустье моей части. Никогда не забуду этого контраста впечатлений. Еду и всюду по дороге у церквей вижу пасхальные процессии и слышу пасхальный трезвон, а на душе ожидание картины убийства. Приезжаю в небольшую квартиру чиновника военного ведомства, на четвертый этаж, в отдаленной улице, и меня ведут в небольшую кухню. Там застаю картину: на полу лежит убитая молодая женщина, оказавшаяся кухаркою, а в двух шагах от нее — низенького роста, мизерный на вид денщик с самым невозмутимым спокойствием глядит то на труп, то на присутствовавших. Это был убийца, а на столе, тут же, кухонный нож, которым он убил свою жертву. Оказалось, драма любви. Этот серый, жалкий и заскорузлый солдатик явился полным олицетворением Отелло и, влюбленный в свою Дездемону без ума, вообразил себе, что имеет в своем барине соперника; и вот, дождавшись пасхальной ночи, он к ней задумал приурочить свою ужасную месть. Барин готовился идти к заутрени, кухарка стояла, обернувшись спиной к плите, готовя розговенье, а он сзади к ней подошел с ножом в руках и сразу, силою своего зверского инстинкта, вонзил ей нож в затылок, так что она, даже не крикнув, упала мертвая. Тут я впервые познакомился с нравственным миром такого люда. Схваченный господином своим с ножом в руках, этот тщедушный солдатик отрицал свою виновность до конца, и, когда кончился допрос и его должны были вести в арестантскую, он как ни в чем не бывало попросил позволения проститься с своей жертвой, стал на колени, нагнулся, стал целовать ее, а затем, перекрестивши ее три раза, встал и пошел, бодро и спокойно, как ни в чем не бывало. И в эту минуту, тихую и ужасную, мы слышали, как долетали до нас веселые звуки пасхального трезвона.
Свободное копирование
