Обратный путь

Глава двенадцатая

ОБРАТНЫЙ ПУТЬ

Глухо, пустынно, безлюдно,

Степь полумертвая сплошь.

Некрасов

 Рассадили нас в три балка, по-четверо в каждый. Говорить о душевном состоянии каждого из нас -- напрасно. Хотя на месте ареста никого не избивали, все же не было предела нашей досаде и возмущению, когда мы увидели среди офицерского отряда Пуссе и Сотникова. Как жалели, зачем не убили их своевременно.

 Повезли нас к Енисею, но не через Гольчиху, а тундрой через Дудинку. В переезд от Хатанги до Дудинки занесло пургой, и мы простояли двое суток. Был таким образом очень удобный момент для побега. Но куда скрыться? Так или иначе погибнешь в тундре. На руки нам выдавались не продукты, а кормовые деньги, по десять копеек в сутки на человека; купить на них, к сожалению, нельзя было ничего. Так держал свое слово царский офицер. Только инородцы, помня добро, оказывали поддержку в питании. Во время остановок, пока менялись олени, они бросали в балки постоянные предметы их питания: куски вареного оленьего мяса и мерзлую рыбу. Не боясь никакой вооруженной силы, они подходили смело к балку и, не понимая угрозы часового, бросали нам пищу. Когда солдаты разгоняли их прикладами, они грозили:

 -- Мы угоним оленей, и вы будете сидеть в тундре.

 Боясь восстановить их против себя, офицер по совету Пуссе не велел препятствовать инородцам в передаче.

 20 февраля мы прибыли в село Дудинское. Нас вывели из балков. Отправили в здание бывшего нашего штаба. Встретясь все вместе, мы не досчитались четверых: Сударикова, Гриши Хохла, Вейса и Троицкого. Это как раз та четверка, что ехала в последнем балке. Просили солдат-конвоиров сказать, где наши товарищи; те молчали и грозили избить, если будем к ним обращаться.

 Везли нас в нетопленных балках. Это не прошло для некоторых даром. Шальчус обморозил нос, уши и на правой руке три пальца. Аксельрод, раненный в Хатанге в ногу (пулей было сорвано сухожилие на правой ноге и раздроблена кость), в холодных балках, лежа без движения в ручных кандалах, отморозил вторую ногу. Ему потом ее ампутировали в Красноярской тюрьме, при чем операция происходила не в больнице даже, а в одиночной камере. У Кравченко оказались обмороженными ухо и два пальца на правой руке. Скоро пришел фельдшер, ехавший с военной командой Нагурного, сделал перевязку раненому и обрезал пальцы обмороженным.

 В Дудинке мы выяснили, что арестовал и сопровождал нас отряд, командированный для ликвидации бунта в Туруханском крае по распоряжению иркутского генерал-губернатора Селиванова. Он был отобран лично самим Нагурным по его вкусу и усмотрению из добровольцев разведочной команды 31-го Восточно-Сибирского стрелкового полка.

 О Нагурном узнали следующее: он был откомандирован в этот полк из Амурской области, где занимал должность начальника конвойной команды, что охраняла арестантов, работавших на постройке Амурской железной дороги. Там на него за проявленное к арестантам варварство и самоуправство было покушение.

 В Дудинке Нагурный дал распоряжение везти нас уже не в балках, а на открытых нартах. Когда на следующее утро выводили нас размешать на подводы, началось избиение прикладами. Это за обратную дорогу впервые. Скованным по-двое сопротивляться было невозможно. Не могли мы также надеяться, что за нас заступятся инородцы, как выло в тундре, где инородец -- вольный казак, что хотите натворят и убежит быстрее лани. Из Дудинки разбежаться с оленями инородцы не могли. Здесь часто встречаются деревни и инородцы находятся более крепко в царских руках.

 Устроили мы демонстрацию: не садились на парты и требовали вызова начальника отряда. Бывший тут вахмистр на нашу просьбу не обратил внимания. Оказывается, били нас по распоряжению самого Нагурного. Сшибая с ног, бросали окровавленных на нарты.

 Обоз ехал по трое саней в ряд: на двух по краям четверо конвоиров и на средних санях двое арестованных. Ехали круглые сутки. Остановки устраивали в тех поселках, где нужно было менять оленей. Кормовые по-прежнему выдавались по гривеннику на человека. На восемьдесят копеек (нас осталось восемь человек) можно было у местного населения купить лишь фунта полтора-два хлеба. Кипяток не выдавался. Хорошо еще, что конвоиры дорогой по Енисею и на остановках постепенно пообмякли и мало-по-малу стали заговаривать. Несмотря на повторяющиеся на каждом станке избиения, мы продолжали сравнительно спокойно с ними разговаривать, делая вид, что побои, в сущности, пустяки и сердиться тут не за что.

 Наконец один из участников нашего избиения, конвоир-поляк, лодзинский фабричный рабочий, в отсутствие комсостава и солдат нам передал:

 -- Ваших четверых товарищей расстреляли по распоряжению начальника отряда Нагурного в тундре, в пятистах верстах от деревни Хатанги.

 -- Как? Почему? -- сыпались вопросы.

 -- Да, видите ли, обоз растянулся по тундре далеко. Поручик приказал ехать так, чтобы последний балок отстал далеко сзади. С ним отделился и Нагурный. Ночью вывели арестованных из балка, сняли с них ручные кандалы и, не снимая ножных кандалов, там же расстреляли. Так не погребенных и оставили в тундре.

 Вот когда наконец узнали мы, где наши Судариков, Гриша Хохол, Вейс и Троицкий. Конвоир продолжал:

 -- Нам же, бывшим свидетелям расстрела, поручик наказал, чтобы при допросе начальства мы показали, будто четверо расстреляны за покушение на побег. В действительности же он собственноручно вырезал в балке отверстие, чтобы после сказать кому надо, будто оно сделано арестованными для побега. В Дудинке он собрал наш отряд и уже открыто сказал: "Везли мы двенадцать человек, все -- отчаянные головы, а отряд наш устал и наполовину обморожен. Арестованные могли уловить момент, наброситься и обезоружить нас. Для этого было необходимо часть из них расстрелять. В тундре мы это сделали".

 Солдат дал эти сведения, как видно, не задумываясь над тем, насколько они нам важны. Сообразив, что сказал чего не следовало бы нам знать, он спустя некоторое время чуть не слезно говорил:

 -- Я прошу вас как поляков (решил быть националистом), не выдайте меня, а то мне каюк.

 То, что узнали, потрясло нас. Нам и в голову не приходило, что так кончили жизнь наши товарищи.

 Заехали в какую-то деревню около Туруханска сменить оленей. Встретили там жандармского офицера ис ним несколько казаков. В этой деревушке также не обошлось без избиения. Безногого Аксельрода конвоиры переносили на оленьих шкурах. Желая причинить боль, бросали его на льдины, кочки и вообще возвышенные места, отчего тот стонал и неоднократно просил пристрелить иди приколоть его штыком.

 Проходя в этой деревне попарно скованными, мы с Иваницким увидели, как солдаты надевались ни Аксельродом. Ни я ни Иваницкнй не могли смолчать.

 -- Что вы делаете? Зачем так издеваетесь над больным человеком? Лучше его пристрелите.

 Не понравилось конвоирам замечание. Рассвирепели. Стали зверски избивать нас, а заодно и остальных товарищей. Один ударил меня прикладом по лицу, перебил переносицу и вышиб два зуба. Обоих нас избили до потери сознания и, не раз'единяя, сунули на нарты.

 Повезли всех к Туруханску. Приехали туда избитые, с распухшими лицами. Встретили генерала Толмачева и какого-то полковника. Солдаты и казаки были расставлены цепью от тюрьмы до ближайшего кустарника, откуда открывалась дорога на север. Обоз остановили. Приказали подняться с нарт и по-двое вели вдоль цепи к тюрьме. Мы думали: живем последние минуты; чего доброго, нас ведут на расстрел. Но вместо ожидаемого расстрела выстроенные цепью солдаты пустили в ход приклады. Изуродованные, обессилев от ударов, падали мы, путаясь в кандалах. Те приподнимали и по приказу Толмачева продолжали избивать. Наконец загнали в тюремную ограду. Некоторые еще могли войти в тюрьму, остальных туда втаскивали за ноги. Забросили всех в одну камеру. Приходил Толмачев, задавал какие-то вопросы. Все упорно молчали. Ушел.

 В тот же день в камеру принесли два ведра вареной, соленой с душком рыбы и восемь кусков хлеба. Несмотря на томивший голод, с нар никто не подымался. Охрана не замедлила сообщить об этом Толмачеву. Тот явился снова. Открылась камера, раздалась команда:

 -- Встать, смирно!

 Окрик не подействовал, попрежнему лежали, как мертвые. Толмачев озлобленно выкрикнул:

 -- Что, голодовку вздумали об'явить?

 Ответа не удостоился. Еще что-то долго бормотал сам с собою, попетушился, посуетился и, видя бесполезность каких бы ни было разговоров, хлопнув дверью, ушел.

 На второй день приходили от Толмачева узнать, принимаем ли мы пищу.

 Принесли опять такую же порцию. Убедившись, что это не носит характера голодовки, Толмачев прислал врача, городской больницы узнать о состоянии нашего здоровья. Осмотр производился в камере; раздевали поочередно. На всех имелись следы сильного избиения: опухшие лица, красные глаза, синяки, подтеки, белье и шубы в крови. Почти у всех были пробиты головы. Сделали кому нужно перевязку, подтеки и синяки смазали какой-то мазью.

 Больше всех досталось бедному Аксельроду. Ему у второй ноги отняли два отмороженных пальца, сделали, кроме того, перевязку больной ноги.

 После осмотра медицинским персоналом нас опять рассадили на сани и уже на лошадях повезли к Монастырскому. Сменили конвой. Заступил отряд 30-го Сибирского стрелкового полка. Новый конвой показался нам мягче и лучше предыдущего. Он не избивал.

 В селе Монастырском кто-то из ссыльных подошел к офицеру с просьбой разрешить сделать передачу с'естных продуктов. Тот разрешил. Мы получили рыбу и хлеб, завернутые в несколько газет.

 Жадно набросились на газеты. В них сообщалось о событиях Туруханского края. Наш поход раздули и исказили до безобразия. Судя по газетам, восстали все ссыльные Туруханского края, захватили его в свои руки и чинят зверства и насилия. "Лихие люди разбрелись по лицу земли, творя разбой, грабеж и убийства" -- читали мы.

 В одной из газет был опубликован приказ Селиванова об откомандировании из Иркутска по Лене войск за полярный круг, куда, по их сведениям, должны направиться ссыльные повстанцы. Было еще распоряжение отправить по Енисею войска в Туруханский край для ликвидации бунта и из Красноярска.

 Дальше была статья под заглавием: "Бунт ссыльных в Туруханском крае". В ней также не было единого слова правды. Печать подробности восстания передавала в искаженном виде. Администрация Туруханского края и Енисейской губернии, боясь, чтобы ссыльные действительно не взбунтовались и не отомстили им за самоуправство, раздували эту историю с целью получить военное подкрепление.

 В одной газете, я помню, была заметка о том, что зачинщики и активные участники бунта не являются политическими ссыльными. Это будто бы элемент уголовный, случайно попавший в административную ссылку. Последнее сообщение, по нашему общему мнению, было дано в печать кем-то из провокаторов Туруханки, писавших всякого рода вздорные доносы приставу или его помощнику. Это было одно из таких же кляузных сообщений, какие мы отыскали при вскрытии дел Туруханского городского управления.

 Из Монастырского на новых лошадях, но с тем же конвоем, отправились дальше. Конвой, сопровождавший из Туруханска, относился к нам по-человечески: не бил, сам офицер на остановках беседовал с нами как с равными; расспрашивал много о подробностях побега; неоднократно угощал табаком и продуктами; ссыльным не препятствовал делать передачи и приходить на свидание. От последних мы узнали, как жестоко отразился на ссылке наш бунт: некоторые не сумели спрятать деньги, полученные от нас, и их, обвиняя в содействии побегу, поарестовали и отправили в енисейскую тюрьму. На вопрос, имеются ли у ссыльных какие-либо сведения о нашем разоблачении туруханских провокаторов, говорили:

 -- Слухи об этом ходят, но у кого и где бумаги, не знаем. Край об'явлен на военном положении; встречаться друг с другом трудно, а переезжать из одной деревни в другую совсем запрещено.

 Узнали мы и о том, что Кадинера, освобожденного нами в Осиновке, нашли после нашего от'езда замерзшим в лесу между Сумароковым и Комсой.

 Ссыльные снабжали нас всем, чем могли. Просили мы достать яду. В малом количестве, но получили.

 С хорошим конвоем проехали только до Сумарокова. Перед Сумароковым офицер, раздавая кормовые дал еще своих денег, от которых мы вначале отказывались, чтобы не заставить голодать самого, потом по настойчивой просьбе взяли. Он предупреждал, что в Сумарокове нас примет штабс-капитан, большой черносотенец и человек очень жестокий, который вряд ли довезет живыми. Это обстоятельство пугало нас; с другом стороны, все прекрасно знали, что если мы не убежим с дороги, песенка наша так или иначе спета: казни ни миновать. Никто не закрывал глаз и на то, что избитые, изнуренные (хотя немного и отдохнули в руках доброго конвоя), далеко не уйдем да и кандалы помешают осуществить затею.

 В Сумарокове принял конвой, о котором говорил наш офицер. Сразу чувствовалось, с кем имеем дело. Тщательно обыскали в присутствии офицера, подвергли избиению кулаками и сапогами, отобрали переданные нам ссыльными продукты и больше их не вернули.

 Вызвал на допрос приехавший в Сумароково помощник прокурора красноярского губернского суда и судебный следователь по важнейшим дедам. Допрашивали чинно, без избиений. Показания записывались, мы их прочитывали и подписывали. Допрашивая останавливались главным образом на вопросе: что нас привело к "тяжкому преступлению"? "Произвол администрации Туруханского края" -- был один ответ. Прокурор допытывался, в чем выражалось самоуправство

 -- В том выражалось оно главным образом, что назначенное пособие, наш прожиточный минимум, своевременно не выдавался, а только на него мы коллективно кое-как могли существовать, поддерживая и ссыльных поселенцев, осужденных за участие в революционном движении.

 Показания всех были приблизительно одинаковы, никто при всем желании скрыть содеянное не мог, оно было слишком очевидным фактом.

 С конным конвоем отправлялись в Подкаменную Тунгузку. Сразу же, рассаживая в сани, начали избивать затем, несмотря на зимнюю стужу, привязали всех веревками к саням.

 Под'езжая к Подкаменной Тунгузке, обоз оставили на берегу Енисея. Нас развязали. Под ударами прикладов пригнали в деревню. Каждых двух скованных безжалостно били двое конвоиров. Еле волоча ноги, дотянулись до места ночлега -- маленькой избушки. Несчастного Аксельрода втащили туда за ноги двое конвоиров и швырнули на середину комнаты. Слабое биение пульса говорило за то, что он еще жив.

 Скоро пришел старший унтер-офицер выдать кормовые. Мы их вернули ему, прося купить хлеба. Только на второй день перед от'ездом удосужился он принести долгожданный хлеб.

 Ссыльных к нам не допускали, передачи не разрешали. Невзирая на все строгости военных людей, кто-то из ссыльных, очевидно, в отсутствие конвоя ухитрился сунуть кусок хлеба в солому на сани. Кравченко и Великанов, садясь на подводы, нашли этот хлеб, а в нем записку.

 Вести с воли опечалили нас. Ясно было, что товарищи, оставшиеся после нашего побега в ссылке, не избежали преследования.

 Из Подкаменной Тунгузки ехали в Осиновку. Настроение было пакостное.

 Понурив головы, молчали. Записка ссыльных, как пощечина, жгла лицо.

 В Осиновке обоз остановился на улице.

 Во время нашего пребывания в деревне ссыльным выходить на улицу воспрещалось, и мы не имели возможности повидаться с ними. С рассветом следующего дня выехали в Ворогово, село, в котором могли ждать нас всякие неприятные сюрпризы.

 Приехали. На улице кучками толпились казаки, что охраняли границу. Помня перестрелку с нами несколько месяцев назад в Осиновке, они, озлобленные, натравливали конвой бить нас. Те ждать не заставили и прикладами в присутствии командного состава били до потери сознания. Лично я не знаю, как очутился в помещении; опомнился, когда фельдшер привел меня в чувство. Был окровавлен, голова пробита, папахи на ней не было. Фельдшер выстриг на голове прилипшие волосы, сделал перевязку бесчисленных ран. Офицер решил позолотить пилюлю -- выдал кормовые деньги. Передали нас другому конвою. Тот сделал поверхностный, легкий обыск и на второй день благополучно повез в Енисейск. Избитые, привязанные к саням (плохо считались с нашим болезненным состоянием), мы два дня не могли взять в рот кусок. На каком-то станке умирающему Аксельроду, насильно раскрывая рот, вливали молоко.

 В селе Назимовском принял новый конвой, который при обыске проявил замечательную ловкость рук: кулаками расправлялся так, что мы валились, как мухи. Утром чуть свет повезли связанными к конечному пункту нашей каторжной дороги -- в енисейскую тюрьму.

 Сил хватило еле-еле дойти до саней. Тем не менее от веревок нас не освобождали и дотащить всех живыми до Енисейска удалось лишь благодаря тому, что последние два дня обошлись без побоев.

 В енисейской тюрьме специально для нас освободили камеру. У дверей торчал часовой. В тот же день послышался стук в стену. Кто-то из арестантов соседней камеры вызывал на разговор. Не до стука было нам: ныла каждая косточка, болело все тело, сплошь синее от побоев.

 Снова и снова вызывали. Наконец дополз до стены Кравченко. Соседи оказались ссыльными, арестованными по нашему делу. Они жаловались, что их кто-то из оставшихся после нашего побега ссыльных в Туруханске спровоцировал.

 Кравченко разговор прервал: пошла горлом кровь.

 Через некоторое время оттуда снова стучали, но, к сожалению, отозваться на стук было некому. Скоро принести в камеру кипяток и хлеб. Кипятком еще воспользовались, чтобы прополоскать горло, хлеба же никто есть не мог. На второй день утром снова стучала соседняястенка. Смог подойти Иваницкий. Спрашивал: "Где письма, взятые нами из дел туруханского управления и разоблачены ли по ним провокаторы в ссылке? Соседи отвечали точно то же, что ссыльные, которых мы расспрашивали по дороге к Енисейску. Говорили, что никаких писем не получали, но есть сведения, что какие-то бумаги кому-то из ссыльных переданы. Полагали, что в связи с расправой прибывших в Туруханск войск вся ссылка запугана, каждый боится ареста, и возможно, что у кого-нибудь эти письма припрятаны. Они расспрашивали, где нас арестовали, кто остался в живых, кто убит, вообще осаждали всякими вопросами. Иваницкий был слаб, длинные разговоры утомляли; он замолкал для того, чтобы отдохнуть и набраться сил для дальнейшего перестукивания. Через час-другой разговоры возобновлялись.

 В енисейской тюрьме мы надеялись отдохнуть, стряхнуть кошмарно-тягостную дорожную усталость и сговориться о побеге. Но не успели мы сколько-нибудь оправиться и притти в себя, как была объявлена отправка в красноярскую тюрьму.

 Из Енисейска выбыли в конце марта 1909 года. Конвой оказался хорошим, солдаты часто делились своим хлебом. Офицер к нашим кормовым добавлял свои деньги и устраивал товарищеские ужины. Он хорошо знал поручика Нагурного, гак как был тоже из 31-го Восточно-Сибирского стрелкового полка. Удивлялся как Нагурный, такой ярый черносотенец, не перестрелял нас по дороге

 Несмотря на полнейший отдых, вид имели далеко не презентабельный. Кровью харкали попрежнему, не проходила и слабость, а главная беда -- нас одолевали насекомые.

 От самой Хатанги в течение двух месяцев с нас не снимали ручных кандалов, мы не могли освободиться от верхней одежды и очиститься.