Следующий раз я с ними встретился уже на квартире одной слушательницы высших курсов или фельдшерских,-- не помню. То была высокая девушка, с большими карими глазами, исчезнувшая куда-то со своей квартиры на все время, пока мы, "старики", оставались там. На это свидание пришла также Марина Никаноровна и Телалов. С Мариной Никаноровной у меня тотчас же завязался ожесточенный спор. Она была возмущена до последней степени моими нападками на "Народную Волю"; я не менее возмущен был ее взглядом на деятельность в народе. Мы схватились.
-- Дайте мне с ним переговорить!.. Не волнуйтесь, Марина Никаноровна,-- успокаивал ее своим глухим чахоточным голосом Лангенс.-- Ты давно из России... Ты не знаешь всех последних событий,-- говорил он мне.-- Я читал твою рукопись. Ты хочешь ее печатать?
-- Да.
-- Повремени с этим... Осмотрись сначала... Ты можешь потом жалеть...
Лангенс был человек глубоко искренний, без малейшего желания рисоваться; если он возражал чему либо, то делал это так просто, что не вызывал подозрения в том, что он имел какие-либо другие побуждения, кроме выяснения истины. При самом горячем споре с ним никогда не рождалось во мне, по крайней мере, чувство раздражения, обыкновенно приводящего к упрямым возражениям, а потому я принял его совет повременить с печатанием своей брошюрки. И сколько раз впоследствии я был благодарен ему за это. Не раз становилось стыдно мне от одной мысли, что брошюрка моя могла быть отпечатана тогда и распространена; а ее, пожалуй, и сам Судейкин стал бы распространять, так много было в ней грубых нападок на народовольцев за то, что они "изменили народному делу" и оказались не социалистами, а буржуа и т. п. И все это тогда, когда эти "буржуа" умирали на виселицах, а я, социалист, смалодушничал и бежал с поля битвы.
От Лангенса я узнал, что в мценской тюрьме, где когда-то и мы с ним сидели, находились теперь наши централисты по "большому процессу": Ковалик, Мышкин, Сажин, Рогачев и др. Их перевезли из харьковских централок в Мценск, так как предполагали весною отправить в Сибирь. Между другими, ожидавшими своей участи в мценской тюрьме, сидел брат мой Иван, в то время уже совершенно больной, и Донецкий -- полупомешанный. Краткую историю Донецкого, посаженного в централку за найденные при нем прокламации, я уже рассказывал в первых главах "Воспоминаний". Брата же моего надумались сослать административным порядком в Сибирь за то, что его подозревали, что он помогал мне укрываться.
Потерявши меня из виду, жандармы, насколько мне известно, пришли к тому заключению, что я, бежав из Сибири, воротился на родину, т. е. на Украину, и опять принялся за бунтовскую деятельность. Одно время они думали, что я был одним из зачинщиков еврейских погромов, происходивших на юге России вскоре после убийства царя -- хотя что было общего между бунтовского деятельностью и шовинистическим делом избиения несчастных евреев, чему сочувствовал, между прочим, известный Стрельников -- этого вопроса они, кажется, себе не задавали. Как бы там ни было, но брату Ивану жандармы заявили тогда, что его не выпустят, так как опасаются, что он будет меня укрывать. И действительно, только после моего от'езда за границу они освободили его из тюрьмы: но он был уже так болен, что спустя некоторое время умер.
"Исполнительный Комитет", по словам Лангенса, одной из ближайших своих задач ставил организацию городских восстаний. Но восстание в Петербурге представлялось крайне трудной задачей в виду постоянного скопления войск и, с другой стороны, вследствие крайне неблагоприятного расположения самих улиц -- прямых и широких. Так, между прочим, Невский проспект, Вознесенский и Гороховая, расходящиеся радиусами от Адмиралтейской площади (боюсь точно ли называю улицы и площади, а плана Петербурга для проверки, к сожалению, не имею под рукою), представляли собою, по мнению Лангенса, с которым нельзя было не согласиться, самое невыгодное условие для восстания. Двух -- трех батарей, поставленных на площади, достаточно, чтобы обстреливать огромную часть города, заключающуюся в рамках этих улиц, расходящихся радиусом, и, следовательно, совершенно парализовать восстание в этой части города. Он думал, что несравненно легче организовать инсуррекцию в одном из южных городов -- в Киеве или Харькове, а то даже и в Москве.
Но, имея в виду государственный переворот, народовольцы особенно серьезное значение придавали все-таки вопросу об организации восстания в Петербурге. Этим и обгоняется то исключительное внимание, которое было обращено ими на военных, именно офицеров, так как они полагали, что без прямого участия войска нельзя было надеяться на успех.
Размышляя теперь обо всем этом, я нахожу, что народовольцы были совершенно правы, так как, конечно, если возможно успешное восстание в Петербурге, то только при одном условии, когда это сделано будет войском; и надо обладать немалым запасом фантазии, чтобы верить в то, что Петербургом можно овладеть с помощью рабочих. Баррикады на петербургских улицах, на мой взгляд, такое же запоздалое верование, как и крестьянские бунтовские отряды. Конечно, можно выстроить одну -- две баррикады даже и в Петербурге (для этого нужно только выбрать время, когда околоточного надзирателя на улице не будет), как можно организовать и бунтовскую шайку где-нибудь на Волге или на Днепре; но результаты обоих случаев получатся тождественные.
Живо сохранилось в моей памяти последнее свидание. Оно происходило на квартире, помещавшейся во втором или третьем этаже. Когда я туда вошел, я застал уже там одного или двух стариков-народовольцев; остальные появлялись при мне один за другим. Сходились по одному. Женщины были с опущенными вуалями, которые поднимали, только войдя в квартиру. Хозяин, молодой человек, легальный, то-и-дело подходил к окнам и то опускал штору на одном из них, то, спустя немного времени, опять поднимал вверх. Это было сигналом, по которому проходившие улицею революционеры могли заключить о том, что в квартире все благополучно и можно было туда являться.
Сигнал был не простой, а сложный -- штора опускалась и поднималась -- так как жандармы уже в это время знали об употреблении сигналов и при обысках, заняв квартиру, не давали изменять положения вещей -- штор или каких бы то ни было других предметов, находящихся на окнах (ламп, свечей и т. п.). Таким образом, если сигналом была, скажем, опущенная штора, то и во время обыска оставляли эту штору опущенной, чем, конечно, вовлекали людей в заблуждение (видя с улицы сигнал -- опущенную штору -- они входили в квартиру и были там, само собой разумеется, арестованы). Не зная даже, в чем именно заключался сигнал, жандармы достигали своей цели, исполняя только одно условие, именно -- не позволяя приближаться к окнам никому из арестованных. Сложный сигнал гарантировал от этого, так как он состоял не в известном определенном положении той или другой вещи на окне, а в известном перемещении и передвижении вещей, чего уже никак не могли проделывать жандармы.
В этой-то квартире я и видел в последний раз Лангенса и Богдановича, а также Лебедеву, Телалова, Ивановскую, Якимову и Марину Никаноровну. Все они, кроме Марины Никаноровны и Телалова, живших в Москве, были здесь только проездом, спасаясь от погрома, происшедшего в Петербурге после 1 марта. Но шпионы, подобно гончим собакам, шли по их следам, не сбиваясь, и дни их были сочтены. Так Лангене: и Якимова были арестованы месяц спустя в Киеве, куда они бежали из Москвы; Телалов был взят несколько месяцев спустя (кажется, в декабре); Богданович, Ивановская и, если не ошибаюсь, Лебедева продержались немного дольше и были арестованы почти год спустя; Марина Никаноровна же эмигрировала во Францию.
Свободное копирование
