Всматриваясь и вслушиваясь во все то, что я слышал и видел кругом себя, я стал разбираться мало-помалу в вопросе, мучившем меня с самого моего приезда в Москву. Хотя с народовольческой постановкой вопроса я был не согласен, так как все еще продолжал верить в возможность организации народного бунта, но я понял наконец то, что от чернопередельцев нельзя было ожидать никакой революционной деятельности; они были весьма милые и хорошие люди, но только не революционеры, не общественные деятели, и Желябову с ними, очевидно, делать было нечего. Поставь они своей задачей скромненькую по своим силам деятельность в народе --легальную деятельность где-либо при земствах -- они могли бы получить некоторое значение в жизни. Но революционная тога мешала этому, и бунтовская программа, доставшаяся им по наследству и которую они так ревностно защищали на словах, оказывалась таким образом просто вредной.
Итак, "Черный Передел" был мертвечиной. Что же представляла собою "Народная Воля"?
Как я уже сказал выше, в Москве едва не половина студентов университета и Петровско-Разумовской академии считалась революционерами, при чем деление было такое: петровцы были народники (вероятно, потому, что изучали земледелие), университет был народовольческий. Собирались сходки человек по двести -- триста, на которых открыто делалась сборы в пользу "Народной Воли" или "Черного Передела"; все это, само собой разумеется, прекрасно знала московская полиция, но, кажется, мало придавала этому значения, так как в последнее время научилась отличать опасных людей от невинных. Программа "Черного Передела", как я уже говорил, была ясная и определенная. Программа народовольческая только вырабатывалась, и потому почти всякий народоволец толковал ее по-своему: один напирал на одно, другой -- на другое; у всех однако оставалось то общее, что на первом плане должна быть борьба с правительством.
Но эта борьба выражалась только в терроре; а так как террором занимались весьма немногие, то огромное большинство людей, причислявших себя к "Народной Воле", оставалось без дела; и у этого, следовательно, большинства, подобно тому, как у чернопередельцев, все сводилось к одним разговорам и теоретизированию или же если и к делам, то далеко не революционного характера. Так, между прочим, для успешного ведения борьбы с правительством "Народная Воля" находила нужным группировать силы в центрах и для этого призывала молодежь скопляться по городам, преимущественно в столице, и занимать "положения в обществе". Это была, конечно, ошибка с ее стороны, так как подобное не демократическое и по самому своему существу антиреволюционное стремление, как "занятие положений" среди общества, не могло вести ни к чему хорошему. Есть неизмеримая разница между тем, когда партия путем пропаганды приобретает сторонников среди лиц, занимающих известное положение в обществе, или же когда во имя партийных целей люди добиваются этих самых положений; в первом случае вырабатываются Клеточниковы, во втором -- Дегаевы.
Таким образом у народовольцев в общем наблюдалось следующее распределение сил и задач: одни -- "старики" (их была ничтожная кучка) -- там где-то при глубочайшей конспиративной обстановке боролись с правительством на жизнь и на смерть; их ловили и вешали, и со всяким днем число их уменьшалось. Другие -- таких было весьма много -- занимались тем, что рукоплескали своим главарям-героям, кое-когда исполняя неопасные поручения в роде сбора пожертвований и т. п. или же стремились занимать хорошие положения в обществе для того, чтобы потом, в момент революции, сослужить как-то службу народовольчеству. Нередко можно было встретить среди них лиц, серьезно трактовавших о том, что они должны готовить себя к будущим депутатским обязанностям будущего земского собора.
В семидесятых годах, помню, раз додумывались до чего-нибудь, то уж признавали себя нравственно обязанными и делать это, так как нераздельность слова и дела считались существенным качеством революционера. Теперь в этой среде замечались непоследовательность и раздвоенность. Теперь можно было доказывать и распинаться на словах за то -- например, за террор -- чего сам никогда не делал и к чему, может быть, совсем не был и способен, прикрываясь и оправдываясь только тем соображением, что кто-то это делал и что этот кто-то принадлежал к одной партии. И эта непоследовательность никому не резала глаза, и все казалось, что так можно было поступать и что в этом не было ничего предосудительного. Само собой разумеется, что трудно было надеяться, чтобы люди, ставившие своей programme minimum занятие положений в обществе, могли дорасти до своих "стариков-террористов" и явиться их наследниками.
Итак, как чернопередельческое, так и народовольческое течения в общем были не революционны (речь идет не об отдельных личностях, которые могли оказаться исключением, а о большинстве), хотя одно и другое напяливали на себя революционную тогу или, вернее, им напяливали эту тогу; они оказывались пристегнутыми к революционному движению только одними программами. Не зная, как взяться за дело, отчасти по молодости и неопытности, а отчасти вследствие сознания недостаточности своих сил,-- может быть, именно потому, что не было достаточно глубокой веры в дело -- эти пристегнутые течения неминуемо должны были получить -- и получили на самом деле -- вполне авторитарный характер. И одни и другие имели своих главарей, которых слушались и от которых ожидали решений по всем сколько-нибудь важным вопросам. Этой молодежи недоставало того страстного отношения к делу, каким охвачены были их старики-главари, и которое может овладеть человеком лишь после продолжительной и упорной борьбы, а не под влиянием программ, написанных кем-то и навязанных силою авторитета. Что же общего между авторитарностью и революционностью? Это -- два исключающие друг друга понятия. И нет и не может быть выдумано такой программы, которая в состоянии была бы толкать людей на виселицы.
В конечном выводе получалось то, что необыкновенный рост революционных элементов, так сильно бивший в глаза на первых порах, при ближайшем ознакомлении оказывается сомнительным. Правда, было много беганья, суетни, перешукиванья, но в большинстве этим дело и ограничивалось.
Чернопередельцы, как я уже упоминал выше, встретили меня, как говорится, с распростертыми об'ятиями: с моим появлением среди них они обзаводились наконец своим "стариком", и, конечно, это их радовало. Народовольческая молодежь отнеслась враждебно, так как в качестве народника я им представлялся врагом. Что касается моих собственных ощущений, то мне было не по себе, и прежде всего уже потому, что все они были слишком молоды по сравнению со мною, и среди них я себя чувствовал совсем не на месте с моими длинными усами, делавшими меня похожим, по словам одного моего приятеля, на персидского шаха (не знаю имени этого шаха, но его портрет, где он изображен в бараньей шапке и с усами, торчавшими, как у таракана, был в то время довольно распространен).
Свободное копирование
