Еще по дороге, в Сибири, встретил я офицеров, отправлявшихся на службу на Дальний Восток, оказавшихся сторонниками программы "Народной Воли", и мы с ними провели несколько дней в весьма оживленных беседах и спорах. Само собой разумеется, ни в чем я не мог с ними согласиться; но от них первых я почерпнул живые сведения о состоянии дел в России. Я узнал, что, кроме организации "Исполнительного Комитета", существовала еще другая организация, называвшаяся "Черным Переделом" и державшаяся прежней народнической программы,-- и это последнее меня подбадривало, хотя уже тот один факт, что по дороге в Россию я раньше натолкнулся на народовольцев, чем на народников, должен был навести на грустные размышления.
В Екатеринбурге, где я остановился проездом, я получил возможность перечитать в "Правительственном Вестнике", если память не изменяет, показания Гольденберга (об этом Гольденберге я вспоминал, когда рассказывал об очищении конспиративной квартиры Стефановича в Киеве), убившего харьковского губернатора Кропоткина и потом арестованного с динамитом на Елисаветградском вокзале (Херсонской губернии); по этим показаниям я еще лучше ознакомился с положением дел. Я узнал о с'езде революционеров, происходившем в городе Липецке, и об окончательной организации "Исполнительного Комитета", бывшего только в зародыше в мое время.
В показаниях Гольденберга упоминалось множество лиц, и я узнал, кто именно вошел в организацию террористов и кто остался при прежней, народнической программе. С особенным восторгом Гольденберг отзывался в своих показаниях о Желябове, которого он называл "гениальным". В организацию "Исполнительного Комитета" вошли: Желябов, Фроленко, Колодкевич, Златопольский, Баранников, Лангенс, которых я знал, и много других лиц. Народническую программу защищали Стефанович, Дейч, Аксельрод, которых я тоже знал.
Райьше я рассказывал о том, при каких обстоятельствах родился наш террор, но, к сожалению, не могу передать в последовательном рассказе о том, как он развивался дальше, так как, будучи арестован в начале 1879 года, я воротился в Россию только в 1881 году и потому не был свидетелем событий, происходивших за это время. Между тем в эти два года движение доросло до своего максимума. Террористические акты, не имевшие раньше никакой системы и носившие характер самозащиты, приняли теперь назидательный характер. Все усилия устремлены были на убийство царя. Покушения следовали одно за другим: под Александровском, в Москве, в Зимнем дворце. Удары становились все грознее и грознее. Можно было соглашаться или нет с направлением, которое приняло наше революционное движение в то время, но нельзя было не признать всей его значительности. Оно сделалось неизмеримо серьезнее, чем было раньше, и многие даже не без основания утверждали (особенно на это, помню, любили налегать народовольцы, чем страшно сердили нас, народников), что движение наше лишь с того момента и сделалось революционным, когда начался террор; а весь предшествующий период (народохождения) они считали подготовительным и только с этой точки зрения и придавали ему значение.
В Пермской губернии впервые столкнулся я с чернопередельцем, и первое впечатление оказалось не в пользу "Черного Передела". Молодой народник, придерживавшийся нашей старой программы, мало походил на народника семидесятых годов, даже по внешнему виду. Это был чистенький блондин, расфранченный, чуть ли не с красным галстучком на шее, в сюртуке с короткими полами, убегавшими назад, вследствие чего сам он казался неудержимо стремящимся куда-то вперед, что вместе с его длинным тонким носом, на манер хоботка, и оттопыренными возле ушей кудрявыми волосами делало его очень похожим на мотыля. Он недавно приехал в Пермскую губернию из Петербурга, где окончил какое-то высшее учебное заведение.
Я стал его расспрашивать о чернопередельческих кружках, и стал он мне рассказывать все, что знал.
-- А в таком-то кружке то-то; а в другом другое...
А вот там -- своего рода канитель,-- характеризовал он свои народнические кружки.
"Сам ты канитель!" -- думал я между тем, слушая его. Слово "канитель" он употреблял не для придания обидного характера, а просто вследствие неумения выражаться; отчасти по своего рода легкомысленности, которая вообще сказывалась в нем довольно сильно. Напротив того, рассказывая, он, видимо, был в большом восторге от успехов "Черного Передела".
Потом мне довелось встречать не мало чернопсредельцев, и много между ними я знал прекрасных юношей, но общее впечатление от чернопередельческой деятельности сохранилось все-таки самое безотрадное. Для охарактеризования этой деятельности я, пожалуй, и сам теперь не смогу подобрать другого более подходящего слова, как слово "канитель". Да, несомненно, то была одна канитель, не имевшая ничего общего с живым революционным делом.
Беседуя с чернопередельцами, редко приходилось возражать им, так как принципы и приемы борьбы, признаваемые ими, оказывались и моими собственными.
Но при всем том оставалось для меня что-то невыясненное, чего я на первых порах не мог даже себе об'яснить и что однако оставляло во мне чувство неудовлетворенности. Это чувство, вначале довольно слабое, по мере моих столкновений с ними росло во мне и приняло к концу моего пребывания в Москве большие размеры.
Чернопередельчеокие кружки состояли преимущественно из учащейся молодежи (студентов), готовившейся впоследствии поселиться в народе для революционно-народнической деятельности. Но собираться и готовиться к чему-либо еще далеко не значит делать это; и можно как угодно страстно защищать народническую программу и все-таки не быть народником-революционером. Сущность революционного движения (а может быть, и не только революционного, а и всякого другого общественного движения) заключается не в его идеях и программах (если, конечно, это не есть исключительно умственное движение), а в поступках, совершаемых людьми, так как именно поступки главным образом оказывают влияние и направляют жизнь в известную сторону; идеи же имеют лишь постольку значение, поскольку толкают людей на дела, и если идеи не обладают этой силой, то их надо считать или не созревшими, раз они приобретают эту силу только впоследствии, или же просто-на-просто мертвыми, раз они имели эту силу, но почему-либо утратили ее, как это было с нашим революционным народничеством.
Помню, в семидесятых годах кружки занимались выработкой программ, по поводу которых вели друг с другом бесконечные дебаты. Однако рядом с этим кажущимся разногласием было много внутреннего единства, а главное -- жизненности: люди не только разговаривали, но и делали постоянные попытки на практике. Теперь же, в период "Черного Передела", по всем вопросам были подведены итоги, программа казалась неоспоримо верной. Но от этой программной ясности самая деятельность в народе нисколько не выиграла; напротив, она была в полном застое. Становилось очевидным. что дело тут было не в программе, а в чем-то другом.
-- Отчего вы не издаете газеты?-- спросил я как-то одного чернопередельца.
-- Нашу типографию арестовали, и мы не успели завести другую,-- отвечал он.
-- Почему же народовольцы, которых типография тоже была арестована, уже имеют другую, а вы -- нет? (Типография "Народной Воли" была взята в январе 1880 года, а "Черного Передела", если память мне не изменяет, в марте того же года).
-- У них больше средств.
-- А чем вы об'ясните то, что у "Народной Воли" больше средств, чем у "Черного Передела"?-- допытывался я.-- Очевидно, народовольческая деятельность пользуется большим сочувствием, чем ваша: им деньги дают, а вам нет,-- делал я свои выводы. Я знал, что эти выводы не могли нравиться чернопередельцу, так как ему неприятно было признать то, что деятельность "Черного Передела" не имела значения.
Свободное копирование
